Великое чудо любви

Очень красиво, сказала я, только я ничего не поняла. А она разжала пальцы, спустила воду и, бросив: «Дерьмовый стишок», – сплюнула в унитаз.

Ты, кстати, стихов не пишешь? Я вот выдумываю рифмы, как в тех рекламных роликах, что мы смотрели вместе с Мутти, пока меня не отправили к Сестрам-Маняшкам. А по маме скучаешь? Я – постоянно, только с каждым днем все меньше.

«Ностальгия – это боль, но она проходит, – записала я как-то в «Дневнике умственных расстройств», – и это самое страшное».

Ты понимаешь, что я говорю? Ответа нет. Понимаешь? Ноль реакции. Понимаешь, понимаешь, понимаешь, понимаешь, понимаешь? Да какая, в сущности, разница, может, ты просто глухая, ты ж в этом не виновата. Я тебе тогда о своих пристрастиях расскажу, ладно? Мне нравится все считать, смотреть телевизор, напевать темы из рекламных роликов, поджигать разные штуки, болтать с самой собой, чтобы не было одиноко, составлять списки психозов. Не знаю, чокнутая ли я, но идти-то мне больше некуда.

Я слежу за выражением лица Новенькой, пытаясь понять, слушает ли она. Но ее глаза уперлись в одну точку на серой стене, словно она видит, как там листья шевелятся. Одна Новенькая, до тебя, понимаешь, говорю я, тоже видела листья. Не только на деревьях – она видела листья и там, где их не было: листья в душе, листья в койке, листья в столовой. Еще и говорила с ними: она – с листьями, а листья – с ней. Ну, потом выздоровела, и семья забрала ее обратно домой. Я бы вот не стала ее выписывать, листья – они ведь крепкий орешек, если уж появились, так запросто не избавишься. Гадди я об этом сказала, но он, как обычно, все по-своему сделал, и девушку увезли. А через три месяца привезли обратно с забинтованными запястьями. Ты их видишь, листья? Новенькая молчит, но я не умолкаю: кто знает, вдруг она меня слушает.

Я вот никаких листьев не вижу и голосов не слышу, кроме голоса Мутти, что зовет меня по ночам. Но у меня ни психоза нет, ни даже депрессии. Ты вот знаешь, что такое депрессия? Это такая штука, которая, если к тебе придет, уходить уже не хочет, и, чтобы ее прогнать, нужна целая куча Красных леденцов, и Синих леденцов, и даже электричества, снова и снова, раз за разом. А у тебя она есть, депрессия?

Новенькая говорит, что нет, значит, наверное, есть. Надо будет доложить об этом Гадди, когда он зайдет с обходом. А можно тебе один секрет рассказать? Я все болезни заношу в «Дневник», чтобы понять, какая у меня. Когда знаешь – уже чуточку выздоравливаешь.

Все, кто сюда попадают, думают, что это какой-то позор, и целыми днями рыдают. Но я тебе вот что скажу: мы просто сидим под замком. И никакой это не конец света, это просто начало Полумира.

Альдина говорит, там, за воротами, все то же самое. Только здесь чокнутые носят сорочки, говорят что думают и режим у них построже, чем у чокнутых снаружи. Те целыми днями разгуливают в рубашках и галстуках, считают себя свободными и время от времени спрашивают друг дружку: как считаешь, я не чокнулся?

А чокнутых эти не-чокнутые ненавидят, запирают их в Полумире и носа сюда не кажут даже в дни посещений, потому что глубоко-глубоко внутри боятся, вдруг их больше не выпустят. Всех тех, кто надоедает им во внешнем мире, они свозят сюда: за то, что некрасивые, за то, что непослушные, за то, что бедные. Богатые – те с ума не сходят, а если сходят, их помещают в другую клинику, со всеми удобствами. Одна Новенькая, еще до тебя, была когда-то богатой, потом обеднела и до того себе нервы поистрепала, что совсем чокнулась и здесь очутилась.

Дефективных вообще удобнее держать в одном тайном месте, где их никто не увидит, словно их и не существует. Как в той рекламе: «Марафет – и пятен нет».

