Светлейший
– Петрушка вернул из ссылки Миниха, Бирона, даже шпиона Лестока простил. Да мало ли их с заморскими именами вернулось за это время, – басил простуженным хриплым голосом кто-то из гостей.
– Лесток ещё ладно, помог хотя бы в своё время Елизавете на престол взойти, а что шпионил в пользу Пруссии, Франции и Швеции, так по заслугам и получил, – пьяно растягивая слова, гундосил другой. Голос пытался ещё что-то добавить, но закашлялся.
Свою лепту в разговор внёс очередной участник ночной попойки:
– Да что там Миних и прочие, наша армия как-никак за державу кровь проливала, а наш Пётр войну Дании объявил, чтобы свой сраный Шлезвиг вернуть. Спрашивается, на кой хрен? Мало того, что Фридриху все завоёванные нами земли Петрушка возвратил, так ещё пруссаки кругом командуют у нас. Убирать его надо, Екатерину сажать на трон.
В это время открылась дверь, в комнату вошёл Алексей Орлов. В руках он держал деревянный ковш. Настороженно оглядев гостя, тихо со значением произнёс:
– Сболтнёшь… тебе не жить. Ты нас знаешь! Зачем пришёл? – и неожиданно, словно что-то вспомнил, резко изменив интонацию, взмахнул рукой:– А, впрочем, не важно. На, выпей за Екатерину Алексеевну и наше, Орловых, здоровье. – Он зачерпнул из ведра почти полный ковш вина.
– Не пью я, да тем более утром, – опешив от подобного приветствия и предложения, смущённо ответил Григорий.
Орлов искренне удивился. Он с усмешкой посмотрел на гостя, перевёл взгляд на ковш, затем тихим обаятельно-любезным голосом, растягивая слова, словно батюшка в церкви, произнёс:
– Да что тут пить? Так, детская забава. Но… хвалю. Нам и такие нужны. Однако уважить нас надо, – видя нерешительность гостя, строго добавил: – Пей! Любезности в его голосе уже не было.
Потёмкин не стал перечить. Подчиняясь грозному обаянию, выпил ковш до дна. Затем рукавом камзола утёр губы и, копируя только что услышанный голос за дверью, тем же простуженным сиплым голосом витиевато поблагодарил Орлова. От изумления Алехан даже по сторонам оглянулся, но тут же уразумел и расхохотался. Он одобрительно похлопал Григория по плечу:
– Пошли, артист, к гостям. С братьями сведу…
Вот так и познакомились…
Из соседней залы потянуло дымком. Потёмкин настежь раскрыл окно. Скрип открываемой деревянной рамы привлёк внимание птиц. И тут же дружной хрипотой закаркали разом взлетевшие вороны. «Кар… кар…» – понеслось над парком. Григорий Александрович с удовольствием вдохнул полной грудью свежего воздуха.
После кровопускания слегка кружилась голова, подташнивало. Оставив окно открытым, он опять улёгся на тахту.
Пола его просторного с зелёными цветами яркого шлафрока с большими отворотами, между которыми виднелась волосатая грудь, задралась, показывая голые ноги. Концы широкого пояса, завязанного в узел, обвисли до пола. Волосы всклокоченные, лицо небритое. Правый глаз – голубой с зеленоватым отливом, левый – незрячий, полуоткрытый с чёрной повязкой. Повязка то и дело сползала, Григорий Александрович привычным движением постоянно её поправлял, но всякий раз недовольно кривился.
Было прохладно. Потёмкин набросил на ноги тёплый плед, по привычке посмотрел на образа: тусклый огонёк лампадки беззаботно мерцал перед святым и скорбным ликом.
Тихо, спокойно, боль улеглась. Потёмкин блаженно вздохнул. Пошарил рукой по полу, взял первую попавшуюся газету, рассеянно пробежал первую страницу, ища статьи о мужицком бунте. О Пугачёве – небольшие заметки с перечислением названий крепостей, поселений и городов, освободившихся после кровавых схваток правительственных войск с разбойниками: об ужасах, творимых пугачёвцами, – ни слова!..
