Записки несостоявшегося гения

ему эти 50 хвалебных виршей? Не просил!

Ты их сам, Коля, написал… Хотел доставить ему удовольствие – и напрасно.

Строчить шефу 50 куплетов никому не возбраняется. Но лишь тогда, когда на твои

собственные именины он сочинит для тебя – хотя бы пяток!

Не посвящал бы боссам стихи, не обижался б на то, что в недобрые для тебя часы

все твои высокопоставленные «друзья» вдруг оказались бывшими.

***

Перечитал это и снова задумался… Когда делаешь благо для тех, кто об этом не

просит, а после, естественно, не получаешь никакой благодарности, то чувствуешь себя в

какой-то мере обманутым и даже униженным. Хотя знаешь, что в природе человеческой

подлинная благодарность редко встречается.

Так что думай, дружок, хорошенько, прежде чем стать дураком по собственной

инициативе. Тебя и так им люди добрые сделают. А если уж решился на что-то хорошее, особенно под влиянием минутного порыва (именно порывы души считаются подлинным

лицом человека!) – не жди за это благодарности. Зачем тебе она? Ведь все доброе, что мы

делаем для других, по крупному счету, делается для себя. Зачтется. Точка.

***

Спустя много лет мой раввин Иосиф Вольф поведает мне мысли своего папы по

поводу людской благодарности. Из горького собственного опыта.

– Еврей без добрых дел – не еврей, – любил говаривать покойный Берко Вольф. – Но

делая кому-нибудь что-то хорошее, следует непременно дарить ему мешочек с мелкими

камешками. Чтобы, когда придут «времена благодарности», он не швырял в тебя

крупными камнями – не так будет больно…

А ты как думаешь, уважаемый читатель? Даришь ли стихи своему руководству?

***

Как я уже говорил, в райцентре считали, что Коле Кравченко, сбившему насмерть

человека, столичная справочка помогла ловко выкрутиться. Но на дворе шла

«перестройка», и долгожданная гласность давала первые плоды.

На районном активе с протестом против «безнаказанности высокопоставленных

негодяев» выступил директор школы Печерский, единственный, оставшийся в райцентре

после моего ухода, еврей-руководитель.

Его «кровожадность» понять было нетрудно. Несколько месяцев назад при

странных обстоятельствах погиб в дорожной катастрофе его старший сын Юрий, милый

славный парень, пошедший по стопам отца – директор учебного комбината. Ночью на

большой скорости, находясь за рулем автомобиля, потерял управление и врезался в дерево

в районе моста через речку Кошевую. Ходили слухи, что в машине он был полуодет, и за

ним гнались. То есть вынудили превысить скорость, что и привело к катастрофе.

Милиция, как это у нас водится, дело закрыла. И Алик Печерский, безумно сына

любивший и гордившийся первенцем, винил во всем продажность органов и тотальную

коррупцию, позволяющую виновникам уходить от ответственности.

***

Время шло, и не все оказалось так просто. Коля Кравченко стал слегка

заговариваться. Я его несколько раз встречал, а потом даже стал избегать: он говорил

129

странные вещи. Ходил по белозерским улицам, искательно заглядывая в глаза прохожим: помнят ли его, поздороваются? Каждого, имевшего неосторожность его приветствовать, останавливал и начинал назойливо рассказывать про свои творческие достижения: мол, пишет стихи и отсылает их на радиостанцию «Голос Америки»:

– Вчера вечером их читали по радио – вы не слышали? – с надеждой спрашивал он,

– очень хорошие стихи, всем нравятся… Хотите, я вам сейчас почитаю?

Мне он тоже пытался их читать. Отказываться слушать галиматью было неудобно.

Все-таки это был мой бывший товарищ и начальник. А прилюдно общаться с ним, явно

больным, безостановочно выплевывающим десятки горячечных фраз, было неудобно.

Теперь его нос все больше напоминал раздавшуюся до необъятных размеров

красную грушу. Причем, он не пил, и этот цвет, наверное, вводил людей в заблуждение.

