Притяжение. Будь рядом, когда я умру

Она повернулась было, чтобы выйти из комнаты, но наткнулась глазами на… другие глаза. Волосы на её предплечьях и где-то на затылке встали дыбом, по телу прошлась волна мурашек: глаза вполне осознанно смотрели прямо на неё. И они были красными и чёрными. Радужки совсем не было видно – настолько были расширены зрачки, а белки поражены пятнами кровоизлияний.

Ива резко отвернулась. Показалось? Он ведь в искусственной коме. Он не мог взять и прийти в себя в те несчастные пять минут, которые ей выделили на то, чтобы побыть в его комнате.

Когда она снова повернулась к Мэтту, он уже не смотрел на неё: его веки то опускались, то поднимались, здоровой рукой он вцепился в маску и пытался её стащить. Держатели зацепились за повязку на его скуле, частично её отодрав, и он вдруг застонал так, что Иве физически сделалось больно.

– Стой! – вытянула руку она. – Я сейчас позову кого-нибудь и это с тебя снимут! Сам ты себе навредишь!

Выглянув в коридор, она крикнула, что есть мочи:

– Пациент очнулся! Кто-нибудь… – обернувшись на дверь, чтобы найти номер палаты, она крикнула ещё громче, – кто-нибудь, подойдите в пятнадцатый! Срочно!

С минуту спустя толпа медсестёр во главе с двумя дежурными врачами хлопотали над Мэттом. Ему задавали вопросы: «Сколько пальцев? Как вас зовут? Какое сегодня число? Чувствуете ли вы свои ноги?».

На все эти вопросы Мэтт ответил:

– Где я?

Глава 8. Милосердие

– Ива, к нему никто не приходит. У его жёнушки вечная делегация: и мать, и отец, и бабка с дедом, и сестра и племянники и ещё толпа народу, которого я никогда не видела в лицо, но никто из них к нему ни разу не зашёл!

– Так. А я тут при чём?

– Не знаю, дочь, что там и как, чужая семья потёмки, как говорится, но они, похоже, семьёй его не считают.

– А мы должны?

– Ива, я тебя не узнаю. Если бы Шанель была жива, она была бы там, а так как её нет, мы за неё. Ты и я.

– А что, у него нет другой родни? Как насчёт двоюродной сестры?

– О, ну ты и вспомнила! Так она же в Австралию уехала ещё даже до того, как Шанель преставилась… господи, упокой её душу.

– Ты ей звонила? – обречённо спросила Ива. – Если кроме неё у Мэтта никого больше нет, то она, наверняка, захочет приехать.

– Не захочет. Она на сохранении с третьим лежит – я звонила.

– Пусть мужа пришлёт.

– А кто кормить её ораву будет?

– Ну так он же вроде крутой бизнесмен, для него это, помнится, не проблема.

– Ещё какая проблема. Его жена видит раз в полгода, а уж пары недель для Мэтта у него точно не найдётся. Вот если бы, не дай бог, типун мне на язык, такая беда с тобой приключилась, а меня бы не было, то Шанель бы от тебя не отходила, я в этом уверена…

– Вот именно: Шанель, а не Мэтт.

– Когда у меня не получается, Мак кормит его с ложечки и таскает кефир из иранского магазина, за свой счёт при том, а у неё и так концы с концами никогда не сходятся. Так что давай, не выделывайся и подключайся.

– Мама, я всё понимаю, но мне это неудобно. Поэтому вы уж с Мак как-нибудь сами.

– «Как-нибудь сами» не выходит твоими же молитвами: Мак взяла неделю за свой счёт, потому что прооперированная тобой собачка лежит, а Мак за ней ухаживает. Вот и надо тебе было опять свой нос совать, куда не просят?

– Что и собачку надо было оставить помирать? Ну тогда бы Мак точно неделю отгулов не взяла, для похорон и дня хватило бы. А вообще, ты права, если бы не моя самодеятельность, то и разговора бы этого не было.

– Ива… представь, каково это мужчине очнуться с переломанными ногами и руками, с проломленной головой и дырой в груди, и при этом не помнить ни кто он, ни что с ним случилось, и понимать – а он это уже понимает, поверь – что у него никого нет. Он уже спросил о своей матери, и мне пришлось сказать, что она умерла.

– А о жене, о ребёнке спрашивал?

– Нет, Ива. Не спрашивал. И нет, о ребёнке ему ещё тоже не сказали.

– Как это?

– Вот так это. Скажут, когда время придёт.

У Ивы на пару мгновений перестало биться сердце.

– Знаешь, дочь, это так странно…

– Что именно?

– Ты ведь всегда была такой милосердной, хоть и не очень эмоциональной, жалеешь людей и животных, так сказать, с холодной головой. А к нему почему так жестока – не понимаю. Жизнь ему, считай, спасла, сохранила – это молодец. Но ни разу не прийти, не поинтересоваться, как он… а вы ведь так дружили в детстве, а Шанель как тебя любила!

«Шанель, а не он, и я его навещала», – подумала про себя Ива.

– Знаешь, а я ему про тебя рассказывала, как дружили, как бегали вместе, как чёлку он отрезал тебе кривую…

– Зачем?

– Ну, как зачем. Человек ничего не помнит. Надо же ему хотя бы попытаться помочь… Я думаю, ты могла бы. Уверена в этом.

– Что, прям совсем ничего не помнит?

– Нет, не помнит. Он-то и просыпается не часто, но дозировку ему с сегодняшнего дня прилично понизили – слишком уж долго на наркотиках. Значит, будет бодрствовать дольше. Ну и представь, каково ему будет. Обычно в таких делах очень родня помогает, а тут… даже Мак не будет, и я сегодня буду занята на операциях. Он один будет. Наедине со своими ранами и беспамятством.

– Хорошо. Чем ты его кормишь?

– Там в холодильнике найдёшь чернику – я купила свежую. В тумбочке семена чиа и орехи. Орехи я заранее дозировала по назначению врача. Всё это разбей блендере – том, который у нас для смузи – и отвези ему. Он сам это выпьет. Но я ему обычно ещё тёплый бульон делаю и по ложечке даю – он пока вставать совсем не может, даже подниматься.

Отключив телефон, Ива отправилась в ванную: сегодня вместо пробежки придётся ехать в больницу. После – на работу к девяти.

Увидев себя в отражении зеркала ванной, она заглянула прямиком в собственные глаза.

– Почему я думаю о том, о чём не хочу думать? – спросила она у самой себя. – Почему люди так важны, если умирать я буду наедине с собой? Люди – деревья у обочины. Мелькают, пока едешь, а там, в конце пути… вообще, ничего не важно. Он один из многих. Он просто мелькнул в моём окне. Проткнул, правда, больно поцарапал, но не смертельно же, так что, это не считается. Стёб не опасен для жизни, даже полезен, потому что держит в тонусе. Держит всех. И слабых – не фиг зевать, если не хочешь тумаков, и сильных – грех пропускать возможность развлечься. Дорога-то скучная. Мельтешня одна. А в конце – одиночество.

Приблизив лицо вплотную к зеркалу, Ива позволила себе быть искренней, а потому в её голосе отчётливо слышалось отчаяние:

– Ну и почему, блин, мне так… остро? Ведь я еду по дороге, и никто не ждёт меня в конце. Его не будет рядом, когда я стану умирать. Его не будет.