Как в зеркале. Материалы монодраматического мини-фестиваля

Новая «новая», или новейшая драма, громко заявив о себе около двух десятилетий назад, уже успела обрасти солидным слоем трактовок и интерпретаций. Появляются работы филологов и театральных критиков, выходят монографии и статьи, пьесы «новых драматургов» постепенно пробиваются в мейнстрим репертуарного театра. Однако как самостоятельный феномен современной литературной жизни новейшая драма продолжает оставаться «непростывшею новостью». И не только потому, что ещё не сформирована дистанция для её полноценного осмысления, но и потому, что сама практика создания пьес – это именно практика, в орбиту которой втягиваются все, причастные к драме не только как к объекту изучения, но и как непосредственные авторы. Известно высказывание одного из основоположников новой драмы Вадима Леванова: «уникальная вещь, когда явление оценивается и осмысляется академической наукой не спустя 50—100 лет, как это обыкновенно бывает, а здесь, сейчас, методом погружения в это явление». Продолжая его мысль, следовало бы сказать, что именно новейшая драма создает площадку для того, чтобы читатели-аналитики, «продвинутые» наблюдатели читок и спектаклей могли попробовать себя и в роли драматургов, и в роли актеров и режиссеров.

Один из подобных опытов представлен в рецензируемой книге. Её составители, Сергей Лавлинский и Виктория Малкина, давно и успешно совмещают функции академических исследователей и кураторов оригинальных творческих проектов. Конечно, единство читательской и писательской роли – вещь хорошо известная, апробированная на множестве семинаров и спецкурсов. Однако, в отличие от традиционных литературных мастер-классов, драматические семинары в Российском государственном гуманитарном университете, во-первых, оказываются ближе к ритмам современной жизни, во-вторых, создают поистине уникальный сплав «исследования-как-творчества» и «творчества-как-научного опыта». Создание студентами и педагогами историко-филологического факультета драматических текстов инициировано и как творческое, и как научное изыскание.

Предлагаемые материалы монодраматического мини-фестиваля открывают грань визуального начала, благодаря которому драма возвращается к своим древним корням: «театр», «спектакль» как зрелище, как оптическое, визуальное переживание… Впрочем, от этих корней драма никогда и не отрывалась, хотя «новодраматисты» в свое время настаивали на том, что они хотели бы вернуть в драму прежде всего звучащее слово, свободное от излишних эффектов. Какова специфика сюжета в новой «новой» драме? Возможно ли в ней такое «освобождение слова»? Ответы на эти вопросы частично содержатся и в живых писательских опытах.

Участники семинара в РГГУ «Визуальное в литературе» ставят любопытный эксперимент: насколько возможна монодрама в современной драматургической практике? Можно ли удержать внимание читателя-слушателя-зрителя длинным монологом, каким должен быть этот монолог? Монодрама понимается не просто как конкретный жанр или организация речи, которая принадлежит одному субъекту, а как некое качество перформативности, особое свойство, обозначающее, по Евреинову, проблематизацию границ между жизнью и театром. Именно здесь театр оказывается чутким к языку улицы, в гуще социума. Этот живой контакт с действительностью определяется не только эпатажными речевыми пластами, но и, например, текстами, которые получают маркер «рок-педагогики», как заявлено в предисловии. То есть – крик. Крик в толпу и крик толпы, которые даны через монолог героя, «расколотого» в собственной речи. При этом написанные тексты «без начала и конца» вполне могут быть увидены и через призму чёткой драматургической формы.

На первый взгляд, простые (хочется даже сказать: «бытовые») зарисовки не отменяют и тонкой литературной игры. Как же иначе, если авторы сами – профессиональные гуманитарии, филологи? Но при этом никакие «ключи» не мешают непосредственному восприятию.

Монолог как художественная форма предстает экспериментальным пространством презентации актера в его единстве с персонажем, «точкой творческого превращения и тревоги», как об этом в свое время писали французские исследователи драмы Кристоф Трио и Франсуаза Дюбор. Собственно, новейшая драма в своих последних опытах продолжает освоение монолога как новых возможностей драматического, театрального письма, когда ткань драматического диалога, еще со времен Чехова, начинает зиять «монологической брешью». Эта брешь – зона неизведанного, фантастического, странного или, наоборот, узнаваемого, но всегда пограничного, разделяющего прежний и новый – речевой и визуальный – опыт. Драма дает возможность пережить этот опыт немедленно.

