Ошибка императора. Война
Видя нетерпение проголодавшихся гостей, грек заспешил на кухню, нырнув в боковую дверь.
Уже смеркалось, когда на столе появились глиняные тарелки с кусками мяса, посыпанными какой-то травой, глиняный кувшин с портером, лепёшки и пирожки. В отдельном кувшине дамам был подан напиток, как потом оказалось, это был узвар.
Мясо подозрительно попахивало, пирожки оказались татарскими мантами, лепёшки – уж точно не сегодняшней выпечки, жёсткие.
Пригубив из кружки портвейн странного цвета, далёкого от янтарного, видимо, местного розлива, советник поморщился. Однако всё равно содержимое выпил и, крякнув, пробурчал:
– Господи, кислятина-то какая… – затем, поразмыслив, что приближается ночь, другого алкоголя нет и не будет, опять наполнил кружку.
Совсем стемнело, на столе появились керосиновые фонари. Ужин прошёл в молчании, прерываемом редкими недовольными восклицаниями женщин по поводу качества пищи. Кислятина, как неоднократно повторял Пётр Иванович, наливая кружку за кружкой, вскоре закончилась. Лизонька ела мало, как, впрочем, и обе дамы. Они больше пили узвар, кстати, не вызывающий нареканий.
После ужина пассажиры вышли на улицу, сели под кипарисами на длинную скамейку за домом и наслаждались прохладным вечером. Грубоватое лицо тайного советника после выпитого кувшина портера раскраснелось, на губах его заиграла хмельная добродушная улыбка весьма довольного собой человека. Он задремал рядом с внучкой.
Наговорившись вдоволь за время утомительного пути и излив друг другу душу, дамы теперь лениво и неспешно вели меж собой разговор, больше сетуя на превратности войны. Обе направлялись в Симферополь, где в госпитале, который ещё надо было разыскать, лежали их сыновья, тяжело раненные в Севастополе на одном из бастионов.
Лиза, пребывая в мечтах, больше молчала, лишь изредка отвечала на вопросы женщин короткими фразами. За длинную совместную поездку наговорились. Лиза с дедом направлялась к своему отцу в Севастополь, тоже раненому, и, судя по его письму, лежал он в частном доме в центре Севастополя, арендованном под госпиталь. Сам Пирогов оперировал отца. Старый Пётр Иванович поехал с внучкой, чтобы забрать сына домой, в столицу.
Глядя в чёрное с проблесками блестящих искорок небо, Лиза мечтала увидеть падающую звёздочку и успеть загадать желание. Какое?.. Конечно, чтобы отец поскорее поправился. Как назло, небосклон был обездвижен. Тишина! Мысли девушки перенеслись в другое время, радостное и безмятежное.
В июле прошлого года она вместе с маменькой по приглашению папа уже была в Севастополе. Море и горы. Ах, какой город! Особенно его часть, известная как Корабельная слобода, живописно расположенная амфитеатром на горе. А Севастопольская бухта… Нет сомнения, что в целом свете не найти лучше её. Широкая, глубокая, извилистая, с крутыми берегами, с изумрудной водой и окруженная со всех сторон горами, а посередине бухты – корабли, много, много… Прелесть…
Ах, какое незабываемое время!.. Папа водил их на большой парусник, катал на катере вдоль бухты, возил за город в монастырь, где бывал Пушкин, которого она обожала. Вечерами они с маман гуляли по набережной… Там, на набережной, она увидела того красивого застенчивого офицера, которого дед представил ей на балу у великой княгини Елены Павловны в начале прошлого года. А вот как его зовут – забыла. Где он сейчас?.. Что с ним?.. Жив ли?..
Тихий храп деда прервал размышления девушки. Лиза поправила его голову, сползшую ей на плечо, и вздохнула.
Так прошёл вечер. Ночь тоже выдалась спокойной. К счастью пассажиров, следствием ужина были только урчание в животе и изжога.
Рано утром, позавтракав теми же лепёшками и брынзой (кстати, весьма свежими), Пётр Иванович рассчитался с хозяином гостиницы. Цена, названная греком, тайного советника удивила, но спорить он не стал – заплатил. Кучер, сидевший уже на козлах, коленями придерживая кнутовище, связывал растрепавшийся кнут, но, услышав сумму, названную греком, ухмыльнулся, едва не выронив кнутовище.
Стуча копытами по разбитой дороге, отдохнувшие за ночь лошади потянули свою повозку дальше.
