Ошибка императора. Война
Ближе к вечеру совершенно уставшие Шороховы тем же способом и с тем же лодочником, с которым сговорились ранее, переправились обратно в город.
Егора они нашли в печальном состоянии, а главное, его нельзя было забрать с собой. Измотанный и очень уставший доктор Гюббенет с воспалёнными от постоянного недосыпания глазами весьма не рекомендовал отцу забирать сына.
– Не выдержит ваш сын переезда без медицинского наблюдения и перевязок, помрёт, смею вас заверить, господа, – сказал он и тут же посоветовал: – Вы, господин Шорохов, постарайтесь лучше достать где-нибудь лекарства, список которых я дам, да и питаться вашему сыну нужно лучше. Где будете брать, не знаю, сами понимаете: война… Однако, коль письмо имеете от министра, постарайтесь обратиться к начальству, может, оно и поможет. Сию идею ваш сын подсказал, он же у вас по интендантской службе… А нет, лучше езжайте назад, пока есть такая возможность.
И вот, добравшись наконец до дома, Пётр Иванович и Лиза привели себя в порядок: переоделись, умылись холодной колодезной водой, заботливо приготовленной хозяйкой, и в ожидании ужина, оговоренного заранее, сели за домом на лавку возле сбитого из досок стола под яблоней.
Дневная жара несколько спала, небольшая прохлада приятно освежала. Они сидели молча. Вдали раздавались одиночные разрывы, где-то рядом слышались голоса соседей, негромко поскуливала хозяйская дворняжка…
Первой заговорила Лиза.
– Дедушка, я останусь, –неожиданно тихо произнесла она. – Нельзя оставлять папеньку.
Пётр Иванович совсем не удивился этим словам. Он с нежностью посмотрел на красивый профиль лица уже взрослой внучки, вспомнил её ещё маленьким ребёнком, незаметно вздохнул и мягко, по-отечески и тоже тихо ответил:
– Опасно, Лиза, и весьма. Вспомни, что врач сказал: «Пока есть возможность…» А он просто так не скажет. А если не будет той возможности?.. А давай-ка, Лизонька, останусь я, а ты поезжай, милая. Негоже девушкам быть в городе, коль, не дай бог, сюда ворвутся враги.
– Нет, я останусь, – твёрдо и решительно возразила Лиза. – Не будем спорить, дедушка.
Помолчав, Пётр Иванович не менее решительно произнёс:
– Остаёмся вместе, Лизонька. Да и надо сказать, обратный путь вовсе не безопасный для одинокой барышни. В общем, вопрос решён и хватит об этом. Тем более… – дед хитро поглядел на внучку. – Антон Дмитриевич рядом будет…
Загавкала дворняга.
– А вот и наш сосед пожаловал, – весело воскликнул он, увидев, как из-за дома с большим свёртком и баклагой в руках, пригибаясь под раскидистыми ветками старой яблони, вынырнул Антон Дмитриевич, за ним – хозяйка и, виляя хвостом, собака.
– Ну вот, все в сборе, – в предвкушении ужина объявил Пётр Иванович.
Несмотря на печальные события минувшего дня, ужин прошёл, можно сказать, весело. Мужчины и хозяйка с удовольствием пили хоть и кислый, к тому же разбавленный, портер, неизвестно как добытый Антоном. Украдкой поглядывая на молодого человека, смущаясь, Лиза тоже пригубила хмельного напитка, на что дед лишь погрозил ей пальцем. Не оставалась обделённой и собачка. Свернувшись клубочком у стола, она жадно ловила бросаемые ей кусочки пищи и, не жуя, проглатывала их.
Уже почти стемнело, вечерний полумрак лёг на землю, когда хозяйка покинула своих постояльцев, уведя с собой почти сытую дворнягу.
После полного впечатлений трудного дня ужин, портер, вечерняя прохлада расслабили компанию, хотелось говорить и говорить… По крайней мере, этого хотел старый советник, но выслушивать нравоучения Петра Ивановича вряд ли хотели молодые люди… Да и о чём говорить? О политике? О войне?
Лиза знала, что дед сейчас будет философствовать и с ним лучше не спорить – конца-края не будет спорам. И она не ошиблась…
– Вот сподобился я, молодые люди, как-то прочитать в журнале «Телескоп» некое произведение некоего Чаадаева Петра Яковлевича. Ты, Лизонька, сей журнал тоже листала, будучи совсем крошкой, помнишь?
Девушка улыбнулась и отрицательно покачала головой.