О его смерти я узнал случайно, года через полтора. К тому времени я уже жил и

работал в Херсоне, связи с Белозеркой почти не имел, а жена не захотела меня

расстраивать (я сам серьезно болел тогда) и ничего не сказала.

…Интересно было бы почитать сейчас его стихи. А вдруг?!.

***

Александр Яковлевич Печерский ушел задолго до смерти Николая Петровича

Кравченко, так и не узнав, что был не прав в своих предположениях о фальсификации его

болезни с целью уйти от наказания. О его кончине, думаю, стоит рассказать отдельно, как

о ярчайшей примете, характеризующей нашу медицину.

Александр Яковлевич много лет страдал астмой. Постоянно пользовался

ингалятором. Ежегодно несколько раз лечился в стационаре. Когда начинался очередной

приступ, близкие вызывали «Скорую», благо от районной больницы до его дома было не

более трехсот метров. Медики приезжали, делали укол, в сложных случаях забирали

больного с собой.

Человек он был в районе известный, выпустил в свет сотни белозерчан, как

руководитель пользовался большим уважением. Был добр и отзывчив. Имел массу

достоинств и только один маленький, но для директора школы, воспитателя, серьезный

недостаток: очень любил женщин. Причем, ситуацию отягчало то, что он не умел

сдерживаться.

О его любовных похождениях не болтал в районе только ленивый. Даже я, относящийся к подобным слухам довольно прохладно, был немало удивлен, когда он, рассказывая мне об устраивавшейся к нему в школу моей бывшей сокурснице, принесшей

ему пару часов назад свои документы, заявил, что она всем хороша, только… у нее мягкие

сиськи! Незнакомая женщина по официальному делу впервые посетила его кабинет – и он

тут же проверил на ощупь её груди!

Расскажу легенду-быль, связанную с Печерским и веселившую белозерчан долгие

годы. Дело было 23 февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского флота, к

которому, по определению, имели отношение все советские мужчины, независимо от

былой или будущей службы в армии. Школьниками этот праздник был так же любим, как

8 Марта – Международный женский день. В общем, как и в других учебных заведениях, в

этот день в Белозерской №1 на большой перемене дети поздравляли учителей-мужчин.

Одним – читали наизусть стихи, другим дарили искрометный танец, а в честь Александра

Яковлевича, любимого директора, выпускники-десятиклассники исполнили песню. Пели

красиво, но уже после первого куплета в зале установилась тревожная тишина, дети и

взрослые стали переглядываться. Жена Печерского, тоже учительница, внимала

песенному подарку с побелевшим, как мел, лицом.

Бестактные выпускники пели песню, слова которой поражали глубиной и

соответствием облику одариваемого столь ценным подарком. «Ты куда, Одиссей, от

жены, от детей? – Шла бы ты домой, Пенелопа!», – многократно звучало в ее припеве.

Можете себе представить, как досталось потом классной руководительнице этого класса…

130

Безусловно, ученицы тоже не оставались без взыскательного внимания своего

директора, и я, честно говоря, до сих пор не пойму, что заставляло чадолюбивых

родителей молчать долгие годы: ведь райцентр – большое село, где все и обо всем знают.

Впрочем, что бы и кто ни говорил, Печерский был сильной личностью. Приятель-врач рассказывал, как Алика, мучившегося от удушья и посиневшего, привезли однажды с

жесточайшим приступом в больницу. Его несли на носилках по коридору, но проходила

мимо сестричка с удивительно пышной попой – и герой наш, презрев боль и страдания, задрал голову вослед и проводил её долгим, тревожным взглядом…

-Только тот, кто знает, что такое астма, какие она причиняет адские муки, может

по достоинству оценить женолюбие и силу этого человека! – с восторженным пафосом

закончил свой рассказ доктор.

Еще одна хорошая черта Печерского – он не отказывался от своих детей. В семье у

него было два сына. Прекрасно.

Родила от него незамужняя девица, организатор его школы, и Алик часто навещал

мальчика в Цюрупинске, куда уехала от чужих глаз незадачливая мать-одиночка.

Появился сын – его копия! – в Загоряновке, и папа регулярно приезжал к нему и

его маме, учительнице местной школы, впоследствии благополучно вышедшей замуж и

записавшей ребенка на мужнину фамилию.