«Государыня запретила, и правильно! Неча смущать народ», – мысленно согласился Потёмкин. Вот «Постановление казанского дворянства: для борьбы с разбойниками образовать за свой счёт конный корпус – по всаднику с каждых двухсот душ крепостных».
Потёмкин знал об этом почине. Государыня как помещица Казанской губернии тоже присоединилась к этому пожертвованию, чем вызвала одобрение и дворян, и простого люда. Чуть ниже – увещевательное послание командующего императорскими войсками к башкирам, составленное неким Гавриилом Державиным.
Дальше – статейки про столичные новости, слухи и разного рода сплетни. Недавно созданный публичный театр Елагина приглашает на пьесу «Именины госпожи Ворчалкиной». Потёмкин усмехнулся: «Вещь лёгкая, смешная. Ни для кого не являлось секретом, что сию пьесу написала сама императрица». Вот выделяется жирным шрифтом объявление: «Пожилых лет девка, умеющая шить, мыть, гладить и кушанья готовить, продается за излишеством; там же есть продажные легкие подержанные дрожки, а ещё семья людей: муж – искусный портной, жена-повариха, при них дочь 15 лет, хорошая швея, и двое сыновей 8 и 3 лет».
– Ленивые, поди! Вот и продают их, – зевая, пробормотал Григорий.
Дальше шли объявления о продаже крепостных актёров, музыкантов и даже целого хора из сорока четырёх человек. Ничего интересного.
Он бросил на пол газету и взял ближайшее от себя письмо. Письмо старое, ещё в июле присланное ему родственником, троюродным братом, начальником следственной комиссии, генералом Павлом Сергеевичем Потёмкиным. Григорий помнил его содержание, помнил и свой ответ генералу, в котором давал указание своему родственнику: узнать на допросах бунтовщиков, кто помогал Пугачу поднять сей страшный бунт и нет ли там следа к иноземцам? И почему в перехваченных письмах французских посланников при дворе её величества басурмана называют «маркизом»?! Иль ещё кто к этому причастен? Потёмкин решительно стал перечитывать письмо.
«…Вчера поутру басурман атаковал Казань, и мы его отогнали. А сегодня поутру вторично разбойник атаковал с четырех сторон, так что, пробравшись через овраги, отрезали высланными от меня с двумя пушками авангард, но я, поскакав туда, соединил их с моею командою, которая состояла из 400. Я ласкал себя мыслью, что буду иметь в команде 600 пехоты и 300 конницы, но тщетная моя была надежда: в тот самый день, как я вам, братец, писал, полковник Толстой, стоящий в 20 верстах со 100 пехоты и 100 конницы, струсив, отступил. Наша пехота чрез то пришла в робость, однако я их подкреплял и ободрял, как мог. Но только успел я мой авангард выручить, как увидел с правой и с левой стороны злодеев-разбойников, вошедших в город. Следуя строем-каре, ввел я своих солдат внутрь рогатов и отделил на каждую сторону по 60 человек.
С правой стороны было уже поздно, а с левой держали передних, но, как уже они прорвались в один сад и зашли в тыл, то солдаты мои побежали, а злодеи, ворвавшись, отовсюду вбегали в улицы города. Народ, будучи предан по большой части злодеям, им не препятствовал, а татар, находящихся у меня, половина злодеям отдались, и так осталось мне с имеющимися при мне двумя пушками к крепости пробиваться, что и удалось мне сделать. В крепость ввел я 300 человек пехоты с крайней трудностью.
