Изумруды к свадьбе

– Но, судя по всему, он все же устоял!

– Да. Эту историю рассказывают так: восставшие пытались завладеть замком. Вы, наверное, видели часовню? Это самая старая часть замка. С внешней части стены, прямо над самым входом, можно и сейчас увидеть разрушенную кладку. Там, высоко над входом, когда-то находилась статуя святой Женевьевы. Они задумали осквернить часовню. К счастью для замка Гайяр, они решили сначала сбросить статую. Они были пьяны. Обмотав статую веревками, стали тащить ее вниз. Тяжелая статуя свалилась прямо на них и убила троих. Бунтари приняли это за дурное предзнаменование и бросились бежать. С тех пор говорят, что святая Женевьева спасла Гайяр.

– Так вот почему девочку зовут Женевьевой?

– В семье всегда были Женевьевы. И хотя граф де ла Таль тех времен отправился на гильотину, его сын, который в то время был младенцем, попал в заботливые руки, вырос, а со временем вернулся в замок. Вот как любим рассказывать эту историю мы, Бастиды. Мы всегда выступали за народ, за свободу, братство и равенство против аристократов. Однако именно в этом доме рос маленький граф, мы ухаживали за ним, пока не закончились все эти ужасы. Отец моего мужа всегда рассказывал мне об этом. Он был всего на год-два старше графа.

– Так, значит, история вашей семьи тесно переплетается с историей семьи де ла Талей.

– Да, конечно.

– И нынешний граф… он ваш друг?

– Де ла Тали никогда не были друзьями Бастидов, – гордо заявила старая женщина. – Только нашими хозяевами. И они никогда не изменятся… И мы тоже!

Она сменила тему разговора, а через некоторое время я поднялась, чтобы уйти, – пора было возвращаться в замок. Мне не терпелось снова приняться за работу.

После полудня в галерею заглянула одна из служанок и сказала, что господин граф был бы очень рад, если бы я сегодня вечером присоединилась за обедом к семье. Они обедают в восемь часов, и, поскольку народу будет немного, стол накроют в одной из маленьких столовых.

После этого приглашения я едва могла работать. Служанка говорила со мной с превеликим уважением, и это могло означать лишь одно – меня не только посчитали достойной заняться реставрационными работами, но достойной более высокой чести – отобедать в их обществе.

Я стала думать, что бы надеть. У меня было всего три подходящих для вечера платья, но, увы, далеко не новых. Одно было из коричневого шелка, отделанное кружевом кофейного цвета, второе – из строгого черного бархата с белым кружевом вокруг ворота и третье – серое из хлопчатой ткани в пурпуровую шелковую полоску. Выбор пал на платье из черного бархата.

Я никогда не могла работать при искусственном освещении. Поэтому, как только стало смеркаться, отправилась в свою комнату, где вынула платье и осмотрела его. К счастью, бархат не подвержен ни возрасту, ни моде, но вот фасон явно устарел. Я приложила его к себе и посмотрелась в зеркало. Щеки немного разрумянились, глаза, в которых отражался черный бархат, выглядели совсем темными, прядь волос выбилась из высокого пучка на макушке. Презирая себя за столь глупое поведение, я отложила платье, поправила волосы, и в этот момент раздался стук в дверь.

Вошла мадемуазель Дюбуа. Она бросила на меня взгляд, полный отчаяния и недоверия, и едва выдавила и себя:

– Мадемуазель Лоусон, это правда, что вы будете обедать со всей семьей?

– Да. Это вас удивляет?

– Конечно, ведь меня никогда не приглашали к столу!

– Смею вас уверить, – постаралась я утешить мадемуазель Дюбуа, – что со мной просто намерены обсудить ряд деловых вопросов относительно картин, а это гораздо легче сделать за обеденным столом.

– Вы имеете в виду графа и его кузена?

– Да, полагаю…

– Считаю необходимым предупредить вас, что граф имеет дурную репутацию в отношении женщин.

– Но он не видит во мне женщину, – возразила я. – Я приехала сюда, чтобы реставрировать его картины.

– Про него говорят, что он очень черствый, но, несмотря на это, некоторые находят его неотразимым.

– Дорогая мадемуазель Дюбуа, мне еще ни разу не попадался ни один неотразимый мужчина.