– Так вот! А прочитал сию публикацию я потому, как б-о-о-льшой скандал случился. Уваров, в то время министр народного просвещения, боже, как он ногами топал, негодуя на автора, потребовал от полиции даже журнал запретить.
– Господи, что такого он написал? – спросила Лиза.
– Ни много ни мало, «Царство Божье». «Совершенный строй» желает построить этот Чаадаев. Каково?!.. Он пишет о мрачном и тусклом нашем существовании, где нет внутреннего развития, и о том, что мы все живём для того, чтобы преподать какой-то урок далёким предкам. Призывает любить Родину, но истину ставит превыше всего.
– Бред… – высказался Антон. – «Царству Божьему» на небесах быть полагается. «Совершенный строй»?.. Для кого?.. Для союзников?.. А как же мы, Россия, и прочие народы?
– Вот, в точку, Антон Дмитриевич. Чаадаев пишет, что англичане, кельты, германцы, греки и прочие народы Запада образуют Европу, достоинство которой в долге, справедливости, праве и порядке. И всё это Европа якобы приобрела вследствие познания ею истины. И не нужны, настаивает он, другие цивилизации неевропейской формы быта. К чему я всё это говорю? – Пётр Иванович махнул рукой в сторону окраин города. – Вон они, европейская справедливость и порядок. Позор! Что они здесь делают, за тысячи вёрст от своих домов, а?.. Речную воду, и ту отключили, мерзавцы. Что-то я не припомню, чтобы наши войска, будучи в Берлине, Париже, да мало ли где топали сапоги наших солдат, так поступали с жителями. Вот кто варвары, так это они, союзники.
– Не слышал я о сих рассуждениях господина Чаадаева. А где он сейчас, автор сей, Пётр Иванович? – спросил Антон.
– Да где ему быть?.. По указу государя объявлен сумасшедшим. Издателя сослали, журнал закрыли. А где сейчас сей автор, право, не знаю. Поди, коль жив, читает в газетах о справедливости своей Европы.
– Хотел бы я спросить этого Чаадаева, за какую же истину погиб мой брат Михаил, Царство ему небесного, защищая Петропавловск, что на Камчатке? Он ли дрался на территории Англии? Нет же… на своей! – зло произнёс Антон. – А в том, что за справедливость сражался брат, согласен, только не мнимую, европейскую, а свою!
Разговор затих. Начатая Шороховым тема после этого исчерпала себя. Говорить больше не хотелось. Наступила тишина. Каждый размышлял о своём.
Нельзя сказать, что Антон обрадовался, узнав, что Шороховы решили остаться, совсем нет, – опасно, но возможность быть рядом с этой прелестной девушкой, чего скрывать, воодушевила его.
– Что хочу сказать, – наконец заговорил слегка захмелевший Антон, – решение ваше, господа, весьма достойно уважения, слов нет. Сколько продолжится осада Севастополя, одному Богу известно. Но боюсь, конец близок и он, вероятно, будет неутешительным. Сегодня, а вы должны это знать, я служу флаг-офицером у командующего Крымскими войсками князя Горчакова, получил приказ оповестить генералов, указанных самим князем, о завтрашнем важном совещании.
Антон посмотрел по сторонам и уже более тихим голосом продолжил:
– Скажу вам по секрету, очевидно, будет принято решение об атаке неприятеля. Дай-то бог нашим войскам прорвать осаду. Однако будет ли она успешной – неизвестно. Мы уже дважды в октябре того года пытались это делать – результат плачевный.
– А позвольте полюбопытствовать, Антон Дмитриевич, какой из Горчаковых ваш начальник? – спросил Пётр Иванович. – Я знаю Михаила Дмитриевича – генерала и Александра Михайловича – дипломата. В июне пятьдесят чётвёртого последний был назначен в дипломатическую миссию в Вену.
– Михаил Дмитриевич, конечно. После князя Меншикова он стал начальствовать над войсками.
– Хм… ну и как он?
Антон задумался.
– Сказать, что его шибко полюбили в армии… Наверное, нет. Князь, конечно, пытается быть более дружелюбным, чем его предшественник, и это видно. Но Михаил Дмитриевич имеет досадную трудность с языком, русским, я имею в виду. По-французски наш главнокомандующий объясняется ничуть не хуже самих французов. Солдаты, да и мы, офицеры, когда он говорит на родном языке, не всегда его понимаем. К тому же он говорит тихо и неразборчиво. Даже нам, его адъютантам, приходится переспрашивать.
