Демиургия (сборник)

Она говорит, что ничего страшного, что операция прошла успешно, что сердце не задето. Только надо будет немного полежать в больнице. Она говорит, что через месяц я смогу ходить, а через два танцевать с ней. «Ты здорова?» «Да так, ерунда, пара царапин». Она говорит, что про машину, правда, придется пока забыть. Ездить она мне не даст…. «Виктория..» Я ее увижу, как только поправлюсь. Она сейчас у бабушки с дедушкой. Она думает, что мы уехали отдыхать. Она очень обиделась, что без нее. Надо будет привести ей подарок. А теперь мне надо поспать. «Устал спать»… «Будешь ты у меня капризничать… Спи». Она целует меня. Я засыпаю. Впервые за много времени я засыпаю сам, зная, что мне есть, зачем просыпаться.

…

Постепенно я открываю глаза. Марлен сидит рядом. Она все так же прекрасна, как в первый раз, когда я ее увидел. Она, кажется, давно не спала. На правой щеке я вижу шрам. Его раньше не было. Я поднимаю руку к ее лицу. Он берет мою руку. «Я с тобой, любимый, ты поправишься, я обещаю». Я верю ей….

…

Я просыпаюсь. Кто-то держит мою руку. Я знаю, кто это. Я узнаю эти руки из тысяч. Это Марлен, она жива. Она сидит рядом со мной. Я шевелю рукой, она отвечает. «Сестра!» Как я соскучился по ее голосу. Кажется, основная проблема разрешена. Кажется, мне есть, зачем жить. «Сестра! Кэролайн!!! Он проснулся!» Входит Кэролайн. Я слышу, они переговариваются. «Месяца 3—4. Что скажет доктор Фриц». «О, Господи!», «Нет, все хорошо…» Засыпаю… все хорошо…

…

Тьма потихоньку отступает. Новый день. Я теперь знаю, что в палате я не один. Я пока не очень разбираю речь, но тут еще два или три человека. Они переговариваются. Шутят. Смеются. Они же не могут смеяться, зная, что с моей женой что-то не так, ведь верно? Значит, она должна быть жива. Надо попытаться… «Марлен….» «Сестра!! Он лапочет чего-то! «Судя по акценту, они флемандцы. Значит, мы проехали полдороги от Ле-Шателье… «Марлен…» «Так, он жену зовет» Это Кэролайн. «Позови доктора, Франсин». Мне тревожно на сердце. Еще раз, последний, на больше сил не хватит. «Марлен…» «А… «– мужской голос, доктор. Я теряюсь… Нет, нужно знать, нужн…

…

Гудит вокруг. Гудит в голове. Гудит мотор. Дождь идет, бьет по окну. Бьет по стеклу. Лобовое стекло залито водой. Вдруг спереди я вижу что-то. Нет, это не дерево. Это… Почему я резко свернул… Это… Так больно в голове… Это что-то живое… Вижу. Кто-то лежит. Пьяница, конечно, он упал, он в грязи, лучшего камуфляжа в такую погоду и не придумать. Я не видел его. Его заметила Марлен. Я резко повернул. Потом удар. Я въехал прямо в дерево. Я помню каждый звук. Я помню крик Марлен, когда она увидела пьяницу. Помню шум дождя. Помню скрип колес, помню звук торможения о грязь. Он мягче. Помню каждую милисекунду разворота. Помню резкий удар. Звук тяжелый очень, он давит. Затем только звук треснувшего стекла. Очень-очень тонко. Кажется, я могу даже вспомнить и разделить звук трещания, когда стекло медленно сжимается и как лопается на тысячи осколков. Потом звуков нет. Только тьма.

…

Я вижу что-то белое. За долгое время я опять что-то вижу. Уже не так больно в груди, кажется, я могу пошевелить и пальцами ног. Только голова гудит от лекарств. Чем меня пичкают. Теперь я понимаю, что, должно быть, я пострадал сильнее, чем Марлен. Но я жив, значит, должна быть жива и она. Ненавижу логику, она бессердечна и бездушна, когда я не прав, ей все равно, даже если речь идет о жизни и смерти. Мы столкнулись с… А почему мы столкнулись? Может, мы ехали по узкой дороге. Да, точно, дорога была проселочная, и автомобиль свалился в канаву? Нет, я помню удар. Лобовое столкновение. О! Треск стекла. Что-то… что-то… Кажется, я помню последние доли секунды. А… Дерево. Мы врезались в дерево, точно. Основной удар пришелся на мою сторону. Почему мы врезались в дерево?… Столько вопросов. Боже, как болит голова…