– Но вы еще не очень старая!

Еще не очень старая! Уж не думает ли она, что мне уже тридцать? Увидев, что я раздражена, гувернантка поспешила добавить:

– И еще эта несчастная женщина – его жена. Здесь об этом говорят такое… просто ужас. Согласитесь, малоприятно жить под одной крышей с человеком, которого подозревают в преступлении…

– Думаю, что нам обеим ничего не грозит, – сказала я совершенно искренне.

Она подошла совсем близко ко мне.

– Я запираю на ночь дверь, когда граф находится в замке. Вам следует делать то же самое. Вдруг ему придет на ум поразвлечься с кем-нибудь из тех, кто есть в доме. Вы никогда не можете быть уверены…

– Спасибо, приму это к сведению, – заметила я, лишь бы успокоить ее и попытаться выставить из комнаты.

Неужели, сидя в тиши своей спальни, она предается эротическим мечтам о попытках графа совратить ее? – с удивлением подумала я. Я была уверена, что с этой стороны ей грозит такая же «опасность», как и мне.

Я умылась и надела бархатное платье. Затем высоко зачесала волосы, вколов массу шпилек, чтобы не выбилась ни одна прядь. На платье я приколола брошь, принадлежавшую моей матери, – очень простую, – но очаровательную вещицу, украшенную мелкой бирюзой и жемчужинами. Я была готова за десять минут до того, как за мной пришла служанка, чтобы проводить в столовую.

Мы прошли в крыло замка, относившееся к семнадцатому веку, – самую позднюю пристройку, – в большой зал со сводчатым потолком. Было бы странно, если бы небольшая семья обедала за таким огромным столом. Поэтому я совсем не удивилась, когда меня повели в небольшую комнату, выглядевшую очень уютно. Окна, на которых висели темно-синие бархатные шторы, были довольно широкие и отличались от тех узких амбразур в толстых стенах, которые хотя и служили хорошей защитой от врагов, зато пропускали совсем мало света. На мраморной каминной доске стояли канделябры с зажженными свечами. Такой же канделябр возвышался в центре стола, который был уже накрыт.

Филипп и Женевьева уже находились в комнате. Оба выглядели немного подавленными. На девочке было серое шелковое платье с кружевным воротником; волосы собраны сзади и скреплены шелковым бантом. Она вела себя очень сдержанно и совсем не походила на ту девочку, которую я видела раньше. Филипп в вечернем костюме выглядел еще более элегантным, чем при нашей первой встрече. Казалось, он искренне обрадовался, увидев меня за столом.

– Добрый вечер, мадемуазель Лоусон, – с улыбкой обратился он ко мне.

Я ответила на его приветствие, и это вышло так, будто мы связаны какой-то тайной.

Женевьева пробормотала какую-то любезность.

– Позволю себе высказать предположение, что вы провели довольно интенсивный рабочий день в галерее, – продолжил Филипп.

Я утвердительно кивнула и сказала, что он прав: я действительно хорошо потрудилась и сделала большую часть подготовительной работы.

– Это, должно быть, захватывающее дело, – предположил он. – И я уверен, что вы добьетесь успеха.

Судя по всему, Филипп говорил вполне искренне, но, пока мы беседовали, он постоянно прислушивался, не идет ли граф.

Тот появился точно в восемь часов, и мы заняли свои места. Граф – во главе стола, я – справа от него, Женевьева – слева. Филипп – напротив. Подали суп, граф стал расспрашивать меня, как идут дела в галерее.

Я повторила все то, что уже сказала Филиппу. Он проявил к этому вопросу гораздо больший интерес то ли потому, что его заботила судьба картин, то ли потому, что хотел показаться вежливым и внимательным, – во всяком случае, я не могла утверждать это с уверенностью.

Я сообщила ему, что решила сначала отмыть картину водой с мылом, чтобы удалить с поверхности слой грязи.

Он дружелюбно посмотрел на меня и сказал:

– Я слышал об этом. Вода должна постоять в особом кувшине, а мыло следует приготовить в новолуние.

– Нет, мы уже не придерживаемся таких предрассудков, – ответила я.

– Значит, вы лишены предрассудков, мадемуазель?

– Как и большинство из нас.