Именно этой стратегии и следуют авторы сборника. Перед нами разворачиваются монологи, многократно отраженные в различных речевых «зеркалах». Зеркала эти предлагают читателю передвижение от разорванного, этюдного сюжета (Иосиф Рыбаков, «Переехали») или намеренно насыщенного аллюзиями (Александра Бабушкина, «Письма к автору») к рэповому, клиповому, но при этом изысканно центонному тексту (Виктория Малкина, «Окно. Опять») и к откровенно гротескному изображению персонажа (Юлия Морева, «Скрепкин»). При этом чёткое «кадрирование», проникновение языка сценария в привычную драматическую ткань, соединяет фантастические, даже галлюцинаторные образы с тщательно выписанной предметностью (Алина Уланова, «Перекипающий чайник», Иоанн Демидов, «Бардо»). Ритмы современной жизни воплощаются и в сценках, словно созданных в традициях «как бы реалистической» жанровой живописи (Дмитрий Арчаков, «Похмелье»), и в автотематических, составленных по формуле «театра в театре» и напоминающих мистерию текстах (Евгения Киреева, «Смертельный номер»). Острые социально-политические намеки превращаются в медитативно-лирические заклинания (Виктория Косенко и Ольга Рывкина, «Ретроспекция», Анна-Мария Апостолова, «Вечером на хлебном поле»). Усилия по идентификации персонажа (Кто говорит? А кто видит?) превращаются в увлекательное визуальное приключение читателя, который должен сам срежиссировать прочитанное или услышанное (Екатерина Задирко, «Совершенный вид», Виктория Гендлина, «Гегельянство хуже пьянства»,Сергей Лавлинский, «Учитель и Ученик»).

Играть с жанрами, смотреться в зеркало, предлагать магические зеркала зрителю, расшифровывать чужой и собирать свой раздробленный образ – и всё это монолог. Переизбыток речи, голос вопрошания о театре и зрителе, слово-граница, слово-промежуток – и это всё монодрама. Так, как её определил еще Морис Бобур: репрезентация внутреннего пространства, «пьеса, в которой весь человеческий интерес, всё действие, всё волнение рождаются в кризисе сознания».

    Анна Синицкая

В мире монодрамы, или Заметки о сборнике

«Как в зеркале»

Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

    В. Ходасевич

21 февраля 2015 года в Москве состоялся монодраматический фестиваль «Как в зеркале». На нём состоялась и презентация пьес, сочинённых участниками спецсеминара «Визуальное в литературе», действующего на историко-филологическом факультете РГГУ под руководством С. П. Лавлинского и В. Я. Малкиной. По итогам этого открытого мероприятия был издан сборник с таким же названием, в котором драматические произведения «тех, кто принял вызов», были опубликованы. В предлагаемой статье хотелось бы поделиться некоторыми впечатлениями от этой книги. Так как автор данных строк не был непосредственным свидетелем фестивального события, то все последующие далее суждения будут опираться исключительно на прочитанные пьесы. А поскольку статья такого рода неизбежно предполагает момент оценки вышедшего сборника, то аналитические штудии в ней будут сочетаться с интонациями литературно-критическими, связанными с разговором о художественном качестве представленных произведений.