Не стыдился признавать своих детей. Интересовался их жизнью, поддерживал

материально, привозил подарки, и даже принимал участие в воспитании. В общем, отцом

был образцовым. Если б еще и мужем…

…В ту зимнюю ночь приступ случился ближе к одиннадцати. Жена дала лекарство, но ему становилось все хуже и хуже. Вызвали «Скорую». На дворе было холодно, машину

не могли завести, долго прогревали двигатель. Короче говоря, к приезду нескорой

«Скорой» он уже был мертв.

Разумеется, медики знали, к кому едут. Не могли не понимать, как опасны

подобные приступы. Имели все необходимое для оказания действенной помощи. Не

хватило только совести. До его дома было меньше пяти минут ходьбы, он умирал так

близко…

Скандальное дело быстро замяли. Гиппократа просим не беспокоиться…

Если так отнеслись к директору крупнейшей райцентровской школы, чего ж тогда

стоила жизнь рядовых членов нашего несчастного общества?

***

…Это были огромные похороны. Провожать Александра Яковлевича пришли

тысячи людей. Из Херсона приехал заведующий областным отделом народного

образования Анатолий Зубко, районное руководство присутствовало в полном составе.

По-моему, это было сразу после Нового года. Стоял промозглый январский день, люди

кутались в теплую одежду.

Тело Печерского в добротном, богато украшенном гробу, высилось на постаменте

из ученических парт перед парадным входом в школу. Погода была слякотная, все вокруг

было уставлено десятками траурных венков. Поговаривали, что гроб были вынуждены

вынести из просторного школьного холла на улицу, потому что тело периодически

издавало странные хлюпающие звуки и уже явственно попахивало. Учителя его школы

были подавлены, людей становилось все больше и больше, площадка перед школой уже

не вмещала желающих отдать покойному последний долг. Лица многих женщин были

романтично задумчивы… Немногочисленные мужчины на их фоне как-то терялись.

К этому времени я уже полгода работал в Херсоне. Узнав о смерти бывшего

коллеги, прибыл незамедлительно.

На кладбище творилось что-то неописуемое. Столько народа бывало здесь разве

что на День поминовения. Правда, в такие дни люди рассредоточиваются по всему

кладбищу, находятся у могил близких, а тут тысячи белозерчан собрались в одном месте.

Было боязно, что толпа сомнет близлежащие захоронения.

131

Начальство явно отбывало номер: говорило казенными словами. Учитывая, что

кончина произошла из-за нерасторопности медиков, опасались эксцессов.

Я был легко одет, в нейлоновой куртке и без головного убора. Сильно замерз, и

когда выступал, понял, что означает выражение «зуб на зуб не попадает». Помню, как

стало тихо, когда я своим зычным «левитановским» голосом предложил одну из

райцентровских улиц назвать именем Учителя Печерского. Сказал, что покойный много

лет жил по улице Кооперативной, почему бы ее теперь не переименовать?

– Скажите, люди добрые, что хорошего сделала для Белозерки или для ваших семей

кооперация? – вопрошал я, – а вот Александр Яковлевич Печерский двадцать пять лет -

четверть века! – учил ваших детей и внуков… Неужели такой человек не заслужил нашей

благодарной памяти?!

Начальство встревожилось: такой оборот дела был чреват нежелательными

последствиями. Назвать улицу именем какого-то директора, еще и еврея в придачу – не

слишком ли будет жирно… Меня стал тянуть за рукав секретарь райкома: пора, мол, закругляться.

Я отнял руку и, видя одобрение в глазах сотен людей, подумал: как, каким образом

можно окончательно закрепить согласие их с этой идеей? Да сделать это не только

словами, а лучше – действием, наглядным для каждого, чтобы оно долго не забывалось, по

крайней мере, пока не будет приведено в исполнение.

Обычно, быстрая реакция – не мой конек, но тут меня осенило. И уже в следующее

мгновение я, четко чеканя слова, предложил:

–Сегодня, друзья, здесь находятся, практически, все руководители района. Давайте

покажем им свое отношение к человеку, которого мы сегодня провожаем. Поднимите

руку: кто за то, чтобы в Белозерке появилась улица имени Учителя Печерского?