Недалеко от Екатерининской улицы Шороховы, опять же по совету пронырливого возницы, в одном из домов сняли две комнаты за смехотворные деньги. По сравнению с соседними разваленными каменными строениями, с чернеющими от пожаров обгорелыми стенами, этот дом был довольно сносным, а главное, на удивление, почти не тронутый бомбёжками. А ещё к нему примыкал небольшой дворик, обнесённый хлипким покосившимся невысоким забором, вдоль которого росли побитые осколками старые раскидистые плодовые деревья, одно из которых – с надломленным стволом.
Поначалу немолодая подслеповатая хозяйка очень удивилась неожиданным постояльцам, пожелавшим остановиться в её скромном, как она считала, жилище и хотела было отказать им, но, узнав о цели прибытия столичных господ, всплакнула и согласилась, назвав цену.
Комнат в доме было четыре: две смежные и две отдельные, в одной из которых ютилась сама хозяйка, а другая, пристроенная к дому со стороны двора, как сказала хозяйка, была уже занята неким офицером.
– Не будет он вам мешать, редко бывает дома, всё на службе, – успокоила она, – очень культурный молодой человек. Да вот уже несколько дней, как в отсутствии. Жив ли касатик?
На том и решили. Возница занёс в дом вещи пассажиров и посетовал на дороговизну сена для лошадей:
– Прибавить надать прогонные, барин. Своими поистратился ужо. Почитай, до четырёх рубчиков серебром пуд сена нынче стоит, и то, поди найди. А мне ж ишо обратно итить.
– Как обратно?.. – с досадой произнёс Шорохов. – Позволь, любезный, а как мы?.. Нам же больного везти…
– Не знаю, барин. Приказ властей: грузиться ранеными… Вы, коль найдёте сына, повозку купите. Оно нынче недёшево, конечно, но рубчиков за девяносто, глядишь, и сторгуете, – мужик почесал свою бородёнку и то ли, чтобы слышал барин, то ли для себя горестно добавил: – А вино?!.. Мыслимо ли, ещё недавно было рупь, теперича девять стоит. Кады так можно жить?
Пётр Иванович вздохнул:
– Однако это ужасно и досадно, – и от безысходности, в знак согласия махнув рукой, достал кошелёк.
Возница с довольным видом слегка стеганул вожжами, и уставшие кони понуро тронулись с места.
– И всюду-то у него знакомые, и всё-то он знает, – пробурчал отставной советник. И вслед ему прокричал: – Смотри, коль что не сложится, с нами – обратно…
Мужик что-то невразумительно прокричал в ответ, и дилижанс скрылся за поворотом.
На следующий день утром, надев парадный мундир, вместе с Лизой Пётр Иванович пешком направился к губернатору или к кому там ещё, способному указать, где находится его сын.
Конец июля. Стояла жара, было душно. Небольшой ветерок разносил по улицам неприятный запах. Ноздри забивал едкий запах карболки, и казалось, он был везде и от него никуда не скроешься. Лиза в широкополой шляпе, в белом платье недовольно морщилась, прикрывая носик платочком.
И Петра Ивановича, и Лизу город поразил. Будучи в Севастополе по казённым делам лет так двадцать назад, тайный советник помнил его цветущим и благоухающим. В центре, на набережных по вечерам звучали оркестры, гуляла праздно одетая публика, среди которых, выделяясь белоснежными мундирами, прохаживались бравые офицеры. Повсюду возвышались стройные кипарисы, цвели катальпы, свежий морской ветерок гулял по прибрежным улицам.
– Неужели это Севастополь?.. – сокрушался старик.
Ещё больше внешний вид города поразил девушку, она представляла его совершенно другим, а тут: разрушенные дома, грязные улицы, вонь от разлагающихся на жаре трупов животных, горожане – хмурые, плохо одетые, куда-то спешащие… И где-то здесь, среди этой разрухи, страдал их раненый сын и отец.
Однако гнетущее впечатление развеял первый же встречный мужик в поддёвке, стоптанных башмаках, с густой нечёсаной бородой. На вопрос Петра Ивановича, как найти дом губернатора, он, глядя на расфуфыренных господ, с широкой добродушной улыбкой на лице тут же показал рукой в сторону Морской улицы[105], при этом, пригладив свою бороду, добавил:
– Тама живут адмиралы, и Новосильский Фёдор Михайлович, наш губернатор, тож… Поди, помните бриг «Меркурий», господа хорошие. Я служил по молодости на ём в том геройском плавании. А Фёдор Михайлович был тогда ишо лейтенантом на том бриге. А кады турки нагнали нас, так наш лейтенант с пистолетом стоял в пороховом погребе. И взорвал бы, едрён корень, и себя, и корабль, не отстань от нас турки. Геройский охфицер был, чего и говорить. Вот тапереча апосля Пал Степаныча нашего городом и портом командует. Вы, господа, поспешайте. Он долго на месте не сидит. Коль обстрел не начнётси, може и застанете его. Поспешайте.
