Светлейший

Во многих городах и поселениях разбойник был встречен с почётом не только чёрным народом, но и частью духовенства и купечества. В Пензе жители даже вышли к нему навстречу с иконами, хлебом-солью и пали пред Пугачёвым на колени.

На огромной российской территории пылали дворянские усадьбы, на деревьях висели тела их хозяев. Пощады не было всем, кто не признавал чудом воскресшего императора Петра III.

Но войска, снятые Потёмкиным с турецкого фронта загодя до подписания Кючук-Кайнарджийского договора, уже обложили бунтовщиков. Генерал-поручик Суворов по поручению государыни, не жалея себя и лошадей, за неделю добрался до мятежных краёв и организовал преследование Пугача. Кольцо вокруг мятежных территорий сжималось.

При штурме Царицына корпус полковника Михельсона остановил, наконец, череду побед главных сил Пугачёва. От последнего стали отделяться калмыки и донские казаки. Войска мятежников начали отступление к Черному Яру и дальше – в степи Заволжья. Разрозненные отряды мятежников вели кровопролитные бои с правительственными войсками.

Столица с тревогой ждала известий от главнокомандующего войсками Панина… И известие пришло! В середине сентября Пугачёв, преданный своими же сподвижниками, был арестован.

На охваченных мятежом землях Петр Панин, имея в руках огромную военную силу, почувствовал себя полным господином. Обе столицы были далеко, вокруг бушевало кровавое море крестьянской войны, и Панин не стал смущаться в выборе методов для подавления бунтовщиков.

Террор охватил очищенные от повстанцев земли. Для устрашения волнующихся крестьян Панин приказал казнить мятежников прямо на месте поимки без суда и следствия. И вниз по рекам поплыли плоты с колесованными и подвешенными за ребра пугачёвцами. В столицу шли победные реляции.

Столицы облегчённо вздохнули. Но встал вопрос… На обширных землях России и раньше то тут, то там вспыхивали волнения, однако они быстро подавлялись местными властями. Как же мог простой донской казак Пугачёв всколыхнуть такую массу людей? Откуда такое умение? И версии высказывались разные…

Весь дворец спал, в утренней тишине слышался плеск дворцовых фонтанов, в укрытиях ворковали горлинки, тихонечко шелестя крыльями.

Слуга встал засветло.

– Ещё черти в кулачки не били, – ворчал он. – Ночью приехали, тама намоталися, здеся не спамши, и опять подъём. Куды его черти несут?

Продолжая ворчать, невыспавшийся Михеич неторопливо приводил в порядок одежду своего хозяина. Ещё совсем не старый, грузноватый и на вид неуклюжий, слуга, тем не менее, своё дело знал. Начищенные щёгольские сапоги-ботфорты, белые рубашки, парадный камзол, кафтан, разложенные на стульях в нужном порядке, уже ожидали вице-президента. Примостившись на краешке стула, в любой момент готовый вскочить, Михеич уставился на дверь спальни хозяина и всё время зевал.

Шёл нудный моросящий дождь. Улицы Санкт-Петербурга были ещё темны и малолюдны. Потёмкин выехал из дворца в карете, запряжённой четвёркой с фонарём. На запятках, поругивая в душе неугомонного хозяина, стояли сонные зевающие слуги. Сонным был и кучер. Раздирая рот в зевоте, он пробурчал:

– Куды ехать-то, ваше сьять…

Григорий махнул рукой в направлении верфи Адмиралтейства и тоже сонным голосом пробормотал:

– К обеду надо появиться в коллегии.

Цокот копыт разнёсся по округе. От толчков кареты по неровным камням голова Потёмкина качалась, как будто от старческой слабости. Его клонило ко сну. Дул слабый норд-ост. Дождь продолжал моросить. Копыта лошадей шлёпали по лужам, из-под колёс летела грязь, и редкие прохожие едва увёртывались от неё.

Тяжёлые тучи, наползая друг на друга, всё больше застилали небосклон. Сумрачный свет утра был похож на взгляд умирающего – тоскливый и безнадёжный. Казалось, день вовсе не наступит.

Невыспавшийся организм требовал отдыха. Но сон не шёл, глаза не закрывались. Потёмкин уставился в окно. Шелест дождя, унылые, сумрачные пейзажи, серые дома, темная вода в Неве, деревья, редкие прохожие – всё расплывалось в дымке утреннего тумана, подобно призракам. Настроение было под стать погоде – мрачное.

Город Петра, созданный наперекор стихиям среди болот и лесов, «яко дитя в красоте растущее, святая земля, парадиз, рай Божий», просыпался.