Начнём с того, что написанные участниками фестиваля пьесы демонстрируют широкие художественные возможности монодрамы как «формы сценико-драматического творчества» (Н. Евреинов). Так, в сборнике представлены монодрамы разных типов эстетического завершения: сатирического («Скрепкин» Юлии Моревой – пьеса, в которой главным героем является замечательно художественно выписанный «большой начальник маленькой конторы» Скрепкин – духовно-агрессивный поклонник поп-певца Михаила Стасова), идиллического («Ретроспекция» Виктории Косенко и Ольги Рывкиной, где героиня-писательница увидела, наконец, в жизни то, что примирило её со своим подсознанием и дало возможность вновь творить, выпасть из «пучины» затянувшего её быта, по сути открыть смысл жизни), драматического (когда герои оказываются в болезненном «лабиринте» так до конца и неразрешимых ими вопросов о себе и собственном месте в миропорядке: «Совершенный вид» Екатерины Задирко, «Перекипающий чайник» Алины Улановой). Присутствуют драмы как в прозе, так и в стихах. Здесь нельзя не отметить «изысканный центонный текст» (А. В. Синицкая) Виктории Малкиной «Опять. Окно»; в поэтической форме написан также провокативно-«педагогический» текст Сергея Лавлинского «Учитель и Ученик». Есть в сборнике монодрамы, восходящие к жанру драматического этюда, «сцены-монолога» (с комическим содержанием), разработанного в творчестве А. П. Чехова («Переехали» Иосифа Рыбакова), другие представляют собой «современную мистерию» («Смертельный номер» Евгении Киреевой – здесь в качестве «единого действующего» выступает не человек, а Смерть). Пьеса «Похмелье» Дмитрия Арчакова тяготеет к драматургии вербатим, построенной «путём монтажа дословно записанной речи»[2 - См. об этом: Болотян И. М. Вербатим как теоретическое понятие (опыт разработки словарной статьи) // Новейшая русская драма и культурный контекст. Кемерово, 2010. С. 103.]. И т. д.

Стоит заметить, что каждое из рецензируемых произведений, действительно, состоялось как художественное и эстетическое целое. Пьесы, написанные авторами сборника, характеризуются продуманностью композиции, глубоким освоением драматического конфликта, осознанной прорисовкой сценических подробностей изображённого мира и – особо хочется остановиться на этом – высоким уровнем работы со словом. Представляется весьма удачным то, что книга открывается пьесой Иосифа Рыбакова «Переехали». Этот драматургический текст построен как раз на очень изящной игре со словом (а соответственно игре и с воспринимающим сознанием), вынесенным в заглавие. Не только у не искушённого в карточных делах читателя / зрителя, но и реципиента, знакомого с правилами покера и его терминологией, вначале может сложиться ощущение, что героя, действительно, «переехали» на машине. Не случайно в начальной ремарке сказано, что «нижнюю часть тела закрывает простыня», а герой «постанывает, будучи не в силах скрыть свои страдания». Однако далее текст монодрамы выстраивается таким образом, что у адресата начинает трансформироваться изначальный тип восприятия, а соответственно меняется точка зрения на героя и всё происходящее в целом. Возможное трагическое (в житейском плане) событие на деле оказывается проигрышем «бабла» в покер. Стоит особое внимание обратить на то, как филигранно в пьесе «Переехали» слова «переливаются» многочисленными оттенками значения, создавая эффект обманутого читательского / зрительского ожидания, как например, во фразе «Летят в меня две дамочки на полном ходу… И я ведь знал, что там именно две дамы сидят». Думается, что монодрама Иосифа Рыбакова задаёт необходимый провокативно-перформативный «задор», который в дальнейшем успешно подхватывают остальные пьесы, всему сборнику.

Заметим, что все монодрамы, написанные участниками семинара, имеют малый объём словесного текста, что не случайно. И вызвано это не только техническим требованием – возможностью аудиторной презентации не более 10—12 минут в рамках фестиваля (иначе это событие растянулось бы на несколько дней). Небольшой размер монодрамы, думается, является вполне органичным, поскольку обусловлен её архитектоническими свойствами.

