«Тигр» охотится ночью

– Безусловно.

4

– Устала, док? – Шероховатый палец Роджерса коснулся щеки Натальи. – Ложись, поспи, время еще есть. Я специально притащил сюда раскладушку. Спальные мешки опасны: в них часто заползают змеи, чтобы погреться. У меня уже двоих покусали.

– Насмерть?

– Разумеется. Ведь те противоядия, что нам выдали, помогают от укусов этих зеленых змеек как подсолнечное масло от раковой опухоли. В общем, на раскладушке безопаснее, но на всякий случай проверю. – Кэп подошел к лежанке, перевернул мешковину, взбил плоскую походную подушку. – Ложись. Не бойся. Приставать не буду. Покараулю.

– В прошлый раз тоже говорил, что не будешь, – слабо улыбнулась Наталья.

– Ты красивая, – он посмотрел ей прямо в глаза, – удержаться трудно. Но если не хочешь, не буду. Вспоминала хоть?

– Вспоминала. Иначе не вернулась бы. Выбрала бы другое место, куда податься.

– Ложись… – Роджерс притянул ее к себе, и она почувствовала терпкий аромат одеколона, смешанный с запахом влажной кожи и давно толком не просыхавшего обмундирования. – Проверено, змей нет.

– Бр-р-р! – Наталья дернула плечом, но без всякого кокетства. Дождь все так же печально стучал по брезенту, кровавые ручьи пенились, затекая уже в палатку. – К этому нельзя привыкнуть. Я видела в Плейми, как один крестьянин, которого укусила змея, просто сел на землю и умер, не издав ни звука. А все остальные продолжали работать как ни в чем не бывало. Никто даже не пошевелился, чтобы ему помочь.

– Просто они знали, что это бесполезно. И он сам знал, что умрет. Опасная работа, док. Помнишь?

– Помню, кэп.

– Том.

– Или кэп?..

Он поцеловал ее в висок.

– Том…

5

– Ты была прямо под огнем? Там?! – Джилл смотрела на новую знакомую широко распахнутыми от потрясения голубыми глазами.

– Да, я была под Сталинградом, – подтвердила Натали, не отведя взгляда. – Когда дивизия Штефана выдвинулась на передний край, пришли каратели. Мне и еще нескольким девчонкам удалось убежать и прибиться к попавшей в окружение нашей части. С нею и прорвались к Волге. Там я сначала работала в госпитале, который располагался под землей, в канализационном канале, а потом, когда выяснилось, что я хорошо знаю немецкий, меня определили в переводчицы.

– Я тоже, когда мы жили в Берлине, работала переводчицей. Но лишь в апреле сорок пятого узнала, что такое война. Однажды во время бомбежки на меня упала балка, – Джилл откинула седую прядь, обнажив небольшую вмятину на левом виске, – и я потеряла память. Очень долго вообще ничего не могла вспомнить. А теперь постепенно, день за днем, вспоминаю все пережитое, и мне становится страшно. Недавно вот вспомнила лицо и взгляд Ральфа перед тем, как он был раздавлен плитой…

Девушки переглянулись и, не сговариваясь, крепко обнялись и заплакали. Будучи примерно одного возраста, они поняли друг друга как никто, ибо пережили почти одинаковое горе. Сзади подошла Маренн, обняла обеих, прижала к себе. Сказала негромко:

– Теперь мы всегда будем вместе. Мы выжили, чтобы помнить. Наших мужчин, которые ушли. Штефан и Ральф погибли, недавно умер Вальтер… Но раз мы остались живы, то должны продолжать жить. И помнить. Каждая – о своем…

– Нас не трое, мама, – напомнила Джилл, улыбнувшись сквозь слезы, – есть еще Клаус и Айстофель. – И обратилась к Натали: – Клаус скоро приедет из школы и обязательно присоединится к нам. А когда Айстофель изволит проснуться, то и он представится.

– С Айстофелем я уже знакома, – улыбнулась в ответ Наталья.

…Когда такси доставило ее в Версаль, к большому как дворец старинному дому, ворота немедленно распахнулись. Мягко шурша шинами по мокрому от выпавшего снега гравию, авто проследовало по главной аллее и остановилось перед широким мраморным крыльцом. Из высоких резных дверей тут же вышла домоправительница, следом выскочила серо-черная овчарка. Шофер распахнул дверцу. Наталья вышла из салона, с трудом преодолевая стеснение. Собака сразу подбежала к ней и принялась обнюхивать.

– Айстофель, на место! – приказала Женевьева по-немецки, и Наталья поняла, что собака – еще из той жизни хозяйки дома, когда ее называли фрау Ким Сэтерлэнд.

Пес навострил уши, внимательно осмотрел Наталью продолговатыми шоколадно-красными, похожими на волчьи глазами и, махнув хвостом, отошел, усевшись рядом с домоправительницей.

– Добрый день, мадемазуазель Натали! – Седовласая статная домоправительница в хорошо выглаженном накрахмаленном белом переднике, повязанном поверх строгого темного платья с такими же ослепительно-белыми манжетами и воротником, степенно спустилась по ступеням.

– Меня зовут Женевьева, – представилась она. – Мадам Мари позвонила из клиники и предупредила, что как только освободится, приедет вместе с мадемуазель Джилл. По распоряжению мадам я уже приготовила для вас ванну и постель. Вам необходимо отдохнуть. Идемте в дом. – Она сделала приглашающий жест, и Наталья робко последовала за ней. – Прошу сюда! – Войдя в просторный холл, домоправительница распахнула двери, ведущие в гостиную. – Не стесняйтесь.

