Рассказы посторонних людей (I)

Однако, этот человек почему-то понравился мне своим экспрессивным и нелогичным поведением, являвшимся вычурной выкройкой украинского характера. Наша первая встреча, впрочем, как и большинство следующих, закончилась тем, что мы выпили, в этот раз не закусив, по стакану самогона, бутылку которого Шофер по-жонглёрски виртуозно выхватил из-за пазухи своей куртки. После этого он удалился.

Общение с Шофером и выпитое спиртное взбудоражили меня и даже подняли настроение. Во мне опять проснулось любопытство ко всему новому, что сегодня находилось вокруг меня. Пропускной пункт размещался в одном здании со службой горюче-смазочных материалов и бухгалтерией. Входная дверь с улицы вела в небольшой коридорчик, где располагались с одной стороны помещение сторожки, с другой – помещения служб. Воспользовавшись ключами, висевшими в сторожке, я прошелся по соседним комнатам. Удовлетворяя свою детскую страсть, я искал любые признаки интимной жизни тех людей, которые здесь обитали днем. Любовные открытки, пакетики из-под презервативов, флакончики парфюмерии, сточенные тюбики губной помады, лекарственные средства, старая стоптанная обувь, любое из чего-то интимного, что несло бы в себе секретные человеческие запахи. Я выдвигал полки столов, залезал на пыльные антресоли, но всюду находил только обломки канцелярских карандашей, пустые стержни из-под шариковых ручек, ржавые скрепки, кнопки, пустые или заполненные бухгалтерские бланки, и ничего из того, что говорило хотя бы о половой принадлежности людей, которых всем этим пользуются.

Мне не поддался только полированный под красное дерево шкаф, закрытый на ключ. Взламывать его я не отважился, поскольку не знал смогу ли восстановить замок или просто закрыть шкаф обратно. В этой игре для меня существовало одно неукоснительное правило – моя собственная тайная жизнь должна была остаться никому неизвестной. Самым значительным, что смогло привлечь мое внимание, были электрическая печатная машинка «Ятрань» и пожелтевший от дурной воды графин с надетым на его горлышко граненым стаканом. Чтобы утолить законно появившуюся после выпитого спиртного сухость во рту я выпил из графина немного воды. Но ее тухлый хлорированный вкус сразу же вызвал у меня изжогу. От отвращения я сплюнул на пол и даже не стал растирать плевок по грязному полу. Я как-то вдруг осознал, что, оказывается, у меня не было нужды прятать здесь собственные следы: мир этой комнаты был холоден, материален и равнодушен к моему пребыванию в нём. Я был здесь даже не чужим, я был просто ненужным, посторонним существом. И в не моих желаниях и силах было изменить что-то. Окружающему это было не нужно, равно как не было нужно и мне.

Я бросился к телефону и позвонил домой, спасаясь от лихорадочного озноба, охватившего меня вдруг. Но сонная Лёля несколько раздраженным голосом сказала, что хочет спать и, на всякий случай запомнив мой рабочий телефон, попросила перезвонить утром. Она всегда отличалась хорошей математической памятью.

И в этот момент во мне пробудилось какое-то далёкое, забытое чувство. Не просто чувство тоски и одиночества, и может быть вообще не просто чувство или ощущение, пусть и знакомое мне в детстве, когда я прятался под одеялом от тайн, скрываемых темнотой, и рос в постоянной игре в жмурки с ночными шорохами и тенями. Это было нечто большее, чем может вместить в себя одно слово. Может быть другой человек, может быть иное живое существо, не имеющее формы, образа и даже определённого места пребывания. Оно было во всем: внутри меня и вне, в усталости моих глаз и в скачущих по стенам бликах и тенях, в вибрации воздуха и в моем неровном дыхании, в хаотично расставленных на столе предметах, в исписанных страницах рабочих журналов, в моих нервно подрагивающих пальцах. Но самое таинственное, заключалось в том, что одновременно с этим оно ни в чем не существовало, а было само по себе, здесь и где-то в ином месте сразу, как что-то потустороннее, вездесущее, незримое, но реальное настолько, что определяло не только мои физическое переживание, внутреннюю опустошенность, лишающую силы и воли. Это нечто определяло и состояние среды, в которой я находился.

