Варкалось

– Кто таков? – спросила мать уже в доме.

– Это Петя, мама, – пролепетала Ольга.

– Петя… Что мне с того, что Петя! – ворчала мать. – Кто, говорю, таков? Чем живёт, чем на жизнь зарабатывает?

Ольга рассказала всё, что знала сама. Ожидала суровой отповеди, но Фаддеевна только и сказала:

– Ну-ну… Смотри у меня там, без шалостей! – словно дочь была маленькой.

«Кажется, пронесло!» – выдохнула она тогда. И в самом деле, мать больше у калитки не караулила, только глядела на неё украдкой и пристально, когда думала, что Ольга не видит: тревожилась. Долго тревожиться не пришлось, вскоре за ужином дочь сообщила: они с Петей решили пожениться. Мать и на этот раз только кивнула:

– Пускай приходит, поговорим.

И Ольга поняла, что её отпустило.

Когда Петя, принаряженный и пахнущий парикмахерской, явился к ним в следующую субботу, говорили в основном о насущном: где после свадьбы жить. Пётр тогда снимал комнатку, но мать сразу объявила, что это не дело. Ольга, мол, у меня одна, всё, что здесь, ей и достанется, а мужская рука на хозяйстве не помешает. Поэтому решили со временем строиться капитально, а пока, для начала, обойтись пристройкой. Тогда-то и возвели эту времянку, в которую Фаддеевна перебралась сразу после их свадьбы – пожила своё со свёкрами и, хотя её шибко не обижали, но до сих пор помнила их с мужем молодую неловкость за ситцевой занавеской на шнурке. Петю она как-то сразу приняла как сына, с уважением и своей скупой лаской: за столом подкладывала лучший кусок, гладила ему рубашки. Он это оценил, сразу и естественно стал говорить ей «мама»…

Поэтому то, как вела себя мать теперь, Ольге сильно не нравилось. Ну чего, казалось бы, желать! Будущие сваты – семья образованная и обеспеченная, Машу приняли без разговоров. Сам Алексей, положим, не орёл – соловей: говорит складно и красиво, разливается трелями и заметно картавит. Но Машу, судя по всему, любит без памяти, а уж она…

Однако мать от разговоров уклонялась, замкнулась в себе, на вопросы только отмахивалась. Когда сваты отбыли восвояси, Ольга решительно зашла в материну пристройку. Фаддеевна – плохой знак! – сидела на своей аккуратно заправленной кровати прямо поверх покрывала и глядела в одну точку, сложив на коленях тёмные, натруженные руки. Ольга постояла в дверях, потом прошла и села, выдвинув его из-под стола, на табурет.

– Мама, ну что это такое! Это никуда не годится. Чем не угодили, чем обидели?

Фаддеевна не шелохнулась, так и осталась сидеть как изваяние. Ольга побыла ещё, повздыхала, но поняла: сегодня она ничего не добьётся, и ушла в дом.

Однако несколько дней спустя, когда Маша вернулась в город – свадьба свадьбой, а учёбу никто не отменял! – мать наконец заговорила. Ольга вышла в огород нарвать зелени к столу. Только прошёл дождь, кустики петрушки и стрелки лука были обильно покрыты каплями, но легко выдёргивались из влажной, рыхлой земли. Зато земля налипала на корнях увесистыми комьями, которые приходилось обивать и отряхивать. Ольга склонилась над грядкой и даже вздрогнула, когда позади, совсем рядом, раздался надтреснутый голос матери.

– Не будет с этого добра, Оля!

Ольга медленно, держась за поясницу, разогнулась и обернулась.

– Мама, вы меня напугали! С чего не будет? – но сама уже догадалась, о чём речь.

– Свадьба эта… – Фаддеевна сокрушённо качала головой.

– Почему?

– Сама погляди. Чужие они, вот! Чужие. Никогда их не понять. Одно слово: господа!

Ольга потерянно стояла между грядок с пучками зелени в обеих руках. Спорить тут было не с чем, мать только вслух произнесла то, что она и сама подспудно чувствовала. Она отвела тыльной стороной правой, с луком, руки выпавшую прядь – на скуле остался земляной след – шмыгнула носом, спросила:

– Что теперь делать-то, мама? Любовь у них… Может, обойдётся?

Глава 7. Золушка

Свадьба была знатная. За невестой выехали из города на нескольких машинах, в одной из которых, в окружении друзей, сидел взволнованный жених. Дом невесты встретил свежеокрашенными лазоревой краской воротами и наличниками.