– Есть такой грех у князя, есть… А что тихо говорит… Стесняется, поди… Он и по молодости редко русский употреблял, всё больше французский пользовал. С Лизой только по-французски разговаривал. Помнишь, Лиза?
– Как не помнить, – прошептала она.
– А вот вы, молодой человек, дали хорошую идею. А не пойти ли мне завтра на совещание вместе с вами? Письмо я имею от военного министра для командования, где указано о всякой мне помощи на случай нужды. Вот она, нужда, и появилась.
– Да-да, Антон Дмитриевич, – поддержала деда Лиза. – Мы весьма в том нуждаемся. Лекарства для папеньки нужны, а их у врачей нет.
Антон задумался, но через минуту решительно произнёс:
– Как можно вам отказать в этом благородном деле? Извольте, Пётр Иванович, быть готовым с утра. Совет будет проходить на Николаевской батарее – это недалеко отсюда.
– Непременно буду, – с готовностью произнёс советник. Затем, посмотрев на молодых людей, добавил: – Оставлю вас, молодёжь, мне по такому случаю не грех и выспаться. Ты, Лизонька, оно хоть и весьма тепло, однако ж не простудись и не сиди долго. Антону Дмитриевичу тож, поди, потребно отдохнуть.
С этими словами Пётр Иванович несколько тяжеловато поднялся и, осторожно ступая в темноте, ушёл.
Антон и Лиза остались одни. Наступила неловкая тишина, нарушаемая только неясными со стороны соседских домов звуками. Но и они вскоре затихли. Город засыпал.
– Вы, Елизавета Егоровна, весьма и весьма смелая девушка. Не каждый столичный мужчина рискнёт приехать сегодня в осаждённый неприятелем город, – наконец произнёс Антон, с грустью глядя на еле видный в темноте профиль Лизы.
– Какая же это смелость? Это обязанность, Антон Дмитриевич, коль отец при смерти. Я сегодня видела действительно смелых женщин – сестёр милосердия. Одна Екатерина Михайловна Бакунина чего стоит.
Антон оживился возможностью продолжить разговор:
– У нас тоже есть своя героиня, Дарья Михайлова, Даша Севастопольская, как её прозвали солдаты. Простая девушка, дочь простого матроса, а скольких спасла раненых на поле боя… И она не одна такая. Сразу после первой битвы на Альме городские женщины-добровольцы без страха попасть под обстрел на себе таскали раненых солдат и офицеров.
Разговор опять затих. Антон мучился, не решаясь сказать Лизе о тех внезапно возникших ещё там, в Петербурге на балу, чувствах к этой милой девушке. И вдруг, сам не ожидая такого от себя, он взял ладонь Лизы в свою руку. Нервная дрожь пробежала по его телу. Даже в полумраке Антон почувствовал устремлённый на него взгляд Лизы. Ладонь её, поначалу напрягшись, обмякла, слегка задрожала.
«Уберёт сейчас…» – мелькнула у него мысль. Не убрала. Лиза очень осторожно накрыла его ладонь своей ручкой. И сразу стихли все звуки… Наступила полная тишина… Сердце Антона тяжело забилось в груди. Голова закружилась. «Вот оно, счастье, вот оно, блаженство… Обними её…» –прошептал внутренний голос. И Антон, глубоко вдохнув полной грудью, уже было намеревался последовать совету голоса, как Лиза медленно, не отнимая своих рук от рук Антона, поднялась. И, подчиняясь какой-то неведомой силе, медленно поднялся и Антон. Так, держась за руки, они и стояли молча.
Далёкий грохот и неяркая вспышка, озарившая небо, разрушили это волшебное состояние. Лиза осторожно освободила свою руку и, прошептав: «Поздно уже, Антон Дмитриевич, вам рано вставать», – прикоснулась губами к его щеке. Уловив движение Антона, пытавшегося обнять её, тут же отстранилась и, не оборачиваясь, поспешила прочь.
Антон так и остался стоять, как там, на причале, провожая немым взглядом свою Цирцею.
Роковое совещание
Как и предыдущий, день двадцать восьмого июля обещал быть душным. Не давая людям насладиться ранней прохладой, июльское солнце быстро набирало высоту, на небе – ни облачка.
Оставив Лизу с хозяйкой, согласившейся сопровождать девушку в госпиталь к отцу, к десяти часам Аниканов и Шорохов подошли к Николаевской батарее, где квартировал начальник Севастопольского гарнизона генерал-лейтенант граф Остен-Сакен, и где было назначено совещание.