– Что ты делаешь? – шипел сзади меня секретарь, – это что – митинг?!

Но дело было сделано: повсюду, сколько доставал взгляд, стоял целый лес рук. Мне

даже показалось, что наступил момент просветления, так это было прекрасно: первое в

истории этого кладбища (а скорее всего – всех кладбищ мира!) открытое народное

волеизъявление, всепогостное голосование!

Ко мне подошла и признательно обняла Тамара Всеволодовна Печерская, жена

покойного. Начальство понуро горбилось рядом.

– Теперь никуда не денутся, – подумалось мне. – Будет Алику достойная память!

***

С тех пор прошло много лет. В Белозерке я бываю редко. Похороны Печерского

помнят многие, но улица его имени в райцентре так и не появилась. Правда, Белозерская

средняя школа №1 стала со временем носить его имя. Всего через 20 лет!

Интересно, что им хорошего сделала кооперация?!

***

Конец

НЕ ТОРОПИТЕСЬ СТАВИТЬ ТОЧКУ (записки бывшего директора школы) По мессенджеру получил письмо бывшего ученика. И вспомнил давно забытое.

Расстроился. Потому как у каждого своя правда, а в этом случае моя оказалась мельче и

даже постыднее в своей мелкости. Ведь это он, тогдашний строптивый восьмиклассник, с

которым я сражался далекой осенью 1970 года, оказался неизмеримо выше меня в своей

нестандартности, хоть мне и казалось всегда, что этим качеством я наделен сполна, и

132

даже, признаюсь сейчас со стыдом, что долгие годы оно служило предметом моей

гордости. Как говорится, тот случай, когда маяк оказался фальшивым.

Той осенью у нас, студентов Херсонского пединститута им. Н.К. Крупской, утратившего

сегодня имя жены вождя, зато приобретшего статус университета (я так и не знаю, что

лучше!) была полуторамесячная педагогическая практика в 10-й школе. Нас было три

практиканта с третьего курса филфака.

Попал я к хорошей учительнице, Яне Исааковне Койрах, с которой через пару десятков

лет мне еще предстоит работать, будучи ее руководителем в еврейской школе. Практика

шла ни шатко, ни валко, но через две недели меня пригласила завуч школы Татьяна

Ковалева, сказала, что ей предстоит длительная операция в Харькове, кажется, из-за

варикозного расширения вен (опасная, кстати, штука) и предложила заменять ее штатные

уроки в восьмом классе.

С учениками (читай, с дисциплиной на уроках) у меня проблем не было. Провел для

начала диктант, чтобы узнать уровень класса, и столкнулся с нелепой странностью.

Русоволосый высокий мальчишка, довольно грамотный, решил надо мной посмеяться: в

тексте диктанта, в конце предложений, не было ни одной точки. Нет, все было

грамматически оформлено верно: следующие предложения начинались с прописной

(заглавной) буквы, но где точки в конце предложений?!

Посмеялся он – посмеялся и я: аккуратно красным цветом испещрил текст точками, их

недоставало пару десятков, вынес вердикт: в числителе – ноль орфографических ошибок, в

знаменателе – двухзначная цифра пунктуационных, а в результате – 2!

На следующем уроке, анализируя результаты диктанта, посочувствовал неудачнику. Мол, вот к чему лень приводит: трудно, что ли, было расставить точки? – получай теперь свою

законную двойку!

Реакция класса удивила. Некоторые переглянулись, другие углубились в свои тетради. Я

понял, что случилось что-то не то. Мне бы на этом закончить, но захотелось выяснить, что

это было – насмешкой здесь явно не пахло.

– Тебе что, неизвестно, что в конце предложения ставят точку? – спросил я.

– Известно. Впрочем, иногда ставят вопросительный или восклицательный знак, -

спокойно ответил он.