Сама невеста, в коконе серебристо-белого парчового платья, светилась от счастья и близоруко щурилась беспомощными, без очков, глазами. Было шумно, бестолково и весело, как и на любой русской свадьбе – не чета кавказским. На кавказской свадьбе всё чинно и выверено до мелочей: кому где стоять и что говорить. Здесь же, у Светловых, царила суматоха, смех и дух весёлого авантюризма. Когда невесту, уже в статусе жены, привезли в дом Рангуловых, то гости прямо ахнули: перила чугунной лестницы до самого второго этажа были увиты ветками цветущих деревьев.

Это был старый, добротный офицерский дом в одном из военных городков гарнизона – с просторными комнатами, высокими потолками и большими арочными окнами: Алексеев дед был, ни много ни мало, генерал, и официально эти хоромы принадлежали его вдове, Алексеевой бабушке, которая проживала теперь в более скромных покоях в центре города.

Обычаи семейства были под стать жилищу. Просыпаясь рано, Игорь Семёныч отправлялся на кухню варить кофе. Наливал его в нарядный фарфор и – не как-нибудь, на подносе! – относил супруге в постель, после чего принимался готовить завтрак. Наталья Леонидовна появлялась только к завтраку, «подобна ветренной Венере» – уже при полном параде, готовая выйти из дому (она работала врачом в туберкулёзной больнице, за городской чертой). Это была темпераментная брюнетка, всё ещё довольно красивая, с крупными чертами породистого, яркого лица, звонким голосом и энергичными, упругими движениями уверенной в себе женщины. После завтрака свёкор отвозил Наталью Леонидовну на работу и отправлялся в свой институт, на противоположный конец города…

Вначале Маша казалась себе Золушкой, которая, по странной прихоти судьбы, попала во дворец. Глядя на свёкров, она не могла не думать о том, что, в то время как Наталья Леонидовна пьёт в постели свой кофе, её собственная мама кормит кур, убирает в курятнике и собирает свежие яички, а папа, наверное, вышел выкурить свою первую, после стакана крепкого чаю, сигарету. Она хорошо это видела: вот он докурил, стоя между грядками, загасил окурок в консервной жестянке, нарочно для этого прибитой им к стенке сарая, подёргал выросшую со вчерашнего дня сорную траву, или подпёр рогаткой отяжелевшую под спеющими плодами ветку яблони, или… Да мало ли дел на хозяйстве!

Рангуловы не были белоручками, у них была дача неподалёку, обихоженная руками неутомимого Игоря Семёныча, да и супруга его не брезговала этими хлопотами, собирала сливу и смородину, варила компоты и варенья. На участке росла редкая в этих краях антоновка, при одной мысли о которой у Маши и годы спустя рот наполнялся слюной. Яблоня приносила обильный урожай, большая часть которого шла на мочение – мочил свёкор собственноручно, по сохранившемуся в семье старому, дореволюционному рецепту. «Для мочения годится только антоновка, – говаривал он с гордостью, глядя как гости лакомятся его яблочками, белобокими, с брызжущим из надкуса ароматным соком, – я пробовал мочить другие: семиренку, шафран – ерунда! А вот антоновка хороша…».

Рангуловы были хлебосольны, любили и умели принять гостей. Готовили, как правило, вместе, и если уж звали к себе, то всё у них было по высшему разряду: сервировка, напитки, развлечения. Если Петюне, младшему Алексееву брату, случалось оказаться дома, то он с удовольствием садился за маленький кабинетный рояль и вдохновенно импровизировал.

Она-то и познакомилась сначала с Петькой. Этот вертопрах и баловень числился всеобщим другом и в этом качестве тусил в институтской театральной студии. Лихо аккомпанируя себе на разбитом институтском фортепьяно, он пел приятным густым баритоном «Гусарскую рулетку» и напропалую ухлёстывал за девчонками, внося приятную неразбериху в напряжённые и запутанные студийные треугольники. Сам Петька, не желая утруждать себя заучиванием чего бы то ни было, в спектаклях не участвовал – он и в институте-то числился только благодаря отцу-профессору и их с матерью упорству дать детям высшее образование. Между сессиями он жил в точном соответствии со студенческим фольклором, а когда начинались зачёты и экзамены, начинался и крестный путь Игоря Семёновича. Коллеги не решались ему отказать, но дома Петьке отливалось сполна. Хуже было, когда иные из преподов становились на принцип и требовали хотя бы минимального выполнения заданий. Петька был не дурак, обычно ему удавалось вызубрить предмет хотя бы на тройку, но он считал, и не без оснований, что раз уж родителям непременно нужен этот его диплом, то пусть они сами и напрягаются. Чего хотел сам Петька, было загадкой даже для него самого.