…

Боль в груди очень сильная. Острая боль. Зато уже не давит. Мне кажется, я был в отключке дня три. Видимо, мне провели операцию. То, что я сделал такое суждение, уже свидетельствует о том, что мыслительная функция восстанавливается. Вернемся назад. Мы ехали. Шел дождь. Проселочная дорога. Да, помню. Мы выехали из Ле-Шателье. Домой. Мы оставили Викторию у родителей Марлен… «Такой сильный дождь для июля, можете, подождете, пока он кончится, и потом поедете?» «Подождете… Поедете «Боже, где Марлен…

…

Не знаю, сколько я уже лежу так. Кажется, я уже могу говорить шепотом. «Пить…» Почему все просят именно воды? Потому что правда очень хочется пить. Как это я забыл о жажде? Мысли путаются. Кто-то подходит. Каблуки, тук-тук-тук-тук. Значит, женщина. «Кэролайн! Во второй палате сделай укол тригидрола! Наш с Форда заговорил». «Так вколи ему еще снотворного». Не надо, Кэролайн, что с моей женой, Кэролайн… Что с Марлен… тяжело не уснуть… Тяж… Марлен…

…

Я начинаю вспоминать, кто я, и что произошло. Это была авария. Наш автомобиль. Кажется, было светло, значит, был день. Нет, я помню дождь и тучи. Дождь хлестал и бил по лобовому стеклу. Дворники носились как угорелые. Туда-сюда, туда-сюда… Начинает болеть и кружиться голова. Мне кажется, что-то колют, чтобы я не чувствовал боли. От этого мысли немного путаются. Что было потом? Было, бело. Было потом…

…

Я не умер. Я сужу о том, что мыслю. Я не умер. Кажется, я могу пошевелить пальцем правой руки. Я где-то в теплом помещении. Что-то гудит. Похоже на генератор. Только света не вижу. Мне до сих пор темно. Пахнет спиртом и йодом. Кроме гудения нет звуков. Я лежу на чем-то, что я могу ощутить рукой. Появилась тупая боль в груди. Дышу, спокойно и тихо. Я слышу запахи, значит, уже без кислородной маски. Рядом со мной ехала Марлен. Марлен!!!…

…

Не могу открыть глаза. Что-то очень давит на грудь. Нет. В груди. Пытаюсь позвать Марлен. Я не слышу своего голоса. Боли нет. Только очень давит сильно… Вокруг темно. Тьма находит на меня….

…

Бело. Вокруг бело… Что-то красное… в груди больно. Где Марлен?…

Купе

Гудок паровоза вывел меня из состояния задумчивости, в которое я погрузился, засмотревшись на горные пейзажи за окном. Я сидел в своем купе с Марлен и думал о том, что это был первый раз за долгое время, когда мы с ней вместе поехали отдыхать. После аварии я около полугода не мог ходить без помощи трости, пока, наконец, не встал на ноги. Ни о какой службе на долгое время не могло быть и речи, и мы решили, наконец, отдохнуть ото всего, и на две недели поехать отдыхать на юг, в горы и озера. Шестичасовой поезд из Тремо, а именно там мы провели какое-то время, когда я лежа на берегу смотрел, как Марлен купается, отправлялся во второй половине дня, а приходил около полуночи, так что мы следовали за солнцем, которое сначала долго летело вместе с нами вдоль изрезанной береговой линии, а потом окрашивало каким-то удивительно нежным розовым цветом поднимающиеся над горизонтом горные вершины Санти-Эклара. Марлен тихо спала у меня на плече, она не хотела на самом деле ложиться на купейной кровати, по той простой причине, что не хотел ложиться я, а позволить себе лечь одной она не могла. Я пил чай из серебрянных подстаканников, которые принадлежали паровозному товаришеству Гершера, так же, как и все в поезде и в вагонах и думал о том, что еще пройдет некоторое время, прежде, чем я увижу свою дочь, по которой соскучился, думал о том, что Марлен очень идет нежный морской загар, и что она не так легко устает, как кажется, должна бы была.

Удивительно, как она умела резвиться в море, превращаясь в бойкую девочку, брызгающуюся во все стороны. Она хорошо плавала, и когда она медленно выходила из воды на закате, казалось, что ее тело плавится в лучах краснеющего солнца. Но смотреть на это можно было бесконечно… В Тремо мы жили в гостинице одной старой вдовы, потерявшей мужа еще во время Первой войны, и которая всю оставшуюся жизнь вспоминала о том, как хорошо он управлялся со слугами и каким честным человеком был. Каждые год в апреле она носила глубокий траур, а летом становилась предпринимательницей с хваткой истинной фанатички прибыли. При всем при том она была очень набожной женщиной и каждый год на Рождество отдавала Церкви десятую часть своего дохода.