– Тогда в чем же дело? – раздраженно сказал я, понимая, что затронул что-то необычное. В

классе зашумели: да он просто не любит ставить точки, причуда у него такая, наша

учительница это знает…

– Как это – не любит ставить точки? – не поверил своим ушам я. – Ведь все ставят точки, так принято, он что, издевается? А разве вы ставите точки, потому что их любите? –

обратился я к классу.

Чего там, любите, – нестройно зазвучали голоса. – Какая нам разница – раз надо, так

надо… – Тогда почему не ставит он?

Я смотрел на мальчика, он смотрел на меня; класс занимался своими делами; ощущение

было, будто буксую, и чтобы не срывать урок, сказал, что разберемся позже, и с

испорченным настроением вел урок дальше.

Так продолжалось больше месяца. Много раз я заводил с ним разговор. Абсолютно

нормальный парень, хорошо развитый, даже с чувством юмора, но добиться внятного

объяснения не смог. Вызывал даже родителей. Пришла хорошо одетая мама, посоветовала

мне, практиканту, не лезть в это дело, не давить на ребенка. Они не желают устойчивый

каприз сына переводить в плоскость психики, в школе их понимают, вот и ладно.

Поговорил с Яной Исааковной. – Да оставь ты его в покое, – сказала она. – Фишка, значит, у человека такая; мало ли как бывает, у него это с первого класса. Вот взялся как-то и

отказался, и с тех пор точка для него – нон грата. Тебя что, это сильно волнует?

А двойку ты ему, кстати, поставил неправильно. Пунктуационная ошибка на одно и то же

правило, в той же позиции, сколько бы ни повторялась – тянет на снижение оценки разве

на балл. Не мешало бы тебе исправить свою оплошность…

133

На следующем уроке набрался духу, вернулся к злополучному диктанту и принес ему

извинения. Исправил двойку на четверку. Думал, все придут в восторг от моей

справедливости, но классу как-то все было по барабану, да и самого пострадавшего это не

сильно порадовало.

Этот ученик и мое неумение убедить его отказаться от нелепой прихоти стало для меня

чем-то вроде занозы, и осталась в памяти, как первая педагогическая неудача, с годами

вспоминавшаяся все реже и реже. Причем, с гадким оттенком, что так и не смог додавить

мальчишку следовать установленным правилам.

Лет через двадцать встретил его в купе, ехали по делам в Киев. У меня плохая память на

лица, но он узнал меня и даже почему-то обрадовался. Рассказал, что работает

начальником конструкторского бюро на полупроводниковом заводе, предприятие на

грани развала (следствие перестройки), у них большие сокращения. Сказал, что был рад, узнав, что я директор еврейской школы.

– Почему? – удивился я. – Да просто вы единственный за все мои школьные годы так

близко приняли моё отрицание точки, всё пытались меня переубедить, то злились, то

мягко уговаривали в надежде исправить меня, сделать таким, как все.

Осторожно поинтересовался: не изменил ли он своему правилу не соблюдать

общеустановленных правил. Оказывается, нет. Для него точка – это конец всему, так он

прочел когда-то в одной детской книжке, и с тех пор стал избегать этого простейшего

пунктуационного знака. Любит жизнь и не любит, когда она ставит свои точки.

В Киеве его ждала машина, он любезно предложил подвезти меня к Министерству

образования, и на этом мы расстались навсегда.

***

Если вы заметили, я нигде не назвал его имени. Психологии известен механизм

вытеснения чего-то отрицательного, вызывающего у нас неприятные ассоциации. Тогда, после практики, оно выпало из мой памяти, будто провалилось в бездонный колодец. Как

жаль, что я вспомнил его только теперь, когда получил такое письмо:

«Уважаемый Виталий Абрамович! Встретил Вас в фэйсбуке и очень обрадовался Стал

читать Ваши статьи и вновь убедился, что мне повезло, пусть и короткое время, быть

Вашим учеником Запомнил навсегда Ваш разговор о личности Помните, в нашем 8-а

висела у доски большая карта СССР? На уроке русской литературы зашел разговор о

роли человека во многомиллионной стране Кто-то сказал, что мы – всего лишь песчинки, а Вы подошли к карте, постояли минутку и спросили, есть ли у девочек булавки? Вам