Как бы там ни было, эта война заканчивалась и в семье воцарялся относительный, иногда нарушаемый его проделками мир: долго злиться на Петьку не было никакой возможности, подлец был чертовски обаятелен и прекрасно этим пользовался. Впрочем, Петькины «шалости» случались гораздо чаще, чем могли себе представить домашние. Об иных из них им становилось известно пост фактум или вообще случайно, большую часть сын улаживал самостоятельно, ловко пуская в ход свои обширные знакомства и уже упомянутое обаяние. Отец называл Петьку не иначе как «мой крест» и «наш семейный позор», мать – с нежностью и не без гордости – Петька-шалава.

Появление Петюни в любой из институтских тусовок было предсказуемо, как приход весны, так однажды он оказался и в театральной студии. Ставили Гамлета, и Маша там играла Офелию. Первое время Петька традиционно «окучивал» девиц позаметнее и на маленькую, хрупкую Машу если и обращал свой взор, то, казалось, с единственной целью: поприкалываться над её героиней и над Машиными очочками – пока однажды, уже натешившись и вкусив необходимую для своего тщеславия долю всеобщего обожания, не увидел её другими глазами.

В своём существе он не был тем, чем казался. Иногда, под воздействием каких-нибудь сложных впечатлений, из-под всей этой шелухи ветрености и эгоизма на несколько минут показывался его внутренний человек, который, возможно, составлял ядро Петькиной натуры. Так случилось и на прогоне «Гамлета». Сидя в зале за спиной режиссёра, он пристально следил за действием. Подвижный и переливающийся, как ртуть, теперь он словно окаменел и, казалось, почти не дышал – вернее, дышал в ритме разворачивающегося действия. Облокотившись на спинку переднего сидения, он словно проигрывал реплики внутри себя – лицо его было бледно, волосы взъерошены, и когда в знаменитом диалоге с Офелией Гамлет забыл свою реплику, Петька не вытерпел и прервал повисшую паузу, выкрикнув из зала:

– Ступай в монастырь! К чему плодить грешников?..

Гамлет совсем потерялся, но Маша не повела и глазом и, пропустив кусок текста, вскинула руки:

– Святые силы, помогите ему!

Все невольно рассмеялись, даже режиссёр, хотя забытый главным героем текст не сулил ничего хорошего: завтра премьера!

На премьере они и познакомились, Маша и её будущий муж: Петька привёл на спектакль Алексея.

Глава 8. Кот Баюн

Рядом с младшим братом Алексей был невидим, как луна рядом с фейерверком – типичный ботаник, щуплый и сутуловатый. Но стоило ему заговорить, как Маша теряла счёт времени: говорить Алексей умел и был прекрасным рассказчиком. Ботаник не только по виду, но и по профессии, он был разносторонне начитан и неистощим на истории, и даже его картавость придавала им своеобразный шарм. Словом, этот Кот Баюн заговорил свою жертву до полной утраты бдительности, Маша и опомниться не успела, как приняла его предложение, подтвердив своим примером справедливость расхожего мнения, что женщины любят ушами, а слово «обаяние» означает способность «баять», то есть говорить. Позднее, поближе узнав свёкра, она часто думала, что эта способность у Рангуловых в крови. Правда, обаяние Алексея разительно отличалось от Петькиного – тот мог молоть откровенную чепуху, но держался с собеседником как с безусловным единомышленником. Тот, обескураженный собственным непониманием, относил его на счёт своей неосведомлённости и чаще всего скромно помалкивал. Петька брал харизмой – разворотом плеч, небрежной элегантностью в одежде, кошачьей грацией движений и кошачьей же томностью лица и неподвижного взгляда больших, широко посаженных светлых глаз. Алексей напоминал кота разве что усами и материнским разрезом глаз, говорил всегда по существу и если даже привирал, то делал это так тонко, что Маша лишь годы спустя обнаруживала несоответствия в некоторых из его историй.