Теперь защищаемся мы в крепости: уповаю, что Михельсон сегодня будет, однако трудно ему будет в городе их поражать. Сказывают, что Гагрин, а ты его помнишь, братец, Нарвского пехотного полка премьер-майор, да Жолобов дня через три только будут. Я в жизни моей так нещастлив не бывал: имея губернатора Казани, ничего не разумеющего в делах военных, да ещё артиллерийского генерала-дурака, должен был по их распоряжению в защите самой скверной помогать на семи верстах дистанции. Теперь остается мне умереть, защищая крепость, и если Гагрин, Михельсон и Жолобов не будут, то не уповаю долее семи дней продержать, потому что у злодеев есть пушки и крепость очень слаба. И так мне осталось одно средство при крайности – пуля в лоб, чтоб с честию умереть, как верному подданному ее величеству, которую я Богом почитаю.
Повергните меня к её священным стопам, которые я от сердца со слезами лобзаю. Бог видит, сколь ревностно и усердно я ей служил: прости, братец, ежели Бог доведет нас в крайности.
Воспоминайте меня как самого искреннего вам человека.
Видишь, братец, каково быть командиром войск, незнающему человеку в губернии, которая вся готова была взбунтовать супротив своей императрицы…»
Дверь слегка приоткрылась, показалась голова слуги.
– Ваша светлость, фельдъегерь рескрипты от сродственника вашего Павла Сергеевича дюже важные привёз. Сказывает, что антихриста повязали, – с опаской поглядывая на тапки хозяина, произнесла голова. – Несть?
От неожиданного известия Потёмкин оторопел. Отбросив письмо Павла, он неуверенным голосом произнёс:
– Пугачёва, говоришь, повязали?!.. Нешто правда? Не путаешь?
– Правда, ваша светлость! Божится гонец.
Потёмкин закрыл глаза и перекрестился.
– Господи! Неужто конец разбою?! Чего стоишь, давай свои рескрипты, – и нетерпеливо махнул в сторону слуги рукой.
Убедившись, что ему ничего не угрожает, слуга смело вошёл в спальню, держа в руках поднос с донесением.
– Не емши цельный день, ваша светлость! Как можно? Прикажите подавать, – просящим голосом добавил он.
Григорий Александрович не ответил, схватил свиток и тут же сломал сургуч. Быстро, не особенно вдумываясь в смысл написанного, пробежал текст. Затем, словно не веря глазам, покачал головой и уже более медленно прочитал второй раз. На его лице появилась довольная улыбка.
– Твоя правда! Девятого числа сего месяца сентября сей злодей арестован. Свои же полковники и повязали, – Потёмкин перечитал донесение в третий раз.
– Распорядись отменно накормить гонца да чарку добрую поднеси – заслужил.
***
Павел Потёмкин
Зима в январе 1775 года выдалась суровой, сильные морозы начались ещё в ноябре прошлого года и сопровождались обильными снегопадами и метелями. Окрестности Санкт-Петербурга и Москвы сплошь покрылись слоем снега, на дорогах – наледь, сугробы.
В Москве казнили антихриста Пугачёва, турецкий султан наконец-то ратифицировал Кючук-Кайнарджийский мирный договор. Правительственные войска отлавливают в мятежных краях оставшихся бунтовщиков. В стране наступили долгожданные мир и спокойствие. Екатерина Вторая возжелала отметить эти события в старой столице.
И вот, растянувшись длинной вереницей из множества карет, царский кортеж 8 января покинул Санкт-Петербург, направляясь в Первопрестольную.
Жители близлежащих с трактом деревень каждое утро старательно исполняли наказ властей держать в надлежащем виде и удобности дорогу, по которой проследует государыня.
Метель, однако, кружила, завывала на дорогах, гудела в домовых печных трубах, сыпала снегом, колола морозом и не хотела затихать. Природа не желала уважить самодержицу российскую и с особым остервенением по ночам намётывала на дороги сугробы. Люди спозаранку опять выходили расчищать дороги. С колоколен деревенских церквушек самые зоркие с утра вглядывались в горизонт: не появятся ли столичные гости?