сразу предложили несколько, но вы взяли только одну и прокололи в центре маленькую

дырочку И сказали: правда, эту дырочку издалека не видно? Так вот, представьте себе, что это человек, любой из нас И если его не станет, на карте останется этот

малюсенький прокол Вроде и карта та же, но в ней чего-то не хватает Чего-то такого, без чего утрачена ее цельность

В эти дни я подбиваю итоги, завершаю неоконченное, мои часы спешат Наши

специалисты после развала полупроводникового оказались в России Я неплохо делал свое

дело, Лауреат Государственной премии Нахожусь в Новосибирской онкологической

клинике Вы уже поняли Впереди то, чего я всегда избегал – точка, но поставлю ее не я, а

Тот, Кто единственный в мире обладает правом ее ставить Раз и навсегда

Спасибо Вам, и не ругайте учеников, которым не нравятся некоторые правила

Ваш Дмитрий Костиков»

16.4.2021

(и снова отсутствие точек…)

=============

134

БЕЗДАРИ У ВЛАСТИ

Сказать, что секретарь райкома партии Саша Стасюк меня не очень любил – это

вообще ничего не сказать. Не думаю, что виной тому – национальная нетерпимость.

Внешне он, с характерным горбатым носом, горячими глазами и крупными, рвущимися

изо рта кроличьими зубами, скорее выглядел евреем, чем я, но и с такой показательной

внешностью сумел, тем не менее, сделать партийную карьеру, прислуживая вышестоящим

товарищам на каждом этапе своей деятельности. Начинал пионервожатым в школе, затем

комсомольским инструктором, а после пробился в райком партии. Учился заочно. Это о

нем остроумный Коля Кравченко говорил, что из всех его знакомых, самый

высокообразованный человек в нашем районе – это Саша Стасюк, который учился в

сельскохозяйственном институте свыше десяти лет, что при пятилетнем курсе обучения

является непревзойденным рекордом периода застоя.

Работу в комсомоле Саша умело сочетал с обеспечением вкусными домашними

пирожками своей шефини – секретаря райкома партии Силюковой.

Услужливый молодой человек, охотно выполнявший любые ее поручения, не очень

удачливый в семейной жизни (первая жена его оставила и ушла с ребенком), пришелся ей

по вкусу, и она охотно помогала ему прописаться в коридорах районной власти. За что и

получила сполна, когда вышла на пенсию и передала Саше свою должность. Ей дали

возможность оставаться на плаву, возглавив районное общество охраны памятников

истории и культуры. Непыльное себе такое местечко. Теперь уже она была в подчинении

Стасюка, и он к ней быстро переменился. Сам слышал, как этот свежеиспеченный

секретарь, болтая у входа в райком перед началом рабочего дня со своими инструкторами, ее глумливо приветствовал:

– «Куда спешите, памятники охранять? Ну-ну, давайте…» И тут же, пока она еще

далеко не отошла, насмешливо бросил собеседникам:

– «Что это бабе Гале дома на персональной пенсии не сидится, ох уж эти мне

пенсионеры…»

Баба Галя уходила с улыбкой, делая вид, что ничего не слышит, но каково у нее

было на сердце, можно было только догадываться…

Сашина вторая жена работала в моей школе. Когда ее услужливый партиец стал

секретарем, а в особенности, когда он поднялся еще на одну ступеньку – занял пост

второго секретаря райкома партии, Лариса вошла в роль второй дамы района и стала вести

себя соответственно: садилась на педсоветах за последний стол, демонстративно болтая с

соседями и вызывающе поглядывая в мою сторону. Показывала, кто в доме хозяин.

Так было и раз, и другой, и третий, пока я не собрался и вкрадчиво, но чтобы всем

было слышно, нарочито оскорбленным тоном вежливо к ней обратился:

– «Ну что вы, Лариса Семеновна, себе позволяете? Вы же мешаете нам работать.

Если вам скучно или неинтересно – вас здесь насильно не удерживают…». А когда она, широко раскрыв глаза, замерла от такой неслыханной дерзости, неожиданно жестко