Петербург своим видом, столь не похожим на Москву, давно уже не удивлял Потёмкина. Бесконечные каналы, улицы, дома на сваях, вбитых в зыбкую тину болот, и построенные в одну линию бедные мазанки городских окраин, крытые по-чухонски, дёрном и берестой, стали привычной для его глаз панорамой.

Рождённого на благодатных просторах Смоленской губернии, выросшего в деревенской тиши родного села Чижово, Потёмкина эти болотистые места, кишащие комарами и прочим гнусом, ещё недавно поражали своей неестественностью. Казалось, что всё это временно, понарошку, не может жить здесь человек!.. Ан нет, ошибался, и теперь эти гиблые, неприглядные места стали ему привычными, словно он прожил здесь целую вечность. Больше того, избы окраин своей неказистостью и простотой его умиляли.

Другое дело – дворцы затейливой архитектуры на «прусский манер» в центральной части города… Те своими монументальностью и шиком впечатляли – слов нет. Но унылые магазейны, амбары, пахгаузы, разбросанные вдоль реки, этот вид явно не красили.

Вице-президент Военной коллегии генерал-аншеф Потёмкин зевнул (какой раз!), зябко поёжился и, казалось, наконец, задремал. Однако в голове после недавнего вояжа по турецким фронтам ещё продолжала прокручиваться лента тех событий.

…Потёмкин в окружении небольшого отряда охраны инспектирует очередную дивизию. Тревожные донесения настигают его повсюду: басурман Пугачёв захватывает всё новые и новые территории, поселения и города.

Всех гонцов Потёмкин тут же отправлял в полки, и те рассказывали солдатам о бесчинствах бандитов. Слушая очевидцев, солдаты возмущались: многие были из тех мест и уже без приказа рвались в бой с басурманами.

Очередная вереница почтовых карет, груженная военным снаряжением, растянулась на версту. Следом двигалась пехота, за ней – конные упряжки, тащившие за собой тяжёлые пушки. Над дорогой медленно оседала пыль от ранее проскакавшей конницы, хвост которой совсем недавно скрылся за горизонтом.

Повозок не хватало, лошадей тоже. Не спавший сутками, охрипший Потёмкин мотался от полка к полку, от села к селу, давая указания обер-комиссарам[89 - Офицеры в чине полковника, ведавшие в армии вопросами тылового обеспечения и продовольствия.] дополнительно арендовать телеги, лошадей, покупать у населения провиант. И комиссары где уговорами, где рублём, а где и угрозой заставляли людей расставаться со своими телегами и лошадьми, а если ни того, ни другого не было, то мужики и солдаты сами тащили гружёные телеги и орудия до ближайших сел и там уже впрягали лошадей.

По распоряжению государыни полки скрытно снимались с Дунайского фронта и маршем шли в направлении Яика и Поволжья – на Пугачёва; путь им предстоял неблизкий. Не все генералы хотели выполнять его указания немедля, и Потёмкину приходилось жёстко напоминать всем об указе императрицы. Хотел было даже повесить одного, но обошлось. Личное письмо с инструкциями Екатерины Потёмкин держал при себе.

«Батенька, – писала ему государыня, – пошли повеления в обе армии, чтоб генерал-поручики и генерал-майоры ехали, каждый из тех, коим велено быть при дивизии Казанской, Нижегородской, Московской, Севской и прочих бунтом зараженных мест… и везде чтобы объявили, что войска ещё идут за ними. Пусть слух о приближении регулярной армии если не разгонит «злодейские толпы», то, во всяком случае, несколько поуспокоит «чернь».

Между тем 12 июля этого страшного для страны 1774 года Пугачёв взял Казань. Гонец, вручивший Григорию Александровичу очередную реляцию от дальнего родственника, Павла Потёмкина, возглавлявшего тамошнюю следственную комиссию, от усталости валился с ног. Потёмкин немедля вскрыл донесение.

«…Ваше сиятельство, апосля смерти командующего нашего Александра Ильича[90 - Генерал-аншеф Бибиков Александр Ильич.], царство ему небесное, ещё пуще лютует басурман. Толпы, ако дикие звери, грабят и жгут дома. Казань горит. Солнца не видно. Черным-черно над городом от пожарищ. Жителей, кто в Кремле не успел укрыться, заживо жгут в домах, в поле из пушек убивают. Никому пощады нет от повстанцев, ваше сиятельство. Люди задыхаются от смрада бесчисленных трупов на улицах, запаха сгоревшего мяса. Кругом крики о помощи, дикий вой собак… На всех деревьях и воротах люди висят. Подурел мужик русский: с татарами и прочими калмыками сообща супротив своих зверствует. Держится только Кремль казанский, да людей там мало – около четырех сотен наберется. Мы, ваше сиятельство, с комендантом оборону держим, да долго ль продержимся? А там Москва недалече. Шлите войска, братец, поспешать надобно».