Останавливаясь на ночлеги, пятьсот вёрст кортеж с Божьей помощью преодолел только через две недели и остановился недалеко от Москвы.
Екатерина не жаловала Кремлёвские палаты, собственно, как и саму Первопрестольную, и остановилась в подмосковном селе Всесвятском, в Пречистенском дворце.
Московские власти отстроили его для Екатерины и Григория Потёмкина как временное пристанище, объединив галереями в один комплекс соседствующие в селе усадьбы Голицыных, Лопухиных и Долгоруких. Дворец получился огромным, неудобным и холодным.
Поселившись, Екатерина хлопотала по поводу временного обустройства, помогала раскладывать вещи, сама расставляла милые сердцу безделушки и всё сокрушалась: длинные холодные коридоры – чем не угроза для неё с Гришенькой. Чай, простудиться можно, идучи в гости друг к другу по ночам. Отношения между нашими героями в те дни царили самые нежные. И ещё императрицу поразило большое количество дверей.
– Я в жизнь свою, Гришенька, столько не видела дверей, – сокрушалась она. – И построено оное бестолково: полдня бродила по коридорам и залам,
пока нашла свой кабинет.
Потёмкин смолчал, и тому были причины: идея построить для государыни этот холодный дворец – заслуга его матери.
Мать Григория Александровича происходила из весьма скромного дворянского рода Скуратовых, однако была воспитанна, умна и очень красива. И всё это и унаследовал её сын Григорий. Когда Потёмкин стал стремительно возвышаться, Екатерина сделала его мать своей статс-дамой при дворе. Почувствовав свою значимость, Дарья Васильевна проявила недюжинные способности в деле коммерции.
«Хитрая мать. Придумала же объединить усадьбы для нас с Катей!.. Плохо, что ль? Московские власти бесплатно отремонтировали, заплатили за проживание… Совсем не дурно», – ухмыльнулся он.
Между тем ближе к ночи вьюга опять принялась завывать, скрести снегом в окна и пугать сильными порывами ветра. Метелица, однако, старалась зря: уставшие гости её не слышали – спали.
Вьюга успокоилась лишь к утру. Потёмкин долго не вставал.
Белизна сугробов за окном, тишина, какая бывает только в деревнях ранним утром, напомнили ему детство. Он просто лежал с закрытыми глазами, укрывшись периной, и, как в детстве, несмотря на окрики матери, вставать не хотел… И тут, дополняя нахлынувшие воспоминания, в соседней комнате послышался сварливый голос его матери. Потёмкин сладостно потянулся и открыл глаза. Он не удивился столь раннему визиту матушки.
Дарья Васильевна жила рядом и, по-видимому, желая поскорее повидать сына, с утра уже поучала его слуг.
И всё-таки вставать не хотелось. «Мать подождёт, – решил он, – свидимся, коль завтракать вместе будем».
Потёмкин натянул на голову перину и вновь закрыл глаза. Но поспать больше не пришлось. Дом проснулся: потянуло дымком, забегала прислуга, захлопали бесчисленные двери, отовсюду послышались приглушённые голоса… Благостная деревенская тишина исчезла. Сон пропал. Григорий нехотя поднялся, поёжился от холода, влез в свой любимый халат и позвонил в колокольчик.
Тут же отворилась дверь.
– Вас, ваша светлость, сродственник генерал Потёмкин дожидается. Говорю ему: рано ешо, спит его сиятельство. А они сидят, не уходят. Пущать, что ль? – заспанным голосом произнёс слуга.
Зевая, Григорий Александрович махнул рукой и пробурчал:
– Павел?.. Зови. Живой и слава Богу!
Дверь отворилась. Быстрым шагом вошёл Павел Сергеевич Потёмкин, в руке он держал свёрнутые в рулон документы. При виде именитого родственника, Павел Сергеевич радостно улыбнулся, поднял свободную руку для объятий, но тут же остановился перед вице-президентом Военной коллегии и генерал-аншефом, памятуя о субординации. Его щуплая в генеральском мундире фигура напряглась, застыла по стойке смирно.
