Светлейший

– Радзивил, Гриша, – богатейший человек. Пол-России скупить мог бы. Не буду наговаривать на генерала Карра, да трудно устоять супротив возможных посулов магната. Поди знай, что там у них было. Генерал Фрейман возглавил армию.

– Так и Фрейман не лучше воевал, – пробурчал Потёмкин-старший.

Павел Сергеевич развёл руками и произнёс:

– Всё одно, побили супостата.

– Да Бог с ними, с генералами. Хочу спросить тебя, Павел: ты воочию зрел супостата Пугачёва? Так ли он схож на супруга императрицы нашей, царство ему небесное?

– Поставь их рядом – никакой схожести, Гриша. Пётр Фёдорович лицом на обезьянку более походил, комплекцией хилой был. А Пугачёв мужик крепкий. А имя государя принял то ли когда по Польше шастал, то ли старообрядцы присоветовали. А может, потому, что другие поступали так до него. Да я знал, что ты, Гриша, интерес проявишь к оному. Родного брата ентого самого антихриста с собой прихватил. Желаешь глянуть? Здеся он дожидается, Дементием Ивановичем Пугачёвым его кличут. Ни в каких мятежах замечен не был, служил справно, к войску брата не примыкал.

Григорий Александрович лениво помахал колокольчиком.

– Приведите мужика, что генерал привёз, – приказал он слуге.

В комнату вошёл мужик в казацком облачении. Росту невысокого, крепок в плечах. Потёмкин-старший обратил внимание, что страха в мужике не было, глаза смотрели прямо и открыто, поздоровался спокойно и с достоинством. «Вины за собой не чувствует, потому и спокоен», – решил Григорий Александрович.

– Ты, Павел Сергеевич, коль человек супротив матушки нашей государыни не выступал, других не подбивал, с братом-антихристом связи преступной не имел, отпусти его с миром. А тебе, Дементий Пугачёв, приказываю сменить свою фамилию, дабы дети твои не страдали. Ивановым будь – самая русская фамилия.

Дементий с достоинством поклонился вельможе, но смолчал, не высказывая слов благодарности.

– Иди, сердешный, иди! Свободен ты нонче стал, и прозвище у тебя новое, привыкай теперича. Его сиятельство благодари.

Пугачёв-Иванов, опять низко кланяясь, что-то пробормотал и покинул благодетелей.

– Теперь о ниточке, Гриша, что в столицу… да нет, больше в Москву, ведёт. Ещё в конце августа прошлого года нашими войсками был взят в плен и доставлен в Енотаевскую крепость, а дале – в Астрахань некий Дубровский. На месте короткий допрос учинили ему без пристрастия, не до него было. Знаем, что родился в Мценске Орловской провинции, православный. Из купеческой семьи. Грамоте обучен. Как мне потом докладывал начальник тюрьмы, ентот Дубровский в общей толпе арестованных мятежников мало чем отличался, разве что внешностью: рост высокий, лицом чист и бел, волосы русые, борода беловата. Приятной внешности, одним словом.

Правда, потом выяснилось, что настоящая фамилия этого хлыща Тимофеев. Для каких целей сменил фамилию – молчит. Ну, начальник тюрьмы, согласно указу государыни, направил ентого Тимофеева в мою следственную комиссию. А тут приказ приходит от генерал-аншефа Панина: отправить в его канцелярию несколько злодеев, в том числе и Дубровского-Тимофеева. И выясняется, что ентот Тимофеев-Дубровский за два месяца до своего ареста у самого Пугача писарем заглавным состоял в Военной коллегии и в доверенности большой был у антихриста. Я требование Панину отписал, мол, немедля возвернуть мне ентого писаря. Так нет, мне его Панин не отдал. Сам учинил допросы с пристрастием.

– Погодь, а что, Панин знал, что Дубровский писарем у басурмана был?

– Сие мне неизвестно, Гриша. Может, где и вызнал. И оно бы ничего, одним больше, одним меньше… Только мне люди, что при допросах присутствовали, сказывали кое-чего при большом секрете. Пугачёв же читать и писать не умел, всё за него делал ентот Дубровский. И когда ему ногти стали вырывать, тот и признался, что Пугачёву кто-то из Москвы письмишки разные присылал, но подписи на них никогда не было, а вслух Емельян Иванович фамилии не говаривал, а он, Дубровский, не спрашивал, без надобности, говорит, было.

А ещё в тех письмах якобы уговоры были, мол, идти тебе, Емельян Иванович, надо на Москву. Не боись, мол, поможем. Но как только про то Панин услышал, тут же всех из допросной выгнал и сам стал допрашивать. Допрашивал так, что ентот писарь умер. В могиле теперича тайны нужные вместе с ним погребены, Гриша. Из рук наших ушел один из главных свидетелей, что всех умнее был.