2

В Полумире, объясняю я Новенькой, все делятся на две команды: чокнутые против не-чокнутых. Мы пытаемся обыграть их, они – нас. Не-чокнутые – как фигуры на шахматной доске: надзирательницы ничего не значат, зато всегда стоят друг за дружку; медсестра идет за половину врача, но может делать уколы; Лампочка вдвое дороже, она бьет нас электричеством, когда мы не слушаемся; Гадди – самый главный, потому что ничего не делает, но все за всех решает. Лампочку ты узнаешь сразу, она точь-в-точь уборщица из той рекламы, Синьора Луиза: «Пораньше начнет, пораньше закончит… И ершиков не признает». Я как-то ей об этом сказала, но она не смеялась. Она вообще, как электрический провод, – всегда под напряжением. Ага.

А тебе нравится реклама по телевизору? Новенькая щурится, что я воспринимаю как «нет». А что тогда, можно узнать? Песни, рисунки, числа? Двузначные я умею складывать в уме, но Гадди сказал, что это симптом болезни, и мне нужно перестать все считать. Достал спичечный коробок, встряхнул, чтобы спички сделали тик-тик, и добавил: мол, голова – как этот коробок. Набьешь его до отказа сегодня, набьешь завтра, а кончится тем, что он вспыхнет, и от всех твоих слов да чисел только пепел останется. Женский мозг меньше мужского, оттого и горит легче. Потом достал спичку, чиркнул о шершавый бок, закурил трубку и ушел, оставив клубы дыма по всему отделению.

Только это вранье, говорю я Новенькой. Если бы так легко было все поджечь, я бы давным-давно снова увидела свою Мутти. Неправда, что она умерла, как Гадди говорит. Вечная-Подвенечная мне в этом призналась через пару дней после того, как я от Маняшек вернулась. Приобняла за плечи и говорит: мама тама, мама тама, мама тама. И на башню показывает, где Особо Буйных держат. Потом рубашку расстегнула и груди свои дряблые мне сует. Тебе, кричит, тебе. И я вижу: на этой бледной, сморщенной груди кулон болтается с перламутровым глазом, Мутти его всегда на шее носила. Хотела было отобрать, да она так развопилась, что прибежала медсестра Жилетт и вколола успокаивающее, от которого старушка потом весь день проспала. Прозвище это, кстати, в честь бритвы, потому что у Жилетт не только усики, но и бородка пробивается. Зато сердце у нее большое. Ну вот, а к побудке кулона Мутти уже не было. Я спросила Гадди, не он ли забрал, когда обход делал. Но он даже глаз на меня не поднял. Наслушавшись чокнутых, говорит, сам рехнешься. Твою бедную маму призвал всеблагой Господь, лучше помолись за нее, да и за себя тоже.

Только я ему не верю. Мне Мутти перед отъездом к Сестрам-Маняшкам пообещала: мол, как я ее здесь оставлю, так здесь и найду. А она никогда мне не лгала и падучей не страдала. Однажды мы с ней нашли сморщенное семечко от яблока, что нам давали на обед. Так Мутти спрятала его в карман сорочки, и, когда нам разрешили выйти во двор, мы выкопали ямку, сунули туда семечко и присыпали землей.

– И что теперь? – спросила я.

– Нужно дождаться дождя.

– А после дождя?

– Ничего особенного.

– А потом?

– Снова ничего.

Разочарованно оглядев напоследок крохотный холмик, я пнула острый камень.

– Зато, когда вернешься, найдешь на этом месте крохотное деревце.

Я пожала плечами:

– Мне и тебя достаточно, – а потом захныкала, вцепившись в ее подол.

– То, что мы любим, по-прежнему существует, даже если кажется, что оно исчезло.

– А на самом деле?

– А на самом деле оно растет и ждет.

Два дня спустя меня забрали к Маняшкам.

Новенькая, похоже, даже не слушала, так что я, утерев глаза рукавом сорочки и высморкавшись в край простыни, продолжаю рассказ.

А с Гадди ты уже встречалась? Он все обо всех знает и на каждый недуг вешает ярлык: неврастеничка, лунатичка, маньячка, истеричка; экзальтированная, импульсивная, параноидальная. Я, наверное, аутистка – так мне сказала одна медсестра, только она через месяц уволилась и устроилась в больницу для не-чокнутых, где только зашивают раны и вправляют кости. А с психическими у нее не заладилось, это даже надзирательницы говорили: слишком жалостливая. Как думаешь, я аутистка? Новенькая кусает нижнюю губу, пока на простыне не показывается кровь, что я воспринимаю как сомнение.