И, отойдя на несколько шагов, отставной матрос обернулся и крикнул:
– Ужо поберегись, барин, коль опять вражина бомбить начнёт. Безопасных местов у нас боле нету.
Поблагодарив разговорчивого отставного матроса, взяв внучку под локоть, Шорохов заспешил в указанном направлении.
Дом губернатора на Морской улице, даже не спрашивая прохожих, Шороховы нашли быстро. Возле него стояла группа военных, взяв в плотное кольцо адмирала, разговаривающего с женщиной. Этот адмирал, видимо, и был новым губернатором Новосильским. Он терпеливо выслушивал настойчивые требования дамы, теребя в руках фуражку. До Петра Ивановича донеслись его слова: «Сударыня, ну поверьте, – для достоверности губернатор прижал руку к сердцу, – на сей момент никак не можно удовлетворить вашу просьбу. Обозы с медикаментами опять застряли где-то. Потерпите…»
К своему удивлению, Шорохов узнал в этой даме Бакунину Екатерину Михайловну, отца которой, Михаила Михайловича, генерал-майора и бывшего во времена его молодости столичным губернатором, он знал. Однако он умер где-то около двадцати лет назад.
Несмотря на недовольство окружавших губернатора, очевидно, тоже просителей, явно подававших даме знаки нетерпения, Бакунина продолжала шумно выражать собственное недовольство и размахивать перед адмиралом листком бумаги, по всей видимости, с перечнем крайне необходимых медикаментов.
Но вот, растолкав окружавших адмирала людей, ординарец подвёл к Новосильцеву коня, всунув ему в руку уздечку. Просители зашумели, выкрикивая просьбы и протягивая губернатору свои листки с перечнем просьб. Едва не задев ногой ближайшего посетителя, адмирал, как заправский всадник, взлетел в седло.
– Господа, господа, совершенно нет времени, – устало произнёс он. Однако на чей-то выкрик по поводу нехватки леса удивлённо возразил: – Как нет досок и брёвен?.. Намедни завезли же. Идите и получите.
– Ваше превосходительство, так нет уже ничего. Купцы подлые продали лес англичанам. А нам кукиш заместо брёвен… А с него мало что получится.
В это время со стороны Малахова кургана послышалась заглушённая дальностью очень оживлённая ружейная перестрелка, а затем раздались бухающие звуки орудийной канонады.
Губернатор, пришпорив коня, осторожно выбрался из окружения и вместе с ординарцем помчался вдоль улицы.
Раздосадованная неудачей, Бакунина спрятала листок в небольшую сумочку, и тут она встретилась взглядом с Шороховыми.
О Екатерине Бакуниной, по линии матери внучатой племяннице фельдмаршала Кутузова, по собственному желанию окончившей курсы при Крестовоздвиженской общине сестер милосердия, основанной великой княгиней Еленой Павловной, в Севастополе знали многие. Ещё в декабре прошлого года она в составе третьего медицинского отряда общины (три врача, два фельдшера, восемь сестер) приехала в Севастополь для оказания помощи раненым.
Забегая вперёд, скажем, что храбрая женщина во время захвата противником южной части Севастополя последней из сестер милосердия перейдёт через мост на Северную сторону. И это будет совсем скоро…
Недовольная неудавшимся визитом к губернатору, тем не менее, Екатерина Михайловна с тёплыми ностальгическими нотками в голосе воскликнула:
– Ах, как неожиданно… Какими судьбами в наших краях, Пётр Иванович? Да ещё с Лизонькой!
– Да вот, сударыня, Екатерина Михайловна, пришлось-таки. Сын мой, Егор, ранен, где-то здесь в городе лежит. Хотим вот с внучкой забрать его. И письмо от министра военного князя Долгорукова на то имею. Да, право, не знаю, как найти его. Не поможете?..
Оставив Шороховых на одной из лавок под тенью дерева, Бакунина попросила их подождать, а сама быстрым шагом, насколько позволяло её одеяние сестры милосердия, удалилась.