Собака резво пробежала вперед, Наталья вошла следом. Оказавшись в зале, первым делом увидела широкий камин, в котором горел огонь. Над камином висел легендарный портрет Серта «Марианна Первой мировой», и Наталья, забыв на мгновение о Женевьеве, машинально к нему приблизилась и стала рассматривать. Разумеется, ей не требовались объяснения насчет этого портрета – он был ей хорошо знаком. Вдоволь насладившись искусством художника, Наталья опустила глаза и увидела на каминной полке несколько фотографий в рамках. На одной из них она сразу узнала Маренн, совсем еще юную. Рядом с ней стояли мальчик и девочка, почти однолетки, и Натали догадалась, что это – Штефан и Джилл. Видимо, снимок был сделан еще до отъезда Маренн с детьми в Берлин. «Никогда бы не смогла представить себе Штефана белокурым мальчуганом в шортах и спущенных гольфах, – подумала Наталья. – Таким, как на этой фотографии…»

– Он жил в этом доме? – тихо спросила она Женевьеву.

– Кто? – подошла та ближе.

– Штефан, сын мадам Маренн, – Наталья кивнула на фотографию.

– Да, жил, – подтвердила домоправительница. – Именно в том возрасте, в котором запечатлен на снимке. К сожалению, потом мадам с детьми уехала от нас, а во время войны… – Женевьева сделала паузу, – месье Штефан погиб. – И добавила со скорбью в голосе: – Мадам до сих пор очень переживает.

– Я знаю. Я знаю о нем все, – откликнулась Наталья, глядя на фотографию. – Вернее, мне казалось, что всё, а теперь вот выяснилось, что не всё…

– Давайте поднимемся наверх, – мягко предложила Женевьева, отвлекая гостью от грустной темы, – я покажу вам вашу комнату. Мадам сказала, что вы позавтракали с ней в клинике и не голодны, но если желаете – у меня все горячее.

– Нет, нет, спасибо, – благодарно улыбнулась Наталья и послушно двинулась за домоправительницей. – Вы мне только покажите, пожалуйста, комнату, где жил месье Штефан, – несмело попросила она. – Мне хотя бы одним глазком глянуть…

– Отчего же только глянуть? – с недоумением во взоре обернулась к ней Женевьева. – Я вас как раз и веду в бывшую комнату месье Штефана, ибо мадам распорядилась, чтобы вы остановились именно в ней. Если вам понравится, конечно. Если же нет…

– Ну что вы?! Мне обязательно понравится! – Наталья даже споткнулась от неожиданности. – Просто я и мечтать не могла о такой милости!..

– Раньше в комнате месье Штефана жил месье Клаус, – сообщила Женевьева, – но с некоторых пор он перебрался во флигель, поскольку оттуда ему ближе бегать к своим зверушкам. Наш месье Клаус развел в парке целый зоопарк, представляете?!

– Месье Клаус? – удивленно спросила Наталья.

– Это приемный сын мадам, сын ее умершего друга, – коротко пояснила Женевьева. – Остальное мадам сама вам расскажет, если сочтет нужным.

– Да, да, конечно…

– Вот, пожалуйста, прошу, входите. – Домоправительница остановилась перед украшенной золотой резьбой дверью в конце коридора. – Это бывшая детская. Между прочим, в ней провела свое детство и сама мадам, а позднее здесь же жил и месье Штефан. Напротив – комната мадемуазель Джилл. Она и сейчас в ней живет. – Женевьева раскрыла дверь, пропуская гостью вперед.

Наталья с замиранием сердца переступила порог и осмотрелась. Высокий расписной плафон, окаймленный лепкой. Обитые на австрийский манер гобеленами стены. Резные рамы в высоких стрельчатых оконных проемах. Мебель старинная, массивная, украшенная позолотой. На одной из стен в овальных рамах, как в медальонах, висят три больших портрета. Наталья подошла ближе: двое мужчин и женщина. Оба мужчины – совсем еще молодые офицеры в мундирах начала века, а между ними – дама с царственными чертами лица в украшенном бриллиантами венце на голове.

– Это родители мадам, – поведала Женевьева, неслышно подойдя сзади и указав рукой на два крайних правых портрета. – Ее высочество эрцгерцогиня Австрийская и герцог де Монморанси. А на левом портрете – приемный отец мадам, маршал Фердинанд Фош. Он заменил мадам Мари семью, когда ее родители умерли. Впрочем, вы, наверное, уже знаете об этом. – Наталья кивнула. – А это – отец Штефана, лейтенант Мэгон, – женщина указала на большой фотографический портрет молодого мужчины, стоявший на комоде. – Он был художником, умер в восемнадцатом году. В столовой вы сможете увидеть его картины. Правда, только копии, поскольку все оригиналы мадам подарила родине мужа, Англии, и теперь они вывешены в галерее Тейт. Творчество сэра Мэгона отличалось особенным, совершенно уникальным стилем, и чуть позже вы сами в том убедитесь.

– Лейтенант Мэгон, отец Штефана, – зачарованно повторила Наталья. – Надо же, как Штефан был похож на отца, – добавила она, проглотив подступивший к горлу ком. – Почти одно лицо, те же глаза…

– И почти та же судьба, – тихо добавила домоправительница. И продолжила еще тише: – Не знаю, насколько уместно с моей стороны задавать вам вопросы, мадемуазель, но мадам говорила мне, что вы… были знакомы с месье Штефаном?

– Да. И не просто знакомы, а очень близки, – быстро ответила Наталья, предупреждая лишние расспросы.

– А работы самого месье Штефана вы видели? – тотчас сменила тему домоправительница, явно слегка смутившись.