По справедливому замечанию Мориса Бобура, монодрама – «пьеса, в которой весь человеческий интерес, всё действие, всё волнение рождаются в кризисе сознания»[3 - Цитируется по: Синицкая А. В. Театр для всех: между словом и изображением // Как в зеркале. М., 2015. С. 8.]. Последний по сути дела и можно назвать предметом монодрамы, что делает её присутствие естественным именно внутри драматического литературного рода. Действительно, по словам В. Е. Хализева, одно из существенных различий между эпической и драматической формой состоит в том, что «в повествовательном произведении могут быть пространными, многочисленными и даже доминирующими эпизоды, которые выявляют состояния умиротворённости и покоя (добавим, как во внешней, так и во внутренней жизни человека.– А.П.). В драмах же и спектаклях подобные эпизоды обычно сводятся к минимуму. Они уступают место изображению драматически напряжённых ситуаций»[4 - Хализев В. Е. Драма как род литературы. М., 1986. С. 108.]. Драма, по словам Б. О. Костелянца, «обращается к ситуациям, которые чреваты сдвигами, кризисами, переворотами в отношениях и соответственно изменениями и переломами в судьбах, в людях, эти отношения созидающих» (курсив наш. – А.П.)[5 - Костелянец Б. О. Драма и действие. М., 2007. С. 31.]. Монодрама, как и любое драматическое произведение, думается, также не показывает жизнь и человека в их эпической «успокоенности», изображая последнего не просто «в минуты высочайшего напряжения» (К. Чапек), но, прежде всего, во время катастрофических «сдвигов» его сознания, лишённого гармонической цельности и представляющего собой «арену» борьбы противоположных чувств, интенций и устремлений. Именно поэтому в монодраме неизбежно репрезентируется одно из ключевых свойств драмы, связанное с организацией художественного времени. Поскольку предметом монодрамы становятся визуально эксплицированные в пространстве-времени сцены катастрофические «сдвиги», можно сказать, пороговые ситуации, человеческого сознания, то монодрама (так же, как и любое драматическое произведение) отказывается от репрезентации биографического (обычного, медленно текущего времени[6 - Об этом свойстве драматического произведения см.: Тамарченко Н. Д. Пространство-время драматического действия и конфликт // Теория литературы. В 2 т. Т. 1 / под ред. Н. Д. Тамарченко. М., 2004. С. 316.]). Она обращается к изображению времени кризисного, протекающего бурно и стремительно, художественно акцентируя тем самым остроту присутствующих в сознании героя и требующих своего разрешения противоречий. Можно, видимо, говорить о том, что монодрама также тяготеет к стянутости и сжатости художественного времени. Причём концентрация действия во времени в монодраме, видимо, оказывается даже большей по сравнению с произведениями обычной драмы, чем и обусловлен частый малый размер монодраматических произведений[7 - Можно вспомнить такие, очень небольшие по размеру, монодраматические произведения, как «Госпожа Ленин» В. Хлебникова, «Глупец и Смерть» Г. фон Гофмансталя, «Путник» В. Брюсова, «Последняя лента Крэппа», «Зола» С. Беккета. И среди произведений современной драмы: «Дневник шахида» А. Молчанова, «Смерть Фирса» В. Леванова и пр.]. Большая же сжатость, стянутость художественного времени по сравнению с обычной драмой обусловлена, видимо, ещё одним свойством поэтики монодрамы – особым характером драматической активности «единого действующего». Так, по словам Г. В. Ф. Гегеля, в драме, в отличие от лирики, «размышляющая и чувствующая душа» «не задерживается у себя в качестве внутренней жизни», а «переходит к действиям»[8 - Гегель Г. В. Ф. Эстетика. В 4 т. Т. 3. М., 1971. С. 541.]. Вот почему драма всегда требует «широко развёрнутого» (Г. В. Ф. Гегель) действия «с его борьбой и исходом», в котором «духовные силы выражают себя и оспаривают друг друга»[9 - Там же. С. 420—421.]. Движущей же силой перехода «субъективного чувства» «во внешнее выражение действия», становится проявленная воля драматического индивида (по Г. В. Ф. Гегелю, действие в драме есть «исполненная воля»). Отсутствие же «широко развёрнутого в пространстве и времени действия» в монодраме объясняется как раз, видимо, ослаблением (а иногда и полным отсутствием) поступающе-волевой активности «единого действующего» и заменой её активностью духовной, познавательной, направленной исключительно на самого индивида. Вот почему малый размер пьес и в сборнике «Как в зеркале» оказался для них также вполне органичен.