Отчасти эта его способность и позволила их браку продержаться столько лет даже после того, как он впервые поднял на неё руку. Иногда она с горечью думала, что Лёшка уболтал бы и мёртвого. Маша была не робкого десятка, но сначала слишком его любила и, как всякая любящая женщина, преисполнилась решимости вытерпеть всё. Она придумывала тысячи оправданий, ей казалось невозможным, чтобы такой человек, как её муж, был жесток. Такой чуткий, нежный, трепетный ко всему живому! Любящий отец (у них уже была Вера). Как?! Как такое могло случиться? Какую неведомую ей обиду или боль носит он в своём сердце?! К тому же он так убедительно раскаивался, коленопреклонённо молил о прощении, задаривал цветами, так упоительно был нежен…

И она простила. Результатом этого примирения, столь же бурного, как и ссора, стал Петька-младший. Он был горласт, никогда не спал дольше получаса подряд и всё остальное время заливался оглушительным ором, от которого закладывало уши. Стоит ли удивляться, что с его рождением гармонии в их отношениях, мягко говоря, не прибавилось, Маша валилась с ног от недосыпу, на обычные домашние дела не хватало сил, катящийся под гору снежный ком Алексеева недовольства набирал вес и скорость, и настал тот день, когда его кулаки снова обрушились на её голову и плечи.

На этот раз всё было намного серьёзнее. Она уже паковала детские вещи, чтобы ехать к родителям, когда пришли свёкры. Был долгий и мучительный разговор, Алексей при нём отсутствовал. Рангуловы-старшие удалились только к вечеру, когда добились от Маши обещания повременить с отъездом до завтра – как бы там ни было, последний автобус в Муратово уже ушёл. А наутро опять явился покаянный Алексей с букетом роз и медоточивыми речами и Маша, пусть не сразу, но опять не устояла перед его красноречивым раскаянием.

Надо ли говорить, что история повторилась? Не раз и не два. И чем короче становились промежутки между избиениями, тем всё более вяло реагировали на них в семье. Незаметно они стали рутиной, одной из мелких и неизбежных неприятностей, настолько привычных, что обросли своего рода ритуалом: Маша, наплакавшись сама и успокоив испуганных детей, принимается паковать дорожные сумки, Алексей бежит к родителям. Что там у них происходило, Маша знала со слов Петьки: Алексею устраивали выволочку, он пытался оправдаться, бессовестно преувеличивая Машины вины, и умолял вмешаться. Наконец свёкры – оба или один из них – шли к Маше уговаривать её остаться. Эти уговоры были мучительны для обеих сторон, но в финале пьесы появлялся Алексей с очередным букетом и всё возвращалось на круги своя.

Раз или два ей удалось собраться и уехать на автостанцию до прихода свёкров. Своих Маша старалась щадить и говорила только, что поссорилась с мужем. Подробностей она избегала, на вопросы отвечала уклончиво. Проговорилась Вера – мать с бабкой, усадив маленького Петьку в коляску, ушли в магазин, и дед обиняками вытянул правду: папа побил маму – «вот здесь и здесь», показала на себе Верка, и ещё хватал за руки, у мамы синяки даже остались, она сама видела, честное слово!

Маша никогда ещё не видела отца в таком холодном гневе. Когда они с матерью, увешанные пакетами с провизией, вошли в дом, он не кинулся, как обычно, забирать у них ношу, но остался сидеть на своём стуле с прямой спиной и каменным лицом. «Петя, ты чего? – спросила мать. – Сердце?» Верка путалась под ногами и дёргала за подол, пока Маша раздевала извивавшегося орущего Петьку. Она обернулась только на материн вопрос и сразу наткнулась на пристальный отцовский взгляд.

– А ну-ка, доча, засучи рукав…

И, посадив Машу рядом, слово за слово, вытянул из неё правду. Когда она закончила свой невесёлый рассказ, он долго сидел молча. Маша хорошо знала это его молчание, оно означало, что папа принимает решение. На улице уже темнело, но никто не решался зажечь свет. Мать сидела на стуле у стола с кухонным полотенцем в руке и, пригорюнившись, глядела на дочку; Петька, наоравшись, заснул в отцовой кровати среди вороха своих тёплых вещей; Вера, чуя неладное, примостилась Маше под бок и затихла. Единственным звуком в этой тягостной тишине было бормотание телевизора, на который никто не обращал внимания.

Поэтому, когда отец шумно вздохнул и поднялся, все даже вздрогнули и уставились на него. Но он просто взял с подоконника пачку сигарет и спички и вышел во двор. «Плохо дело», – подумала Маша. Встала, сложила Петькины вещи, накрыла его углом покрывала. Подумала: надо бы его перенести в спальню, но трогать не стала: не буди лихо… Мать разобрала покупки и поставила греться ужин, когда вернулся отец – обстоятельно вытер обувь, повесил на крючок телогрейку. Сел у стола и только теперь посмотрел на Машу, которая резала хлеб – Верка, воспользовавшись Машиным замешательством, ловко стащила горбушку и спряталась за дедов стул (таскать со стола куски и «перебивать аппетит» ей настрого запрещалось).