– Имею честь засвидетельствовать вам, ваше сиятельство, своё почтение.
– Кончай, братец, какое я тебе сиятельство?! Рад видеть тебя в добром здравии, – Григорий Александрович обнял родственника.
Будучи моложе своего родственника на четыре года, Павел Сергеевич лицом и осанкой совершенно не походил на своего троюродного брата. Только тот же дерзкий взгляд, острый ум да личная храбрость в боях сближали хоть и дальних, но все же родственников. И совершенно заслуженно за боевые действия на турецком фронте и проявленное личное мужество при подавлении мужицкого бунта, императрица присвоила Павлу Потёмкину чин камергера и генерал-майора.
– Прослышал от князя Волконского о хвори твоей, Гриша. Слухи разные бродили тогда по Москве. Хворь прошла, ты здоров и слава Богу! Не можно тебе болеть, дел – невпроворот.
– Хворь-то давно была, а дел всегда много, – ворчливо произнёс Григорий Александрович. – Давай, докладывай, с чем пожаловал. Не о здоровье же моём узнать, чай, в такую рань примчался.
– Слава Господу Богу, нарыв гнойный прорвали, Григорий Александрович! Злодей Емелька Пугачёв в аду ответ будет держать. Ответить он должон перед Господом за кровь невинно убиенных да поклониться матушке нашей государыне за доброту, что разрешила голову антихристу отрубить перед четвертованием.
– И ответит! Гореть ему в гиенне огненной. Что прорвали гнойник, сия новость как бальзам на душу мне была. Оттого, видать, и хворь прошла давеча. Я, Павел, твои донесения читал и, признаться, подумал, уж не последнее ли послание твоё вижу, коль пишешь, что в Казани пистолет ко лбу приставлял. Обошлось… и слава Богу! Время, видно, не пришло твоё, нужен ты Господу ещё на земле этой грешной. В Москве, чай, работы невпроворот. Злодеи получили по заслугам, да не все, поди? Заканчивать следствие по этой публике мерзкой потребно.
– Знаю, Гриша. Матушка-императрица велела мне с князем Волконским, обер-секретарём Шешковским и прочими господами следствие закруглять да указ всеподданнейший готовить. Да вот, приехал я спозаранку специально: до встречи с матушкой-государыней с тобой, братец, свидеться да посоветоваться относительно сведений, что при допросах бунтовщиков выявил. Опасные слова сказывали антихристы, весьма опасные. Не знаю, верить ли, а коль верить, то поступить-то как?
Потёмкин-старший нахмурился. Слегка поёжившись, затянул потуже пояс шлафрока.
– Садись, Павел. Что-то бумаг много при тебе, не время читать, давай о главном. Благодетельница наша государыня не раз мне напоминала о тебе и поручении, что я по её просьбе и своему уразумению отписывал. Нешто явные следы иноземцев выведал аль что хуже?
– Смотря как рассуждать. Всемилостивейше поручили вы мне вместе с матушкой-императрицей узнать и открыть познание о тех прямых причинах, кои произвели великое злодейство в империи нашей. Знать вы хотели, кто надоумил антихриста назваться царём и на какие деньги соблазнил он народ наш тёмный?
Григорий Александрович согласно кивнул головой.
Павел Сергеевич вытащил из обшлага мундира платок, манерно промокнул взмокший от волнения лоб и ненадолго, на несколько секунд, задумался.