Отметим, что все кризисные моменты бытия персонажей в значительной части пьес сборника «Как в зеркале» связаны с проблемой собственной самоидентификации. Герои в поле повышенного ценностного напряжения решают следующие вопросы: «что я?» «кто я»? «как я прожил жизнь?». Это касается пьес: «Перекипающий чайник» Алины Улановой, «Совершенный вид» Екатерины Задирко, «Гегельянство хуже пьянства» Виктории Гендлиной, «Письма к автору» Александры Бабушкиной, «Вечером на хлебном поле» Анны-Марии Апостоловой. Именно с этим связано присутствие в пьесах сборника мотивов человека перед зеркалом («Перекипающий чайник»), внутреннего раздвоения, часто свидетельствующего об отсутствии внутренней цельности в человеке. К примеру, в пьесе Дмитрия Арчакова «Похмелье» в качестве одного из персонажей (и это специально оговорено в афише) появляется «внутренний монолог», который как бы гротескно обособляется от его «носителя» (Михаила) и, можно, сказать, персонифицируется. То же самое происходит в монодраме Виктории Косенко и Ольги Рывкиной «Ретроспекция», где также один из героев – «внутренний голос Француазы или её подсознание», трактующий увиденное на улицах Парижа иначе, чем сама Француаза. В монодраме Сергея Лавлинского «Учитель и ученик» главный герой, видимо, решающий проблему собственной, прежде всего социальной, идентичности, названный «он», видит в воображении своего двойника «почему-то в невероятно дурацкой шапочке-колпачке». Следовательно, можно говорить о том, что представленные в сборнике пьесы вписываются в общий контекст эстетики современной драмы («новой монодрамы»).

Малый размер произведений обусловил ещё одно их важнейшее художественное качество, точно подмеченное, кстати, в одном из зрительских отзывов о фестивале. Текст монодрамы Екатерины Задирко «Совершенный вид», как сказано в «Мнении зрителя-дилетанта» Анны Беловой, «такой наполненный и густой, что я, кажется, даже дышать порой забывала, чтобы не упустить ни полслова»[10 - Белова А. Мнение зрителя-дилетанта // Как в зеркале. М., 2015. С. 5.]. Приведённое рецептивное замечание вполне правомерно, поскольку такие, небольшие по объёму речевого материала, монодраматические произведения требуют, видимо, и особого статуса слова. Оно, действительно, должно быть настолько плотным и насыщенным по смыслу, чтобы зритель буквально забывал «дышать». При ослаблении внешнесобытийной стороны происходящего, (фабулы), вплоть до её полной редукции (как, в драме Екатерины Задирко «Совершенный вид» или Евгении Киреевой «Смертельный номер»), при отсутствии обмена «словесными действиями» (В. Хализев) с другими персонажами (что характерно для немонодраматической пьесы) именно звучащее слово персонажа становится в монодраме главной движущей силой драматического действия. Это достигается за счёт того, что высказывание персонажа монодрамы всегда пронизано острым ощущением кризисности (не внешней, а внутренней: ранее уже отмечалось, что предметом монодрамы можно считать кризис сознания субъекта), являясь, если воспользоваться выражением В. Мейерхольда, её «динамическим сгустком». Без указанного свойства речи «единого действующего» его внутренняя драма останется существующей отдельно от читателя, поскольку не вызовет у него «тотального «сотворческого соучастия» (В. Малкина, С. Лавлинский), столь значимого для монодраматической художественной целостности. Думается, что авторам пьес, напечатанных в сборнике, как раз и удаётся создать такое слово, которое можно было бы назвать словом на пределе. То есть перед читателем / зрителем создаётся особая художественно-речевая ситуация: я говорю, высказываюсь, поскольку не могу не говорить, не могу не высказываться. Отмеченное свойство поэтики монодрамы интенсивно проявляется не только в пьесе Екатерины Задирко «Совершенный вид», но и отчётливо присутствует в монодрамах Виктории Гендлиной «Гегельянство хуже пьянства», а также Анны-Марии Апостоловой «Вечером на хлебном поле». Поэтому приведённые выше слова Анны Беловой являются подходящей характеристикой для всех пьес книги «Как в зеркале».