У каждой болезни – свой знак, понимаешь? Гадди все их видит и решает, давать тебе Красный леденец или Синий, лучше тебе сегодня или хуже, оставить тебя в Море Спокойствия или перевести в земли Буйных и Полубуйных, уложить или поднять, привязывать ли ремнями, нужен ли электрошок. В последнем случае вызывает Лампочку, чтобы та пустила через тебя ток: слабый, совсем слабый или помощнее.

Ток выходит из полированного деревянного ящика вот такой ширины, объясняю я Новенькой, раздвинув руки чуть шире плеч. Поднимаешь крышку, а там ручка с делениями, показывающими силу удара. Работает это так: сперва надзирательницы гоняются за тобой по всем отделениям, но в конце концов всегда ловят, затаскивают в кабинет со стеклянной дверью, накрепко привязывают к креслу, суют в рот пластиковый диск, чтобы не раскрошились зубы, надевают на макушку чепчик, завязав тесемки под подбородком, а под чепчик, раздвинув волосы, вставляют кабели. К кабелям прикреплены зажимы, зажимы обмотаны влажной марлей. Пока понятно? Там еще есть часы, которые отсчитывают секунды, от нуля до шестидесяти. Ты считать-то умеешь? Меня Мутти с раннего детства учила. Может, я и числа именно поэтому люблю, а не потому, что аутистка. По бокам у часов две ручки. Ручка 1: сила тока. Ручка 2: частота. Как загорится красный свет, начинается спектакль, и нас ведут поглазеть через стеклянную дверь. Гадди говорит, страх – хороший советчик, а на чужих ошибках учиться лучше, чем на своих. Кто бесится – идет на электромассаж, кто бранится – идет на электромассаж, кто натирает подружку – идет на электромассаж, кто бредит – идет на электромассаж, кто мочится по ночам в постель – идет на электромассаж, кто отказывается от еды – идет на электромассаж. Новенькая прячет руки: два побега лозы, увитые зелеными жилками.

А хочешь, я все-все расскажу? Это я пытаюсь ее напугать, как Гадди учил. Случается, пациентка вопит, корчится, потом ее рвет, она мочится под себя, пока, наконец, не начинается падучая. После чего спит два дня подряд, а когда просыпается, становится такой же, как раньше, только лучше и спокойнее, а про чепчик, провода и красный свет ничегошеньки не помнит. Поначалу рот у нее на замке, ей, бывает, даже имя свое невдомек, как тому попугаю с желтым клювом, что все никак «Портобелло» сказать не может. А ты любишь, когда по телевизору «Портобелло»[3 - «Портобелло» – популярная итальянская телепрограмма, выходившая в 1977–1983 и 1987 годах. В финале каждого выпуска случайно выбранный зритель в студии должен был за 30 секунд заставить талисмана и символа программы, попугая Портобелло, произнести свое имя.] показывают?

Однажды, еще до того, как нас разлучили, надзирательницы поймали Мутти: услышали, как она кричит во сне. Все отделение перебудила, и даже медсестры в своем подземелье жаловались. Гадди приказал отвести ее в кабинет со стеклянной дверью, а нас всех заставил смотреть. Жилетт тогда втихую спрятала меня в чулане на четвертом этаже, но Гадди нашел и велел отвести вниз. Мутти лежала у Лампочки в кабинете, и чепчик скрывал ее волосы цвета сиамской кошки – такие же, как мои. Увидев меня, она улыбнулась, словно только этого и ждала, чтобы начать игру в «Немое кино». Когда зажегся красный свет, Мутти подняла указательные пальцы и принялась ими размахивать, как дирижер палочкой. А потом запела нашу песенку, Es war eine Mutter. Пой, попросила она с той стороны стекла. Пой со мной, Эльба, прочла я по губам. И запела, сперва тихо-тихо.

Лампочка крутанула ручку 1 и тут же ручку 2. Мутти прищурилась, широко раскрыла рот, но я ничего не услышала: чьи-то руки закрыли мне уши, и я, воображая, что она тоже поет, выкрикивала слова Es war eine Mutter, все громче и быстрее, пока не дошла до последнего куплета, после чего красный свет погас, у Мутти началась падучая, и она потеряла сознание. Подняв голову, я увидела над собой волосатый подбородок Жилетт. Наконец она отпустила мои уши и отвела обратно в палату.

А песню эту мы больше не пели. Мутти не помнила, чтобы когда-либо ее знала.

3

Правило номер один: не поел – голодным ходи.