Рядом с фортом, массивным сооружением более четырёхсот сажень в длину, в тени раскидистой почтенного возраста акации, ожидая начала совещания, стояла группа генералов и офицеров. Чуть далее, рядом с коновязью, расположились офицерские денщики: одни дремали, притулившись к стенам здания, другие, разнося вокруг запах дешёвого табака, курили свои «носогрейки». Поодаль от них, образовав круг, стояли генеральские адъютанты, лениво ведя беседу. Один из них, майор с перевязанной ниже локтя правой рукой, достал левой из кармана мундира сигаретницу и с помощью товарища, вынув сигарету, закурил. Выдохнув струю дыма, он, видимо, продолжая прерванный разговор, обиженным тоном произнёс:
– А мне, судари мои, прогонных не дали вовсе. Хорошо, были свои… А коль не было бы?.. Как добрался бы из Саратова?.. Ужо и генерал мой казначею трёпку задал, а тот только третий месяц ухмыляется, паразит. А цены, цены в Севастополе, господа!.. Спрашивается, когда получу законные?.. Как жить?..
– Кому война, а кому мать родна… Ах, стоит ли, майор, об этом… – равнодушно посоветовал один из его коллег.
При виде флаг-офицера командующего и господина, идущего рядом с ним, явно не из местных, офицеры с любопытством повернулись в их сторону.
Пётр Иванович тут же приосанился, принял непринуждённый вид столичного вельможи.
Поздоровавшись, Антон представил Шорохова:
– Господа, прошу познакомиться: действительный тайный советник…
– В отставке, – поправил Шорохов.
– Шорохов Пётр Иванович. Пётр Иванович изволил намедни приехать из столицы к раненому сыну.
Отставной советник с достоинством, строго по протоколу поздоровался. И сделал это так картинно, что генералы усмехнулись: на фоне разваленных домов, не убираемых неделями улиц, нет-нет да и звучащего грохота от взрывов снарядов выглядело сие действо весьма комично… Однако высокий ранг гражданского гостя офицеров впечатлил. Щёлкнув каблуками, они кивнули ему. Правда, на этом их почтение к бывшему столичному чинуше закончилось. С лицами, полными равнодушия, генералы отвернулись. Но это не смутило опытного чиновника.
– Господа! Я прибыл сюда никак не с инспекцией, смею вас заверить. Я здесь сугубо по личному делу. Вот, хотел забрать тяжелораненого сына- подполковника на излечение в Петербург. Да доктор Гюббинет весьма не рекомендовал мне сие сделать по причине большого риска его здоровью. А потому, господа, я решил остаться в городе. Глядишь, и сгожусь вам в нелёгком деле защиты Севастополя.
При этих словах лица офицеров смягчились, и генерал-лейтенант Хрулёв, начальник двух оборонительных линий, разгладив усы, подал отставному советнику руку.
– Милости просим-с в наш ад, Пётр Иванович. Ужо не обессудьте за неудобства, кофей по утрам вам пить не придётся, война-с, сударь, уж не взыщите, – вежливо, но с некоторой иронией произнёс генерал.
На том знакомство закончилось. В конце улицы показалась бричка Горчакова с откидывающимся кожаным верхом в окружении нескольких казаков. В бричке сидели сам главнокомандующий и пассажир, в котором генералы узнали генерал-адъютанта барона Вревского, недавно прибывшего из столицы по личному указанию императора Александра Павловича.
Скрипнув рессорами, бричка остановилась. Князь и его спутник вышли, поздоровались, и тут, заметив Шорохова, оба, как по команде, воскликнули:
– Ваше превосходительство, Пётр Иванович, какими судьбами?..
– Господа, – произнёс Горчаков, – пока не знаю, с какими целям прибыл в Севастополь господин Шорохов, но по молодости мы немало с ним усердствовали на службе государевой, хотя и по разным ведомствам. Как ваша супруга, Пётр Иванович? Великодушно прошу меня простить, запамятовал её имя…
– Умерла моя супруга, Михаил Дмитриевич. Ужо как три года.
Горчаков выразил соболезнования. Узнав причину приезда своего знакомого и бегло прочитав письмо военного министра, поданного Шороховым, Горчаков обещал помочь. Затем, приняв строгий вид, попросил офицеров заходить вовнутрь:
– Время, господа, пора начинать совет.
– Михаил Дмитриевич, не откажите в любезности присутствовать, коль сие возможно, – уже вслед князю произнёс Пётр Иванович.