Благодаря такому свойству слова личная драма субъекта, духовные результаты его нравственного и экзистенциального опыта предстают перед воспринимающим сознанием не как нечто готовое, решённое и окончательное, а как проблема. Это касается и пьесы, выполненной в рамках так называемой «неодидактической» стратегии, – монодрамы «Смертельный номер» Евгении Киреевой, где в качестве «единого действующего» выступает Смерть. С одной стороны, она говорит о необходимости перестать людям жить «в пустоту» (то есть ради Смерти). С другой стороны, не предлагает уже заранее написанных рецептов того, как жить («А как жить – это вам даже сама Жизнь не скажет»), отдавая это исключительно на откуп воспринимающему субъекту. Не случайно ряд пьес завершается знаком вопроса (как, например, произведения Александры Бабушкиной, Екатерины Задирко). Не утвердительные, а вопрошающие интенции (хотя формально в конце текста и не появляется соответствующего знака) присутствуют в финале монодрамы Виктории Гендлиной «Гегельянство хуже пьянства», что делает ценностно-смысловые горизонты жизни драматического персонажа открытыми для адресата. А вот в монодраме Иоанна Демидова «Бардо» о необходимости самоопределения читателя / зрителя по отношению к происходящим в изображённом мире «странностям» сказано в самом тексте пьесы. Завершающее предложение монодрамы этого автора звучит так: «Какое из этих двух состояний выбрать, я оставляю тебе, дорогой читатель (а может быть, даже зритель»)». Таким образом, можно сказать, что большинство пьес, представленных в сборнике, погружает в состояние «кризиса идентичности» и самого читателя / зрителя.

Именно поэтому видится важным, что книга называется «Как в зеркале». Попытаемся объяснить это название. Его выбор обусловлен, видимо, двоякой художественной установкой самих произведений. С одной стороны, каждая из монодрам ориентирована на сценическую репрезентацию кризисного опыта другого – героя, то есть определённого человека, живущего во вполне конкретных условиях времени и пространства (например, в современном Париже, как в «Ретроспекции» Виктории Косенко и Ольги Рывкиной), часто имеющего определённый социальный статус (студентка химического факультета в «Перекипающем чайнике» Алины Улановой). С другой стороны – на художественное выявление в нём человека вообще, то есть начала не только индивидуального, но и родового, регулярно поддерживая необходимую «внутреннюю меру» (Н. Д. Тамарченко) в соотношении этих аспектов. Можно говорить о том, что переживаемые героями монодрам кризисы всегда связаны с выявлением некоторой общей человеческой «участи». Всё, происходящее с героями, таким образом, может быть спроецировано на жизненный опыт каждого человека (независимо от его возрастных, половых и социальных характеристик).

Не случайно, к примеру, исполнителем слов ЕГО (формально лица мужского пола) в драме Екатерины Задирко «Совершенный вид», как сказано в начальной ремарке, «может быть мужчина, и женщина». В драме же Александры Бабушкиной в финале пьесы слушателям предоставляется самим различать, кто говорит (Тэффи или та, что пишет о ней через сто с лишним лет диссертацию), поскольку «на тот момент это уже не важно». Произносимые слова может сказать как один, так и другой персонаж (независимо от того, в какое время он живёт), поскольку его опыт «перерастает» хронологические и пространственные границы, становясь универсальным. Таким образом, написанные участниками фестиваля произведения наглядно демонстрируют тезис В. Малкиной и С. Лавлинского о том, что текст монодрамы всегда «выступает в качестве „проявителя“ спрятанных, не актуализированных до поры до времени переживаний»[11 - Малкина В., Лавлинский С. Монодраматическое путешествие, или Рок-педагогика в действии // Как в зеркале. М., 2015. С. 11.] самого читателя / зрителя. Поэтому в сценически эксплицированном кризисном опыте центрального персонажа монодрамы воспринимающий субъект, как в зеркале, должен увидеть, прежде всего, самого себя. Монодрама, действительно, становится «способом идентификации личности реципиента, которая возможна только через испытание встречей с Другим-как-с-самим-собой» (В. Малкина, С. Лавлинский)[12 - Там же.].

Однако, думается, что от адресата требуется не только нравственно-этическая самоидентификация, но и эстетическая. К примеру, от того, какой вариант интерпретации слова «Бардо» выберет воспринимающий субъект, будет зависеть не только прояснение статуса происходящих событий, но и истолкование заглавия пьесы, а следовательно, её художественного смысла (что входит в кругозор не героя, а исключительно автора-творца и читателя / зрителя).