Сторожка неожиданно наполнилась приторно сладким запахом, напоминавшим одновременно и аромат первых лилий и вонь разлагающейся плоти. Я попытался выявить источник запаха, заглянул под топчан, перетряс всю одежду, находившуюся в комнате, проверил полки столов и тщательно обнюхал все стаканы и стеклянные банки. Но так и не смог понять, что могло распространять столь пугающий запах. И будто бы привлеченные этим запахом со всех сторон наступавшей ночи ко мне потянулись всевозможные страхи, мелкие и побольше, которые, столпившись вместе, тут же превратились в одно неконтролируемое, иррациональное чувство.

Включив настольную лампу, я схватился за книгу, и вначале моя погруженность в смысл чьих-то слов, моя нахмуренная сосредоточенность позволяли отвлекаться от черных пятен ночи, дремавших в углах комнаты и за стеклом. Но, уже проснувшийся и открывший один глаз, страх заставлял внимание регулярно переключаться на лай обеспокоенной собаки. На треск рассыхающихся обоев. На шорох веера листвы, неожиданно поднятого ветром. На неудачно упавшую от фонаря тень. На далекий голос заблудившегося пьяницы. Признанная ненужность и чуждость меня для этого мира делало потенциальную опасность реально существующей во всем. Любой предмет, любой человек, любая живая тварь, любое явление: блеск звезд, сквозняк из щелей окна – все, что волей собственной или волей случая попадало в округу, готово было безнаказанно уничтожить меня, переработать и отбросить в сторону как никчемную и непотребную вещь. И страх помогал мне понять насколько опасность близка. Близка так, что буквально обжигает тебя своим голодным пламенным дыханием.

Ты не включаешь общий свет, чтобы не оказаться на виду. Ты не задергиваешь занавески, чтобы не оказаться захваченным врасплох. Ты не хочешь лежать, но не можешь сидеть под перекрестным прицелом окон. Ты ставишь у изголовья телефон, чтобы быть наготове в любой момент позвонить в милицию. Затем, отбросив книгу, начинаешь тренироваться быстро срывать рычаг аппарата и набирать короткий номер милиции. Или любой другой. Потом, не веря в расторопность государственных служб, ты вынимаешь из стоявшей в углу лопаты древко, которое с того момента становиться твоим ночным посохом. И, когда разум исчерпывает возможные рациональные и логичные средства безопасности, приходят мысли о бессилии человека перед неизбежным, о непреклонно грядущем созерцания вечной ночи, апофеозе темноты – приходят мысли о смерти. Глупые, убогие и настырные как пьяный прохожий, обладающие примитивным разнообразием и строением суждений, вытесняющие из сознания другие, живые идеи. Все парализуется в тебе и подчиняется во всем строгому уставу, принятому страхом – думай о чем угодно, но думай только о смерти. Ничто не отвлекает и не спасает от ядовитых, удушливых мыслей, порабощающих тело процессом разложения, выходящим за рамки простого понимания. Внимание переключается от предмета к предмету. Пытаешься читать, но взгляд скачет от строчки к строчке. И в каждом слове, в каждой вещи видишь напоминание неизбежного. Наступает момент и уже перестаешь что-либо понимать или о чем-либо думать. Важность любых вещей и событий меркнет перед величием неизбежности смерти, уничтожающей необходимость дальнейшего твоего существования. Ты мучаешься, тщетно стараясь придумать хоть какую-нибудь причину, позволяющую оправдать суетное биение твоего сердца, и вдруг осознаешь, что не способен понять – дышишь ли до сих пор, или кровь остановила свое движение по твоему пропитанному липким летним ароматом телу, так как ткань, из которой ты сотворен, уже умерла. Пытаешься шевелиться, но не видишь движения. Пытаешься кричать, но не слышишь собственного голоса. Вскакиваешь и бежишь к выходу, но сознание опережает тело. Срываешь замок и засовы в безумном желании вырваться наружу, а память не оставляет на ладони следа от ручки двери. Сознание обманывается чувством виртуальности твоего тела, тебя самого, в другой действительности почившего в скорченной позе на топчане сторожки, и цитирует как мантру одну очевидность из далекого прошлого: ты Ненужный – ты Мёртвый.