– Будьте так любезны… – не оборачиваясь, бросил Горчаков.
Возле входа князь повернулся. Отыскав глазами Аниканова, пробурчал:
– И вы, капитан, извольте присутствовать, – затем он что-то ещё хотел сказать, но передумал…
В комнате, о чём-то шумно споря, уже находились несколько генералов, среди которых были исполняющий обязанности губернатора адмирал Новосильский и начальник штаба гарнизона Васильчиков. При появлении главнокомандующего все дружно замолчали. Но вот все расселись, совещание началось с короткой речи Горчакова.
– Господа, буду краток. Не мне вам рассказывать о создавшейся на сегодня обстановке, она весьма тяжёлая. Запасы пороха катастрофически уменьшаются, сена для лошадей может хватить лишь на месяц или полтора, не более. Больше семи месяцев мы держим осаду; армия устала, гарнизон защитников тоже. Сил нет смотреть на измученных горожан. А силы неприятеля только растут. По моим сведениям, их армия насчитывает до ста десяти тысяч солдат. У нас – меньше, примерно девяносто. Не думаю, что эти сведения точны, но и эти цифры впечатляют. И хотя моральный дух солдат позволяет мне сделать вывод об их стойкости и самоотверженности, долго так продолжаться не может. Назревает вопрос, господа: а дальше что?..
На последней фразе голос главнокомандующего дрогнул. Он хмурым взглядом обвёл присутствующих. Лица офицеров были напряжены. Генерал Липранди нервно теребил свой ус, полковник Козлянинов, слегка откинувшись на спинку стула, застыл, прикрыв глаза. В тревожном ожидании также застыли генералы Хрулёв и Семякин. Словно желая ответить на вопрос, князь Васильчиков даже встал со стула, нервно покусывая кончик уса.
Разглядывать остальных Горчаков не стал, и так понятно: офицеры волнуются, в страхе ожидая, что главнокомандующий произнесёт: «Господа, мы оставляем город…»
И только граф Остен-Сакен был спокоен. Не обращая внимания на разговоры коллег и доклад, он углубился в чтение лежавшей на его коленях записной книжки.
«Граф верен себе, не переживает. Зачем переживать, коль ответственности за армию на нём нет…» – с некоторой завистью подумал Горчаков.
Наконец, главнокомандующий продолжил:
– Итак, господа! Ныне настало время решить неотлагательно вопрос о предстоящем нам образе действий в Крыму: продолжать ли пассивную защиту Севастополя, стараясь только выигрывать время и не видя впереди определенного исхода, или же немедленно по прибытии ожидаемого нами пополнения перейти в решительное наступление? Если, господа, наступать, то когда и где? Прошу высказать своё мнение на этот счёт.
Сказанное князем явно намекало присутствующим на то, что он уже сам ответил на заданный им же вопрос. По комнате прошелестел вздох облегчения.
– Фуф.. Не будем сдавать город. И на том благодарствуем, – прошептал на ухо Шорохову Аниканов.
Да не рассчитал, сказал довольно громко. Горчаков недовольно посмотрел в его сторону, но замечание делать не стал. Напряжение в комнате несколько спало.
Шорохов хотел было что-то спросить у Антона, но тут поднялся Остен-Сакен и, испросив разрешения у Горчакова, невозмутимым голосом произнёс:
– Ваше превосходительство, господа, весьма понимаю ваше желание прорвать наконец осаду Севастополя…
Барон Вревский одобрительно кивнул.
– Но… – многозначительно продолжил граф. – У нас, как в Севастополе, так и в полевой армии, стоящей у Чёрной речки, сил против союзников недостаточно, что и подтвердил Михаил Дмитриевич. Да, мы ожидаем подкрепления, однако не надо забывать, что его ждёт и неприятель. А потому, коль решимся на прорыв блокады, с какой бы стороны ни предпринять наступление: с Сапун-горы, Чёрной речки, Федюхиных высот или прямо из Севастополя, – перевес всё равно останется на стороне противника.
Граф оглядел комнату. Офицеры слушали его внимательно, а князь Горчаков – нет, он тихо разговаривал с посланцем императора, а тот, тыкая пальцем в свой листок с какими-то данными, в чём-то убеждал генерала. Горчаков, видимо, соглашался и кивал головой.
– Даже если, – продолжил Остен-Сакен, – после тяжких потерь нашим войскам удастся объединенными силами гарнизона Севастополя и полевой армии занять хотя бы Сапун-гору, то неприятель, узнав о выходе гарнизона из города, в это же самое время, а может, и на следующий день займет Севастополь.