И что ещё подозрительно, братец! Те же люди сказывали мне и о допросах с пристрастием Пугачёва, что без моего присутствия Панин делал. Я запись сих слов антихриста пометил себе: «Коль не умру, то объявляю вам, чтобы доведено было до её величества государыни императрицы, что желаю ей одной открыть такие тайные дела, кои, кроме ее величества, никто другой ведать не должон; но чтобы я был к ней представлен в приличном одеянии донского казака, а не так, как теперича одет».

Что уж ему обещал Панин, почему так и не поведал Пугачёв свою тайну, одному Богу известно.

– А может, просто уловка басурмана в надежде, что жизнь ему сохранят?

– Может, и так, токмо это не всё, Гриша! Интересный факт поведал Емелька Панину на одном из допросов ещё в октябре того года. Якобы родом он из донских казаков, женат на казачке, но вот детей не имеет… А мы знаем, что наш антихрист трёх детей народил. Где же правда?

– Так детей своих выгораживает, понять можно Емелю. А там, поди знай, как оное на самом деле. «Неужто следы оные к сыну Екатерины дорожку имеют? – мелькнула мысль у Потёмкина-старшего. – Тут ужо не дорожка, дорога столбовая… Не след далее влезать в дело сие. Такое начнётся!..»

– Ну да Бог с ним, с антихристом, Павел, – как можно безраличней произнёс он. – А что турки, французы, есть след?

– Немногие пленные сказывали мне о неком французском бароне Тодде, венгерце по рождению. Сначала этот барон был при французском посольстве в Константинополе, а потом консулом в Крыму у хана Кырым-Гирея. Люто ентот француз Россию ненавидел. А это, сам разумеешь, не отдельные лица типа Радзивилов и Пулавских, как в польском следе, а цельная государственная машина с её специальными службами, а главное, с неограниченными финансами. Тут, брат, заговор одного государства супротив другого. Так что, фарсу эту с Пугачёвым кавалер Тодд вместе с королём Франции вполне мог поставить.

– Есть толика правды в этом, Павел. Король Людовик весьма не любит нас, а скорее, боится Россию. Государыня не раз на него гневалась. Сколько у нас всяких проходимцев французских ошивается… А как же, модно держать в домах учителей для отпрысков богатых вельмож. Поди, шпионов посредь них немало, – в сердцах произнёс Потёмкин-старший. – А что с турками?

– Сдаётся мне, что османцы через французов действовали. Явных следов не нашёл я. За ниточки Пугача дергали многие, а уж кто больше, кто меньше, сие пока неизвестно. Что куклой был, это точно. Однако ж следствие не закончилось. Глядишь, и всплывёт что-то. Доложу тебе сразу.

– Накрутил поганец Пугачёв, заварил кашу. Поди, теперь разберись… Ты, Павел, бумаги про письма из Москвы вынь из дела, припрячь. Коль потребуются мне, дам знать.

– Всё сделаю, как велишь. Всё тайное, коль потребуется, Гриша, всплывёт, не сумлевайся, – Павел Сергеевич встал. – Вот сколько наговорил тебе, братец. Аж на душе легче стало. Пора мне, Гриша. Готовиться надобно к приезду матушки-государыни. Дел невпроворот. Ждём вас в Белокаменной. Готовится Москва, украшается.

Поговорив ещё несколько минут о семейных делах, Потёмкины расстались.

Через несколько дней императорский кортеж направился в Москву. Белокаменная ждала свою императрицу-победительницу.

В конце января 1775 года неясным, скорее, пасмурным днём Екатерина Вторая въехала в бывшую столицу. Нагонявший все дни стужу холодный ветер к обеду почти стих. Лёгкий ветерок сдувал снежинки с сугробов и, кружа в воздухе, осыпал выстроившихся вдоль дороги жителей.

Царский кортеж медленно двигался в сторону Кремля. Шпалерами[100 - Шеренга войск по сторонам пути следования кого-нибудь.] были расставлены вдоль улиц гвардейцы, ограждавшие процессию от публики, с обнажёнными головами толпившейся на тротуарах. Иногда среди ликующей толпы появлялись сидевшие верхом церемониймейстеры в раззолочённых мундирах.

Екатерина и Григорий Потёмкин ехали в одной карете, приветствуя верноподданных из открытых окон. За императорской каретой, с небольшим разрывом, следовала кавалькада из шикарных экипажей приближённых её величества и более скромных – иностранных дипломатов.