После совсем непродолжительного времени энергичная Бакунина вернулась. Оказалось, чему она сама очень удивилась, что младший Шорохов находится совсем недалеко, на той же улице, в доме купца Гущина, приспособленного под лазарет для тяжелораненых, где как раз Екатерина Михайловна и была старшей медицинской сестрой.
Сообщая это известие Шороховым, глядя на их счастливые лица, в особенности Лизы, что сын и отец нашёлся, Бакунина, повидавшая за это время немало горя и человеческих страданий, едва сдержала слёзы.
У того дома была мрачная слава: «попасть к Гущину» означало приговор к смерти. Это был дом умирающих, дом гангренозных, отравляющих воздух вокруг себя нестерпимым зловоньем, с которым не могли справиться целые ведра так называемой «ждановской жидкости»[106]. Редко кто проживал здесь сутки; большей частью через несколько часов изуродованный защитник Севастополя отдавал Богу душу…
Ещё не доходя до двухэтажного каменного с большими помпезными окнами дома, располагавшегося вдоль улицы, Шороховы почувствовали отвратительный гнилостный запах, парящий повсюду. И дед, и внучка зажали носы. Дорогу им преградила телега с двумя деревянными бочками с плескавшейся через край водой.
Рядом с телегой, запряжённой в неё старой совсем худой клячей, стоял мальчишка лет двенадцати, босой, в изодранной рубахе. Парнишка вместе с кобылой терпеливо ожидал, пока с тыльной стороны дома выйдет арба, крытая выцветшей холстиной, из-под которой выглядывали окровавленные части людских тел.
Шороховы вопрошающе посмотрели на Бакунину.
– Умершие, – тихо сказала она. – А воду возим из колодца. Союзники давно разрушили виадуки, перекрыв нам речную…
– Господи, как это всё ужасно, – прошептала Лиза.
– Да, Лизонька, ужасно и противно. Бывает, сморишь в глаза собаке и думаешь: человек! А иногда сморишь в глаза человека и думаешь: собака… – гневно высказалась Екатерина Михайловна. – И вроде бы союзники – люди, воспитанные такими же матерями, как мы, а поди ж ты, хуже собак, эти чванливые англичане и галантные французы. Что-то я не припомню, чтобы в Париже, Берлине, да мало ли где, топтали землю сапоги наших солдат и так издевались над гражданским населением, перекрывая воду. И они ещё нас считают варварами?!..
Постукивая колёсами по уцелевшим на дороге булыжникам, арба с печальным грузом медленно проплыла мимо водовозки.
– Пошли, что ли?.. – произнёс мальчишка. – Чего стоишь?.. Трогай…
Кляча лениво повернула голову на голос ворчливого мальчишки, слегка всхрапнула, поднатужилась, телега дёрнулась и… поехала.
Бакунина первой вошла в большой зал здания. Она быстрым привычным шагом, осторожно обходя лежащих на полу раненых, прошлась по залу и скрылась в одной из боковых дверей.
Шороховы остались у двери. Увиденное повергло их в шок. От испуга Лиза ухватилась за плечо деда.
В душном, несмотря на открытые окна зале, стоял тяжёлый смрад от человеческих испражнений, крови, гниющих ран, немного перебиваемый запахом свежеструганной древесины. Если и можно было дышать, то весьма осторожно, неглубокими вдохами, стараясь не разглядывать источник этого «амбрэ» – тела изувеченных, доживавших последние часы людей.
В помещении было очень душно, стоял гул, ежеминутно прерываемый криком от боли несчастных раненых, в беспамятстве зовущих своих матерей.
На глаза старого советника навернулись слёзы. Он со страхом смотрел на лежащих по полу, боясь увидеть там своего Егора. Неожиданно прямо возле него послышался дребезжащий, видимо, от потери сил, голос раненого солдата с перебинтованными ногами и пропитанной спёкшейся кровью грязной повязкой на голове. Он тянул вверх руку и, задыхаясь, звал на помощь. Подавляя тошноту, подступившую к горлу, Лиза нагнулась к нему. Но в это время к раненому подбежала сестра милосердия, немолодая женщина небольшого роста с красными воспалёнными глазами. Поздоровавшись с Шороховыми, сестра нагнулась к солдату.
– Что, миленький, что?.. – зашептала она.