В связи с этим нельзя не отметить скрупулёзную творческую работу авторов с ремарками, которые практически в каждой из пьес обладают также высокой степенью провокативности по отношению к реципиенту. Таким образом, в драмах, опубликованных в сборнике «Как в зеркале», находит своё отражение такая черта поэтики неклассической драмы (в том числе рубежа XX—XXI веков), как усиление перформативности зон «авторского» текста. В качестве примеров ремарок, стимулирующих активно-сотворческое соучастие адресата, приведём несколько. Из пьесы Екатерины Задирко: «Герой – он, но исполнителем может быть и мужчина, и женщина». Из монодрамы Анны-Марии Апостоловой: «Сцена оформлена как угодно, где угодно, кем угодно. Главное без акцентов. Оформление ровное и одновременно беспокойное». Из грациозно «сотканной» из цитат стихотворной драмы Виктории Малкиной: «Читает он или пишет? Спит или бодрствует? Говорит или слышит?». И т. д.

Именно поэтому выбор для презентации текстов, написанных участниками семинара, жанра читки (а не полноценного сценического разыгрывания) также представляется продуктивным, поскольку последний непосредственно связан с «отключением» плана внешнего (предметного) и соответственно концентрацией внимания воспринимающего субъекта на личной драме индивида, воплощённой в его слове.

Причём органичность читки проистекает в данном случае опять же из свойств поэтики опубликованных в сборнике произведений. Многие из них либо лишены декораций вовсе (как, например, пьеса Екатерины Задирко «Совершенный вид», в которой на сцене находится лишь стул, где сидит персонаж, адресующий своё слово зрителю и ещё «кому-то», или драма Виктории Гендлиной «Гегельянство хуже пьянства»), либо последние характеризуются чрезмерным минимализмом, что не случайно. Можно, видимо, говорить о том, что подробности обстановки в монодраме требуют от её автора особой продуманности. В произведении, в котором визуально-рецептивный акцент делается исключительно на развёртывании сознания центрального персонажа, его «жизненной правды», на каждую деталь предметного мира накладывается особая функция. Любой элемент сценического пространства здесь неизбежно расширяет свой семантический объём, имея непосредственное отношение к внутренней драме «единого действующего», а потому повышенно символичен. Следовательно, художественная «разработка» хронотопа, в котором локализован центральный герой монодрамы, требует от автора особых эстетических усилий.

С нашей точки зрения, очень тонко такая работа с конкретной подробностью обстановки ведётся в пьесе Алины Улановой «Перекипающий чайник». Вполне ожидаемый атрибут кухонного пространства здесь становится по сути дела символом всего того, что происходит в пьесе, проекцией на её основную сюжетную ситуацию. При этом возникают смыслы, которые не входят в жизненный кругозор героини, но открываются воспринимающему сознанию. «Перекипающий чайник» в драме Алины Улановой можно рассматривать как символ так и не состоявшегося духовного единения / взаимодействия отца и дочери, постепенного взаимного «выкипания» их отношений. Подобно тому, как слова девушки, обращённые к папе, всегда улетают в пустоту, звонки по мобильному, в которых сообщается о необходимости помощи отцу, оказываются неуслышанными главной героиней. Вот почему в данной пьесе чайник как традиционный образ домашнего очага и уюта меняется на его мнимое подобие (по словам героини, это «нечто», так что знакомые «даже не сразу понимают, что это просто чайник»).

Ещё один пример семантически точной работы с деталью предметного мира – пьеса Дмитрия Арчакова «Похмелье». Здесь необходимость развёртывания всего происходящего в конкретных условиях художественного пространства (поэтому подробно описывается стройка, а также то, что герой как бригадир-строитель делает) связана с созданием ценностно-смысловой дистанции между автором-творцом и героем. Приведём один из фрагментов пьесы целиком.

Михаил. Так что не пизди мне здесь. Россия встаёт с колен!

Улыбаясь, Михаил начинает подниматься. Он начинает подниматься. Он не может устоять и по инерции наступает одной ногой назад… Михаил летит головой вниз, ударяясь об стену, переворачивается и падает на бетон боком.