Морозный воздух грубо хлестнул меня по щекам. От неожиданности я оступился и потерял равновесие. Чтобы не упасть окончательно, больно подмяв ногу под себя, я опустился на порожки перед входом. Холод, проникший в легкие, и чувство боли, став неоспоримыми доказательствами того, что я невредим, медленно растворяли пропитавший меня приторный густой аромат и постепенно оживляли мое тело. В глубину моего личного человеческого космоса возвращалась горячая кровь. Тем не менее, я пока не мог определить себя в окружающем пространстве и боялся пошевелить рукой или повести взглядом, чтобы вдруг не убедиться в том что я все-таки мертв.

Звук громко зазвеневшей цепи заставил меня вздрогнуть, явно, но не до конца четко указав границы тела. Я повернулся в сторону звука и вяло подмигнул Шарке, настороженно наблюдавшей за мной. Все ещё не уверенно, оступаясь из-за боли в ноге, я встал и обнаружил, без удивления и даже без всякого интереса, что опираюсь на древко лопаты, которое крепко до онемения сжимала моя рука. Возвращение в помещение сторожки пугало меня, поэтому, смутно осознавая причину своих движений, и все ещё опираясь на древко, я поплелся в глубь автопарка. Но уже на середине центральной площадки, со всех сторон окруженный мертвыми взглядами выключенных фар тех машин, что не попали в боксы, я оцепенел – настигший меня снова опустошающий рассудок страх не желал так просто отпускать свою новую и ещё сочную жертву, в которой пока хранились остатки живого потока плоти. Чтобы обмануть страх, чтобы безответственным вызывающим движением тела не расшевелить сгустившуюся вокруг меня тень, я замер, не решаясь двинуться вперед, отступить назад или в сторону. Я не решался дышать, и мой кислородный голод был более безопасен, чем ожидание нового приступа разъедающего разум всесильного чувства. У меня занемели ноги и затекла рука, сжимавшая отструганную палку. Все мышцы напряглись, сдерживаясь от любого ненужного и опасного движения. И только биение сердца гулко, до боли раздавалось в моем мозге, вырываясь из глубины тела, откуда-то ниже живота. Боль, нараставшая с каждой секундой мышечного оцепенения и с каждым ударом низкого звука, который издавала вырывавшаяся из сердца кровь, успокаивали меня и наполняли силой и терпением. Но биение становилось все громче, как звон разбуженного набата, торжественного и тревожного. А когда наступил пик звука, я вскрикнул и вздернул вверх головой, напуганный неожиданно прорвавшейся ко мне мыслью – биение сердца было громким настолько, что его можно было слышать вне моего тела, и оно могло легко сориентировать страх в его поисках. От тут же нахлынувшей волны пугающей черной тени я попятился назад, упал на руки и словно провалился в бездонный черный колодец.

Небо надо мной было необычно мрачным, угрюмым и беззвездным. Оно было отчужденным и молчаливым, словно только что проболталось в страшном секрете, который до того льстиво скрывало от меня.