Екатерина писала своему фавориту тревожные послания. Опять хотела сама отправиться в Первопрестольную и лично организовать оборону Москвы.

Одно тогда успокоило Потёмкина и обрадовало: очередной фельдъегерь привёз радостную весть о том, что в болгарском селе Кючук-Кайнарджа 10 июля сего года турки наконец-то подписали мирный договор…

Потёмкин встрепенулся, открыл глаза, огляделся, но слабый, едва проникающий внутрь кареты унылый свет начинающегося дня опять ввел его в дремотное состояние. И вновь перед глазами поплыли картинки, но уже пустынных, безлюдных степей, редких поселений, обрывистых берегов, синие бесконечно накатывающиеся на прибрежные камни волны Черного моря и шум… шелестящий шум морского прибоя. Они убаюкивали, успокаивали. Новороссия… Чары Морфея наконец взяли вверх, и Потёмкин стал погружаться в сладостную дрёму, но тут раздался голос кучера:

– Отворяй, не вишь, кто едет?

Потёмкин вздохнул, потянулся, руками сделал несколько резких движений и решительно открыл дверь. Дождь почти перестал. Небо несколько прояснилось. Вице-президент бросил взгляд на верфь, замерший караул и неожиданно улыбнулся солдатикам.

– Вот те и лето, касатики! – не по-уставному бросил он караулу и, поглубже нахлобучив треуголку, уверенной походкой направился в глубь верфи. Ботфорты его, погружаясь в хлипкую грязь, издавали чавкающий звук.

Недостроенный корабль Потёмкин увидел издали, тот чернел голыми рёбрами, как остов чудовища. Якорные канаты от него тянулись, словно исполинские змеи. Повсюду визжали пилы, скрипели блоки, грохотали молотки, горели костры, на которых в бочках кипела смола: дурно пахнущая грязно-белая смесь из серы, сала, свинцовых белил и чёрт-те чего ещё. Однако Потёмкин уже знал: вещь, весьма нужная и полезная, эта смесь предохраняла днище от гниения в морской воде.

Рядом с бочками Григорий Александрович разглядел корабельного мастера Ивана Афанасьева, человека серьёзного, молчаливого. Любое посещение начальства он не приветствовал, но Потёмкина привечал. В настоящий момент мастер отчитывал пацанёнка за слабый огонь под бочками:

– Не видишь, пострел, жару мало, смола почти не булькает.

В утренней серости люди сновали, как тени. Вид работного люда поднял настроение вице-президента: на его лице появилась улыбка. Григория Александровича узнавали и, не отрываясь от дел, кланялись. Потёмкин сам подошёл к Афанасьеву. Тот нюхал моржовое сало, определяя его достоинства. Молча сунул под нос Потёмкина кусок:

– Вот так должно пахнуть, коль свежее, Григорий Александрович.

Потёмкин проверял всё. Тщательно просматривал формуляры: точно ли записан калибр чугунных ядер и гранат, сложенных пирамидами под кровлями, «дабы ржа не брала»; залиты ли салом флинты[91 - Вид стёкол.] и ружья. Проверял лёгкость парусных полотен.

Замечаний мастерам старался не делать, дабы впросак не попасть: строительство судов для него – дело новое, а азы знать надо, пригодятся: планы у него теперь грандиозные.

Афанасьев, где надо, давал пояснения, но в основном молчал и лишь незаметно ухмылялся.

Генерал-аншеф подолгу разговаривал с людьми, обещал помочь, чем надо. Попробовал даже построгать доску, но не заметил сучок… и выслушал от Афанасьева поток брани в свой адрес. Стерпел… лишь виновато развёл руками.

– Не получится из меня Пётр I, – огорчённо пробормотал он.

– Да уж, наверное, – пробурчал неразговорчивый мастер, загребая своими натруженными руками рубанок.

Время к полудню, пора ехать в коллегию, наконец решил Потёмкин. На его счастье, дождь прекратился окончательно. Меж тучами появились просветы. В карете Потёмкин переоделся: снял влажный камзол, надел сухой. И опять брызги из-под копыт и комья грязи от колёс.