Солдат, превозмогая боль, попытался ей улыбнуться, но улыбка не получилась…У него не хватило сил сомкнуть губы, и он так и остался лежать с этим оскалом. Из последних сил он протянул сестре небольшой свёрток, завёрнутый в тряпицу, связанный бечёвкой, из которого выглядывал листок с криво нацарапанной фамилией и адресом. И, дёрнувшись последний раз, так с несостоявшейся улыбкой на лице и помер.
Сестра прошептала над покойным привычные слова молитвы, три раза перекрестила солдатика и закрыла ему веки. Затем она поднялась, развязала свёрток – там были деньги.
– Отправлю, касатик, обязательно отправлю матери, – и, увидев вопрошающий взгляд старого господина, добавила: – Так многие делают… Затем, оглядев залу, она спросила:
– Вы кого-то ищете, господа?
Пётр Иванович помедлил с ответом, боясь произнести свою фамилию и услышать страшный ответ, но тут открылась дверь, куда недавно зашла Бакунина, и оттуда вышла она сама, держа в руках целую кипу листов.
– Пётр Иванович, хвала Господу, вашего сына сюда привезли по ошибке. Его осмотрел Николай Иванович Пирогов, отругал кого надо и месяц назад дал указание отвезти вашего сына на Северную сторону в лазарет Михайловской батареи к киевскому хирургу Гюббенету. А он, Гюббенет, поверьте мне, творит порой чудеса. Глядишь, ваш Егор в полном здравии находится.
Она подошла к Шороховым, так и стоявшим подле входной двери, боясь сделать шаг, чтобы не наступить на лежавших повсюду людей.
При упоминании фамилии Пирогова, о котором в столичных газетах писали много хвалебного, действительный тайный советник несколько воспрянул духом:
– Екатерина Михайловна, голубушка, как попасть на ту батарею и встретиться с Пироговым?
– Не получится, Пётр Иванович. Николай Иванович отсутствует, в июне в Петербург отбыл, ожидаем его возвращения к сентябрю. Заместо него теперь, упоминала ужо, Гюббенет Христофор Яковлевич, весьма опытный доктор, дай Бог ему здоровья. Он, почитай, с начала осады в Севастополе трудится. А попасть на батарею можно с причала, туда на шлюпках можно переправиться, – и Бакунина, обрадованная, что не принесла печальную весть своим знакомым, сообщила: – Поезжайте немедля. Врачи там отменные, даже есть американцы-добровольцы, трудятся не покладая рук.
Открыв дверь, она вывела Шороховых на свежий воздух.
День давно уже перевалил за полдень. Липкая от влажности июльская жара нагревала уличный булыжник, на котором босоногие дети старались не задерживаться, а отсутствие движения морского ветерка делало зной невыносимым. По спине Петра Ивановича стекали противные ручейки пота, лоб покрылся испариной. К его удивлению, Лиза стойко переносила все эти неудобства – не жаловалась, только просила не идти слишком быстро.
До Графской пристани дед с внучкой дошли довольно быстро, благо она была недалеко.
Конечно, и вид затопленных кораблей посередине бухты, о чем и хорошо, и плохо писали газеты Петербурга, и печальное зрелище разбитого города на фоне доносящихся откуда-то разрывов, так похожих на раскаты грома во время грозы, неприятно поразили Шороховых. Да что там поразили – вселили тревогу и даже страх от витающей над городом безысходности. К этому прибавились и угрюмые лица прохожих, и неприглядная поверхность деревянных причалов.
Несмотря на отсутствие морского ветра, дышалось возле воды значительно легче. И дед, и внучка, прикрыв глаза, стояли на самом краю настила и не могли надышаться.
Необычная пара на причале привлекла внимание извозчиков возможностью немного заработать. К ним подошёл высокий сухощавый с длинными руками мужик, по виду – бывший матрос, коль судить по давно не стиранной на нём робе.
– Куда изволите, господа? – настороженно разглядывая одеяние необычной пары, подчёркнуто вежливо произнёс матрос.
– На Михайловскую батарею, любезный, – ответил Пётр Иванович.
Матрос тут же назвал цену и рукой показал на стоявший на привязи в саженях пятнадцати ялик.
– Доставим в лучшем виде, вашбродь. Не извольте тревожиться.
– Сына раненого хочу забрать. Не знаю, жив ли.
Отставной матрос как-то по-особому посмотрел на господ, тяжело вздохнул, и стоимость проезда снизил почти в половину.