– Но зачем выводить из города гарнизон? – задал вопрос генерал Хрулёв. – Находясь на бастионах, защитники оттягивают на себя большие силы союзников.
– Без гарнизона, а это, как вы знаете около сорока тысяч солдат, атаку полевой армии можно считать заранее провальной, – парировал граф. – Я бы даже сказал, бессмысленной.
– А почему вы, Дмитрий Ерофеевич, думаете, что союзники обязательно ворвутся в город, коль гарнизон или часть его выйдет? – спросил барон Вревский.
– Непременно, Павел Александрович, непременно, – вежливо ответил барону граф. – После недавней смерти главнокомандующего союзными войсками лорда Реглана и генерал Симпсон, и генерал Кодрингтон, я уж не знаю, кто из них теперь командует армией, поверьте мне, догадаются напасть на беззащитный город.
Барон опять что-то сказал Горчакову, но тот промолчал, пожав плечами.
– Хорошо, – продолжил Остен-Сакен, – пусть мы решимся на прорыв блокады и завладеем частью укреплений противника, допускаю сие, господа. Но тогда мы понесём опять потери, лишимся командиров, солдат. Голодные, уставшие, войска на следующий день будут сражаться уже со свежими силами неприятеля, передислоцированными за это время со стороны Камышовой бухты. Нетрудно предвидеть последствия, Михаил Дмитриевич, совсем нетрудно.
Мы уже имели сей печальный опыт огромных потерь при предыдущих атаках. Я имею в виду две последние – Балаклавскую и Инкерманскую. И не станет у нас ни пороха, ни сена, ни достаточного количества продовольствия и прочего снабжения… С нашими-то разбитыми дорогами пополнения придётся ждать долго. А впереди – зима, господа. Вспомните ураган в ноябре прошлого года. Тогда он помог нам, не дал врагу напасть на город. Что будет в этом году, неизвестно.
Граф сделал паузу, помолчал, затем, взглянув на Горчакова, решительно произнёс:
– Но и оставаться в оборонительном положении тоже нельзя… Это гибель…
– Так что же вы предлагаете, граф? – нетерпеливо задал вопрос Горчаков.
Остен-Сакен откашлялся, повернулся в сторону офицеров и глухим голосом, явно волнуясь, произнёс:
– С разбитым сердцем и глубокой скорбью в душе я, по долгу совести, присяги и убеждению моему, предлагаю из двух зол меньшее, единственное средство – оставить Южную сторону Севастополя. Сохраним армию, порох и прочее… Дождёмся окончания военных действий на кавказском направлении, существенного пополнения оттуда войсками и разобьём противника. Оставление Севастополя глубоко огорчит гарнизон, понимаю, но…
– Не позволю! Город не будет оставлен, – вскочив с места, вскричал Горчаков. – Не позволю, пока я, государем назначенный, главнокомандующий…
В громких словах старого генерала многие уловили скорее эмоциональный оттенок, чем сознательное нежелание согласиться с Остен-Сакеном.
Что и говорить, Горчаков и сам видел неизбежность трагических последствий в случае неудачного наступления, но в его кармане лежали царские письма с требованием всемерно активизировать действия армии – прорвать блокаду, к тому же рядом сидел царский посланник, настаивающий на том же…
– Ваше высокопревосходительство, вы хотели знать мнение каждого, я своё высказал, не обессудьте, – в заключение произнёс Остен-Сакен.
Горчаков и посланник опять зашептались. Было видно, что барон с жаром убеждал в чём-то главнокомандующего.
В комнате повисла тишина. Живо представив себе всю трагичность сказанного графом, офицеры затихли.
– Как оставить город?!.. Поболе семи месяцев стоим под осадой, – прошептал Васильчиков на ухо генералу Хрулёву.
– И будем стоять, – успокоил тот.
Наконец, Горчаков произнёс:
– Господа, не присутствующие по разным причинам военачальники мне письменно представили свои соображения на этот счёт, я их позже зачитаю. Хотелось бы знать ваши мнения. Прошу, господа.
Первым выступил генерал-лейтенант Липранди, который высказался за наступление. Его поддержал генерал Хрулёв, но генерал Семякин был против.
– Уважаемые господа, – сказал он. – С той же болью, что высказался генерал-лейтенант Остен-Сакен, должен признать, что полный успех при нашей атаке неприятеля маловероятен. И тому есть много причин, о которых мы все с вами прекрасно осведомлены…