При виде императрицы из толпы раздавались здравицы в её честь, а дети, слизывая языком снежинки с губ, озорничали, забрасывая кареты снежками. Один из снежков залетел в открытое окно царской кареты, угодив в Потёмкина. Григорий Александрович рассмеялся и тут же запустил его обратно. В толпе раздался хохот.

Однако жизнь в старой столице вовсе не была безмятежной. Несмотря на строгие указания городского начальства, жители Первопрестольной довольно прохладно встретили государыню. А вот за каретой великого князя Павла Петровича бежали восторженные толпы. И это не понравилось Екатерине. Она с обидой высказала Потёмкину:

– Пошто так? Павел ещё ничего не сделал, чтобы заслужить любовь подданных.

– Не забывай, душа моя! Чай, четырнадцать лет правишь и каких! Непростых. Сколько напастей за это время: война с турками, поляками, повальные болезни. Одна чума сколько жизней покосила в Москве. А пугачёвские бунты черни в Поволжье, Яике?.. Да мало ли их кругом было… Откудова довольствие народу от жизни такой? Достаточно, поди, чтобы охладеть к государыне и возложить чаяния на нового государя. А тут слухи о чудесном исцелении супруга твоего, Петра… Народ-то – тёмный, поверил. И опять смута мужицкая, опять беды, опять кровь пролита. Вот и мечтают люди при новом-то государе пожить, глядишь, полегче станет. А Павел, он чист пред чернью и московской знатью, на него они надежду держали. Не забывай, душа моя: Москва – город особый, не зря же я ездил в Первопрестольную и уговаривал Бутурлина перед известными тебе событиями. Помнишь, поди…

Екатерина вздохнула, вспомнив те тревожные в её жизни дни восхождения на престол.

– Прав, наверное, ты, Гришенька. Народ, он, как ребёнок, всё думает, что новая игрушка получше будет.

– Вот-вот, народ и есть ребёнок несмышлёный! За ним, Катя, догляд потребен, и не малый. Чуть упустишь – жди беды. Что и случилось… Да и Панины, душа моя, поработали по Москве отменно, никак не успокоятся. Не оставили мысли сына твоего на престол поставить. Тут решительные меры нужны, – произнёс фаворит.

Отношения Екатерины с сыном, действительно, становились всё напряжённее. Потёмкин, как никто другой, это чувствовал и старался оградить любимую женщину от посягательств Павла на трон.

– Нет теперича антихриста Пугачёва, власть Панина Петра над войском надо бы укоротить, – решительно добавил он. – И братцу его, Никите Ивановичу, напомнить надобно, кто в доме хозяин.

– Подумаю, Гриша, подумаю.

– Опять же мой родственник, генерал Потёмкин, жалуется на Панина. Нарушал Пётр Иванович предписание твоё всех злодеев пленённых в следственную комиссию направлять. Кого надо, жестоко сам пытал, а те помирали. Вот с писарем Пугачёва, неким Дубровским, конфуз случился, тож помер на допросах. И что этот писарь поведал Панину, неизвестно. А, поди, многое выболтал тот писарь. Зато от людишек присутствующих при оном допросе писаря стало известно: письма получал Пугач из Белокаменной. Звали антихриста идти на Москву, мол, подмогнут. Не ведут ли эти нити к Паниным, а стало быть, к Павлу?

– Всё, поди, возможно. Вон, Вильгельмина[101 - В 1773 году сын Екатерины II и Петра III, Павел, женился на немецкой принцессе Вильгельмине Гессен- Дармштадской (Наталья Алексеевна).] уже видит себя рядом с моим сыном царицей. Не терпится ей… Екатерина опять горестно вздохнула.

– Хитрая и завистливая, настойчивого нрава женщина, но, должное надо отдать, – умная, чего скрывать. Сына маво не любит, однакож вертит им как хочет. И как Павлу сказать, что она неверна ему? Крутит с графом Андреем Разумовским, а Павел, словно слепой, не видит. Да меня-то не проведёшь! Всё знаю. Хорошую невестку присоветовал мне король Пруссии Фридрих, неча сказать.

Потёмкин молчал, лишь пожимал плечами. Екатерина безнадёжно махнула рукой и сменила тему:

– И что, имена изменников, писавших сии письма, известны?

– Нет, Катенька! Как только тот писарь язык развязал, Панин выгнал всех из пыточной и забил мужика до смерти. Да, не думаю, душа моя, что сии фамилии тебе не известны. Что уж там… А Петру Панину укорот сделать надобно, – настаивал Потёмкин. – От греха подальше, Катенька. Наградить и спровадить! К тому же болен болезнями он разными, да и возраст, шестой десяток, чем не повод?