Не было никаких причин, способных убедительно объяснить необходимость моего пребывания в этой стране. Ни просторная квартира родителей Лёли, ни моя привязанность к женскому теплу супруги, которая осталась недовольна моим внезапным ночным звонком, ни ссора с друзьями, ни сытая бесшабашность здешней природы, давно привлекавшая меня, ни жаркие воды Днепра, ни невский холод, – ничто не оправдывало мое присутствие под этим молчаливым небом. Дальше своих физических возможностей и дальше, чем это позволяли любые другие возможности, я был окружен непреодолимым пространством, где мое присутствие было бессмысленным и ненужным. Даже у почерневшего осеннего листа есть своя печальная история. Я же был вещью с не запоминающимся и непроизносимым на здешнем диалекте именем, непонятным, и потому не слышным, не читаемым – отсутствующим в этом пространстве. Любые события, любое движение проходило мимо меня, сквозь меня, но не рядом со мной и не через меня. Представленный самому себе со своей чередой вопросов, желаний, забытых или недосказанных историй и недочитанных слов, весь я был только недоразумением, исчезновение которого ничего не изменит в повседневности этого мира. Я не был жалок, не был смешон, не был опасен, не мог привлечь к себе внимания и не мог вызвать хотя бы сочувствия, хотя бы иронии или страха. Безнадежно одинокий, посторонний ко всему, что окружало меня, ни в чем не находящий хотя бы крохотный блик своего отражения – по существу уже истлевший.

Ледяные спазмы изнутри обожгли мое чрево. И только сохранявшиеся во мне остатки этической требовательности заставили присесть на корточки и напрячь мышцы пресса и ягодиц, чтобы уберечься от нестерпимого желания, охватившего меня словно удушенного. Промелькнувшая в этот момент мысль оставила после себя нечеткий, шершавый след, но почему-то заставила меня подняться на ноги и, бросив бесполезное древко, бежать в сторону сторожки. Я старался ни о чем не думать, а выполнять лишь бессознательные, но не очевидные требования тела.

Подбежав к Шарке, я принялся ее теребить с каким-то непонятным остервенением, с какой-то веселой злостью, заставившей забыть прошлую брезгливость. Я что-то невольно рычал сквозь зубы, но постоянно мой наигранный рык срывался на захлебывающейся фальцет. За показным агрессивным действием скрывалась жалкая, напуганная душа человека, ненужного, но не желавшего мириться с собственной отверженностью, обрекавшей его на бесконечное чувство страха. Все-таки я ещё дышал, что-то кричал, запальчиво терзал обескураженную собаку, чувствовал ее отвратительный запах, видел ее недоумевающие глаза. Мне не была безразлична гибель Чевенгура, я ради удовольствия читал Пастернака, мои мужские фантазии будоражила жертвенность Сонечки Мармеладовой, и я знал кто такой Алан Паркер. Я знал, что я жив и в праве насмехаться над примитивностью, безвкусием и пошлостью здешних жителей. Мне хотелось безумствовать от восторга собственного пульсирующего существа. Хотелось разбрасывать предметы, попадавшие неволей в поле моего зрения, хотелась бежать безоглядно или просто подпрыгивать на месте с одной лишь целью – доказать безмолвному небу, что я жив! Но страх, наблюдавший за мной из черных теней, прятавшихся от искусственного света, по-прежнему пеленал и сковывал меня своим гипнотическим холодом. Да, я хотел доказать самому себе и миру, что я жив, но не мог сделать ничего из страстно желаемого. И эта борьба внутри меня, когда мне хотелось что-то делать и то же самое я делать боялся, в большей степени лишали меня силы и воли.

Неожиданно, влекомый родившейся вдруг во мне простой, спасительной идеей, я рванул Шарку за ошейник и снял ее с цепи. Точнее, снял я не сразу – пришлось какие-то минуты потратить на неподдававшийся моим пальцам карабин. Наверное, сама судьба пыталась мне указать, на то, что началом трагедии может послужить даже незначительный поступок, механическое движение рук, которому мы вряд ли можем придать фатальный смысл. Но истинное значение настоящего раскрывается, когда оно становится прошлым.

Все время, которое я потратил на непослушный карабин ошейника, Шарка терпеливо ждала, наклонив морду пониже к земле и удобнее подставляя мне свою толстую шею. Она только нервно посапывала и негромко рычала на своих щенят, досаждавших ей неуклюжей суетой. А как только клацнул наконец-то поддавшийся карабин, Шарка на мгновение задержалась, встряхнула головой, словно проверила – обманул ее слух или нет, и тут же стремительно, со всей мощью своего тела сорвалась с места.