– В сентябре сего года, сразу апосля пленения главных атаманов разбойника, я лично в Казани допросы им проводил, самого антихриста Емельки Пугачёва, ужо погодя в октябре в Симбирске. Бесчетно раз следствие вел лицам всякого сброда, что грабили и резали дворян и разного роду начальников уездных и волостных. Волосы, Гриша, дыбом у меня становились от нечеловеческой жестокости ихней. Чернь же, ежели и не помогала злодеям явно, то большей частью терпима была к бунтовщикам. И тож понять-то люд простой надобно. Уж сколько лет, как шайки разбойников и прочей гулящей вольницы в Поволжье и Яике и до Пугачёва беззаконие чинили. Нападали на барские усадьбы, воровали имущество и скот, жгли помещичьи дома и смерти лютой предавали хозяев. С рук большинству разбойников это сходило, вот и попривыкли они к беззаконию. А куды деваться, Гриша? – Павел развёл руками, – Мизерные воинские гарнизоны, территории громадны, поди, слови их… А тут тебе самозванец в роли царственной особы с указами о вольности!.. И как не понять её, чернь, злодей же свободу сулил, отмену податей, земли раздавал всем без счёту… Тут поневоле поверишь и чёрту! И пошло-поехало ещё пуще…
До трёх тыщ усадеб спалили злодеи, заводов и фабрик испортили без счёту, а смертей дворян с семьями, священнослужителей и прочих более трёх тысяч пока насчитали, продолжаем счёт вести. Списки загубленных злодеем дворян для матушки-государыни подготовили, и они страшны.
Павел полистал стопку документов:
– Ага, вот он, есть! Рескрипт на имя её величества «О смертях дворян и прочего люда, загубленных злодеями», – Павел помахал листком. – Пока не полный, но цифры ужо впечатляют, Гриша. Могу зачитать.
Григорий Александрович кивнул.
– Вот, братец, что натворили изверги, слушай!
Он расстегнул ворот мундира, расправил на коленях документ и медленно стал его зачитывать:
– Страдальческими смертями замучено: дворян – 67, их жен – 90, обоего пола детей – 94. Перебито до смерти: дворян – 232, их жен – 103, младенцев – 49. Повешено: дворян – 335, их жен – 231, обоего пола детей – 99. Застрелено: дворян – 76, их жен – 16, обоего пола детей – 29. Потоплено: дворянских младенцев – 15. Заколото: дворян – 43, их жен – 13, обоего пола детей – 16. Изрублено: дворян – 43, их жен – 21. Итого дворян, их жен и детей разными смертями умерщвлено 1572. Повешено: священников – 102 да в ризах с крестами – 4, их жен – 47, дьяков – 25, причетников – 59. Итого священников и церковнослужителей с их женами истреблено 237. Унтер-офицеров и прочих нижних чинов умерщвлено 118, их жен – 14, разночинцев – 716, их жен – 105, обоего пола детей – 39, канцелярских служителей – 45. Итого 1037. Общий счёт, говорил ужо, более трёх тыщ дворян антихристы загубили.
Григорий Александрович, крепко сжав губы, молчал и только покачивал головой.
– Народ наш, – продолжил Павел, – весь в крайнее невежество погруженный, однако сознаёт свое заблуждение касательно бунта. Кто кается теперича, колени преклонив пред следователями, кто стоя плачет и крестится на образа, прощения вымаливая у Господа за злодеяния свои, а кто невинен, радуется свободе.
– Знал я о зверствах разбойников, но такое… Столько людей… А детки малые невинные?!.. Бог злодеям не простит сие. А поди кабы верх, прости Господи, взял бы Пугачёв?! Да истребил бы под корень дворянство… А кто, как не оно, дворянство, сплачивалось подле государя в трудные годины и спасало государство от хаоса? Примеры помнишь: разбойники Болотников, Разин, да всех-то и не упомнишь… Слава Богу, одолели всех безбожников! А если бы нет?! Крах государству пришёл бы. Соседи бы тут же не преминули разорвать Россию. Непременно! Только и ждут момента. Расчленят нас и затопчут. Не заметишь, как с одной стороны католики аркан накинут, а с другой – мусульмане. Не можно допустить оного. Так вот, братец.