В данном случае налицо «чеховское» несовпадение между словом и действием (совершённым хоть и не по воле героя). Если первое предложение ремарки соотносится с репликой персонажа (он «поднимается» после фразы о «вставании» России с колен), то последующая часть вступает в очевидное противоречие с высказыванием Михаила. Вместо «подъёма» – падение, причём в «пропасть» («останавливаясь перед пропастью в последний момент»), что символично. В итоге слова бригадира о «воскрешении» страны начинают восприниматься не более чем комически и вступать в конфликт с оценкой происходящего автором-творцом (и соответственно читателем / зрителем).

Мы не случайно значительную часть статьи о книге «Как в зеркале» посвятили описанию особенностей поэтики рассматриваемых пьес. Это позволяет нам прийти к заключению, что такого рода творческие фестивали-лаборатории, действительно, могут считаться одной из продуктивных форм освоения художественного языка литературного произведенияи его различных типов, в данном случае – монодрамы. Следовательно, предложенные В. Малкиной и С. Лавлинским формы деятельности просто необходимы литературному образованию и могут быть актуализированы не только в работе со студентами, но и со школьниками. Чувствующийся неподдельный интерес авторов к написанию своих, оригинальных, текстов, неформальная работа над ними, как и лишённая «псевдоакадемической серьёзности» перформативная презентация, могут служить опровержением распространённых в педагогических кругах патриотически-пессимистических настроений, что молодёжь не читает, не хочет заниматься литературой и пр. Поэтому весьма символично, что сборник «Как в зеркале» завершается пьесой Сергея Лавлинского, в которой среди других персонажей в гротескно-сатирической тональности изображаются именно так мыслящие учитель литературы, критик и чиновник отдела образования.

Вот почему хочется пожелать инициаторам этого научно-креативного образовательного проекта Виктории Малкиной и Сергею Лавлинскому дальнейших успехов на этом, воистину рок-н-рольном, поприще.

    Андрей Павлов

Монодраматическое путешествие, или Рок-педагогика в действии

Себя как в зеркале я вижу…

    А. С. Пушкин

Как научить?

Сделать так, чтобы учились.

Учили себя.

Задавали вопросы, искали ответы, ошибались, пробовали, терпели поражения, одерживали победы, находили свои дороги и взбирались на новые вершины.

Зачем тогда преподаватель?

Чтобы идти рядом. Вместе, как известно, шагать весело. И интересно. И полезно.

Об одном таком путешествии мы и хотим вам рассказать. Оно осуществилось в рамках спецсеминара «Визуальное в литературе», вот уже три года действующего на историко-филологическом факультете РГГУ.

Итак…

Есть такое явление – монодрама.

На рубеже последних столетий не только среди драматургов, театральных режиссеров, но и среди читателей/зрителей возникает особый интерес к произведениям, написанным либо в композиционно-речевой форме развернутого монолога, либо серии подобных монологов (или же диалогизированного монолога). В современном театральном пространстве получили особую популярность и регулярно проходящие на различных площадках фестивали «новой монодрамы». Термин «монодрама» все чаще появляется в работах исследователей современной драматургии. В готовящемся «Экспериментальном словаре новейшей литературы» имеется содержательная статья Н. А. Агеевой и О. С. Рощиной о монодраме[13 - Агеева Н. А., Рощина О. С. Монодрама // Поэтика русской драматургии рубежа XX—XXI веков: сб. научных статей. Вып. 3. Кемерово, 2012. С. 214—218.], учитывающая опыт исследования новейших драматургических текстов не только отечественными литературоведами, но и зарубежными.

В самом общем смысле монодрамой принято называть драматургическое произведение, в котором используется развернутый монолог (или серию монологов) как основную композиционно-речевую форму. Исследователи монодрамы обращают внимание на её коммуникативный аспект. Отечественный театровед С. Мокульский считал, что монодрама – это «развернутый монолог, обращенный либо непосредственно к зрителю <…> либо к присутствующему безмолвному персонажу <…> либо к персонажу <…> находящемуся за сценой». Кроме этого монодрама всегда имеет гротескно-субъектную структуру: «единственный актер последовательно исполняет несколько ролей, соответственно изменяя свою наружность»[14 - Мокульский С. Монодрама // Литературная энциклопедия. В 11 т. Т. 7. М., 1934. Стлб. 457.].