Запоминать числа Мутти меня учила при помощи рифм. Еще учила буквам, названиям рек и морей, кратности и дольности, историям из греческой мифологии и тайному языку Германии. От нее я узнала куда больше, чем от Сестер-Маняшек. Чтобы не сойти с ума, говорила Мутти, нужно найти себе занятие, нужно учиться. Тебе бы тоже стоило, советую я Новенькой. Хочешь знать столицу оранжевой Германии? А желтой? Она закрывает один глаз, что я воспринимаю как «нет».

С тех пор, как ее привезли, прошло уже три запятая два дня, но она еще ни разу не окунула ложку в тарелку. Ладно, сейчас ты есть не хочешь, ворчу я, но ты должна знать, что упрашивать тебя никто не будет и кормить с ложечки, летит самолет, открывай скорее рот, – тоже. Никто не придет нас поддержать – придется поддерживать друг друга самим, не то дело кончится ремнями и электричеством. Мы все здесь разные, и все – сломанные куклы, не стоящие починки. Но послушай меня: я родилась и выросла в Полумире, как панда в зоопарке, которую показывали в документалке по третьему каналу. Мама – псих и дочка – псих, психи – вся семья у них.

Когда я была совсем маленькой, медсестры придвигали мою койку к той, где спала Мутти, и ничего плохого не случалось, если не считать одной маленькой, смуглой чокнутой, каждый божий день кричавшей: я себе голову разобью, я себе голову разобью, – пока однажды она не выполнила своего обещания. Просто ударилась об стену – и разбила. Сестры-Маняшки говорили, будто мозг – серое вещество, только это неправда, понимаешь? У Жилетт ушло четыре запятая два дня, чтобы оттереть со стены красные пятна, но, кажется, я до сих пор вижу темный ореол, хотя случилось это давным-давно, в те благословенные времена, когда у нас с Мутти, двух счастливых кошечек в Море Спокойствия, было все что нужно: ласки, поцелуи, фыр-фыр в шею, песни из Сан-Ремо, рекламные ролики и свежие серии «Счастливых дней»[4 - «Счастливые дни» – американский телесериал в жанре ситкома, выходивший в 1974–1984 годах.] по вечерам.

Мутти говорила, что Полумир похож на океанский круизный лайнер: Гадди – капитан корабля, медсестры – матросы, у них даже форма белая. Решетки на окнах – иллюминаторы, они нужны для защиты от брызг, летящих из внешнего мира, когда во внешнем мире шторм. А Красные и Синие леденцы помогают не лишиться рассудка от морской болезни.

Тебе нравятся корабли? Новенькая разглядывает пальцы ног, потом вдруг подмигивает, что я воспринимаю как «да». Хотя это всего лишь тик, непроизвольное движение тела, легко заметное снаружи, но совершенно не контролируемое изнутри, – так я записываю в «Дневнике умственных расстройств». У меня тоже бывает тик, признаюсь я, чтобы с ней подружиться, и потираю костяшкой указательного пальца правой руки крохотную горбинку на носу.

Пока я была с Мутти, никакого, даже самого маленького тика у меня не было. Но тогда я еще не знала, что живу взаперти. Я обнаружила это, только очутившись снаружи. Как панда, знающая только свою клетку.

Как-то к нам приехал один синьор из суда. Ты ведь знаешь, что такое суд? Это место, где Перри Мейсон[5 - Перри Мейсон — лос-анджелесский адвокат, персонаж цикла детективных романов американского писателя Эрла Стенли Гарднера, а также снятых по ним фильмов и сериалов.] со своей верной секретаршей Деллой Стрит помогает вынести виновным приговор. Ты разве не смотришь Перри Мейсона по телевизору?

Так вот, этого судью звали Томмазо Сапорито[6 - Томмазо Сапорито (Томмазино) – персонаж романа Виолы Ардоне «Детский поезд» (2019).], но Перри Мейсона или вообще кого-нибудь в телевизоре он не напоминал. И секретарши у него не было, зато были густые черные кудри. И он хотел знать, что такая девочка, как я, делает в подобном месте. Ну ответ-то простой: я жила с одной только мамой, без папы, и раз уж мою маму отправили в Полумир, то и мне туда дорога. Гадди объяснил судье, что, возможно, я тоже чокнутая, но пока он не может сказать этого наверняка, придется подождать, а меня тем временем будут содержать здесь.

– Это неправда, что у меня нет папы! Я ведь млекопитающее, а не гриб! – уточнила я теми же словами, какими мне это когда-то объясняла Мутти.

– И где же он? – поинтересовался тот вежливый синьор.