После некоторой паузы Потёмкин устало произнёс:
– Продолжай, Павел.
– Вот тож! Дабы привести народ в надлежащее познание их долгу, прилагал я старание вернуть развращённые души и сердца люда простого в порядок. На допросах не пропускал ничего: наказывал по мере важности вины, уменьшал наказание раскаявшихся, ободрял невиновных и верных рабов государыни нашей. Справедливость держал по мере возможности, Гриша. Огульно никого не обижал, и люд, возымев ко мне доверенность, стал являться ежедневно человек по сто и более с разными жалобами. А как, по-видимому, приучили раньше народец к тому, чтобы они праздными не являлись с челобитными, то часто, приходя, приносили мне подарки. Я же, отрекаясь принимать оные, принужден был сделать объявление, что кто будет ко мне аль другому слуге государеву с подарками приходить, буду строго наказывать и тех кто несёт их, и других, коль брать оное будут.
Потёмкин-старший одобрительно кивнул.
Павел на секунду прервался, затем продолжил:
– Первый опыт мною учинен обличением одного офицера Казанского гарнизона, что был послан с командою генерал-аншефом, графом Паниным для усмирения бунтующих чуваш в одно из селений и который взял деньги с самих бунтовщиков и отпустил их. Строго наказал я офицера, дабы повадно другим не было.
– Законы святы, да исполнители – супостаты. Правильно наказал, хвалю. Большой вред сим чиновники наносят государству нашему. С татар пошло – без калыма не моги просить.
– А ещё, Григорий Александрович, в последнем моём всеподданнейшем донесении государыне отметил я о подлом поступке саранского и пензенского воевод, которые, по слабости души оставив вверенные им города на жертву злодею Отечества, в бега ударились. Да, видно, Бог видел сие малодушие и трусость ихнюю, оба градоначальника позже приняли смерть мучительную от варвара Пугачёва.
– Бог им судья! Поди, встретятся с безвинно убиенными на небесах, ответ держать будут. Разберётся Господь и с ними! – Григорий Потёмкин перекрестился на образа. – А вот по поводу того, что народ наш тёмный свободы желает, помнится, сказывал ужо Денису Фонвизину и тебе скажу. Свободу всяк по-своему понимает, её каждый хочет, да она-то у каждого своя, так Господом нашим устроено. Не нам грешным сие менять. А словам сладким, что Пугачёв вещал, каждый охоч поверить, коль в душе пусто, а государевы слуги – шельмы.
– Верно говоришь, Гриша, шельмы. Вот что уразумел я главное, колеся по землям, разорённым злодеями. Губернаторы провинций и городов, духовенство, судьи, да и некоторые офицеры тож, пользовавшиеся распущенностью предыдущих царствований, сделались каждый как бы независимы в своей епархии или уезде вверенных их надзору. Забыли оные, кто в государстве нашем хозяин! Забыли!.. – грозно повторил Павел. – Они обращались с народом не как слуги государевы, а как тираны. Новые порядки, матушкой-государыней введённые, принуждавшие их к трудолюбивой, бескорыстной жизни, вызвали в них недовольство. А того им не понять, что и народ недоволен ими шибко был. Вот и тлело, дымилось сие недовольство черни в бунты проявившееся супротив порядков.
Сдаётся мне, не Пугачёв поднял сей бунт кровавый. Напротив, скорее сей бунт черни овладел злодеем. И злодей не пытался даже руководить им. Он только встал во главе его и, ничего не разбирая на своём пути, ринулся очертя голову вперёд, увлечённый привычным разбоем и недовольством люда простого. Слова самого Пугачёва сие подтверждают. На допросах он не раз говаривал: «Я уж был этому и сам не рад, да яицкие казаки делали, што хотели. Мой грех – не сдержался, на уговоры поддался, подбили меня людишки. Видать, нужен им был хоть какой царь. Да теперь уж что там, виноват».