К причалу в это время подошёл катер. Из него выпрыгнул матрос и, ловко внахлёст намотав на причальный кнехт швартовый конец, подал руку офицеру, взяв у него небольшой саквояж. Офицер лихо перепрыгнул через невысокий борт катера, но слега не рассчитал и поскользнулся. С его головы слетела фуражка, но он успел её схватить, не дав скатиться в воду. Довольный своей реакцией, офицер рассмеялся. И этот смех на фоне общей угрюмости привлёк внимание Шороховых, стоявших рядом.
Лиза кинула взгляд в сторону незадачливого офицера и… остановилась. В нём она узнала того красивого офицера, о котором совсем недавно вспоминала. Удивлённо воскликнул и Пётр Иванович, распознав в офицере своего собеседника на балу у великой княгини:
– Ба, вот это встреча! Рад видеть вас, дорогой Антон Дмитриевич, в таком месте и в полном здравии.
Обернувшись на голос и узнав старика, ошарашенный Антон от изумления вытаращил глаза, а когда увидел даму рядом с ним, то на мгновение потерял дар речи.
Они так и стояли, разглядывая друг друга. Голос мужика вывел их из оцепенения:
– Барин, вашбродь, ехать-то будем? Аль как?..
– Подожди, подожди, любезный! Будем, конечно, – закричал советник и бросился к Антону.
Они по-русски троекратно расцеловались. Возбуждённый Пётр Иванович обернулся к внучке:
– Лизонька, нет, ты глянь, глянь, кто это…
И без того раскрасневшаяся от жары и духоты девушка от смущения стала лицом похожа на красный помидор.
– Вижу, дедушка, вижу. Я очень рада. Здравствуйте, сударь, – зачем-то придерживая шляпу, только и сказала она.
Почувствовав некую задержку, а то и вовсе потерю клиентов, мужик опять настойчиво повторил вопрос по поводу поездки.
Шорохов развёл руками и, обращаясь к Антону, дрогнувшим голосом произнёс:
– Дела, сударь, требуют нашего короткого расставания, ужо не обессудьте. Сына еду забирать – раненый он в лазарете на Михайловской лежит. Адрес, где мы с Лизонькой остановились, коль не трудно, запомните.
И он назвал адрес.
– Где-где вы остановились? – удивлённо переспросил Антон.
Пётр Иванович повторил.
– Бывают, конечно, в жизни совпадения, но чтоб такие… Я ведь, Пётр Иванович, там же квартирую, но именно сегодня собирался съехать. Видимо, коль ничего непредвиденного не случится, придётся отставить сие действо.
Поговорив буквально минуту-две, они расстались. Уже отойдя на несколько шагов, Пётр Иванович обернулся и прокричал:
– Милостивый государь, Антон Дмитриевич! А не затруднит ли вас к вечеру разжиться неким напитком, от коего голова светлее становится и мысли яснеют и в порядок правильный выстраиваются…
Антон рассмеялся, вспомнив шампанское и его количество, потреблённое старым советником на балу.
– Не извольте беспокоиться, что-нибудь придумаю, Пётр Иванович.
Молчавшая во время разговора мужчин Лиза тоже повернулась и, не ожидая от себя такой смелости, неожиданно приветливо помахала Антону рукой. Лейтенант замер, боясь пропустить каждый взмах этих божественных движений.
Глядя издалека на остановившихся клиентов, думая, что их коллега никак не может договориться с ними в цене, к господам заспешили конкуренты. Завидя их, особенно первых двух, заклятых «врагов» в нелёгком извозчичьем деле, отставной матрос почти бегом, оглядываясь на пассажиров (не дай бог, перехватят с другой стороны), рванул соперникам навстречу. Его угрожающая стойка, бычий взгляд наклонённой слегка вперёд головы, ну и, конечно, два сжатых кулака остановили движение наглых коллег, и те молча повернули обратно.
И вскоре, лавируя посередине бухты между верхушками корабельных мачт затопленных кораблей, ялик стал приближаться к берегу Северной стороны, к Михайловской батарее.
Ещё не придя в себя от неожиданной (но такой желанной) встречи, сжав в руке фуражку, Антон продолжал стоять на причале, устремив взгляд в сторону ялика: платье и шляпа девушки белым пятном выделялись на тёмном фоне лодки. И там, в лодке, находилась его Цирцея!..
Забытые нежные волнительные чувства мирных дней снова переполняли его. И казалось, что всё позади: нет войны и нет страшных бомбардировок, смерти и разрухи, всё в прошлом…
Вдохнув полной грудью, Аниканов надел фуражку, кинул последний взгляд в направлении Михайловской батареи, подхватил свой нехитрый багаж и медленно с неохотой покинул причал.