Госпожа Валери любезно предоставила нам номер на первом этаже, в котором так же была и кухня, так что Марлен иногда готовила, когда мы не хотели есть гостиничный ужин. Большую часть, однако, своего времени мы проводили на пляже. Марлен первый раз увидела море еще в далеком детстве, и потом зачастую отдыхала на нем, для меня же оно не представляло ничего особенного, кроме как источника радости для нее.

Сейчас же мы ехали в вагоне-люкс, ожидая встречи со служащими отеля в Сюр-Сантиэкларе. Мы остановились на какой-то станции, очевидно, это была граница, и экипажу нужно было зарегистрировать переезд границы в участке пограничной службы на вокзале. Я искренне надеялся, что к нам в купе не подсядут попутчики, потому что в той особенной атмосфере уюта, которое может появиться только в поезде с любимым человеком, никогда не хочется, чтобы кто-то вторгался в пространство столь незаконно тобой оккупированное… К тому же мне очень не хотелось будить Марлен. Увы, моим желаниям не суждено было сбыться, и к нам в поезд зашел господин, который, как я надеялся, должен был вскоре выйти, поскольку в той местности, через которую мы проезжали, многие путешествовали таким образом в соседний городок к родственникам или друзьям, садясь в ближайший следующий в нужном направлении поезд. Наш попутчик имел коричневый клетчатый костюм и усы и более, в целом, примечателен не был.

Мне пришлось разбудить Марлен, как бы мне этого и ни не хотелось. Она смотрела на меня потом некоторое время обиженными глазами, тем взглядом, что дети смотрят на вас, когда вы им не даете играть на площадке, потому что темнеет и пора домой.

Попутчик, так неудобно вторгшийся в наш мир, представился господином Клемо, и сразу протянул мне визитку (тоже коричневую), на которое черными буквами было выведено буквально следующее: «Анрэ Клемо. Шляпы и головные уборы по очень выгодным ценам». По той причине, что ни я, ни, насколько я знаю, Марлен, в шляпах не нуждались, мы вынуждены были заговорить на совсем иные темы. Выяснилось, что Анрэ Клемо – брат знаменитого на всю округу певца Анри Клемо, который однажды даже выступал в столичном театре, которому потом чиновники не дали развиваться. Анри вернулся домой, а Анрэ, оставив дом, ушел в шляпные дела буквально с головой. Впервые в жизни и я, и, уверен, Марлен слушали, с каким упоением можно рассказывать про шляпы. Как я ни старался увести его от этой темы, мне ничего не удавалась, пока через некоторое время, методом проб и ошибок я, наконец, нашел, что интересует в этой жизни Анрэ более всего, а именно – деньги. Когда я назвал сумму, которую мы с Марлен заплатили за пансион у госпожи Валери, он присвистнул, назвав это грабежом и сказал, что ни за что не позволил бы себе так отдыхать. Он уверен, что только в постоянном накоплении капитала человек может достичь уверенности в завтрашнем дне, а значит, спокойствия, а значит, счастья. Только тогда я заметил, что у Анрэ была какая-то разновидность тика, когда он долго говорил, его левый глаз как-то странно подергивался.

– А что же делать с накопленным капиталом? – спросила Марлен, с любопытством до этого времени наблюдавшая за нашей беседой.

– Я полагаю, лучшее решение – это сохранить в ячейке в Sicherheitsbank. Их проценты наиболее выгодны для накопления вкладов.

– И все?

– И все… – Как-то успокоившись ответил Анрэ.

На мой вопрос, куда он держит путь, Анрэ ответил, что едет в Денев, потому что шляпошник из этого городка готов был продать свое дело Анрэ, и тот едет на переговоры о покупке его предприятия. Господин Клемо уверял, что эта сделка окупится быстрее, чем за три месяца, а за два года, если он правильно все посчитал, стоимость его дела удвоится. Я уже хотел спросить, когда Анрэ последний раз отдыхал, был в музее, с женщиной или вообще делал что-то помимо продажи шляп, но Марлен меня остановила.

Поезд остановился в Денев, когда уже почти совсем стемнело, и оставив визитку еще и Марлен, Господин Клемо, вежливо попрощавшись, сошел с поезда.

– Интересно, как он будет покупать дело ночью? – спросила меня Марлен.

Я не нашелся, что ответить.

– А ведь он, как и все мы – дитя Французской революции. Не будь ее, не было бы всего этого. Не было бы ни поездов, ни телеграфа, ни Клемо со шляпами, ничего этого. Мы бы жили в мире, где все расписано, а для суетности просто не остается времени. Все, что заняла суетность, занимала бы праздность. А значит, и ты сама это знаешь, культура.

– Как бы праздность стала культурой?

– Очень просто. Нам бы ничего не оставалось, кроме как читать и писать. Король бы жил в роскошном дворце, а мы бы переписывались бы с кем-нибудь, пока крестьяне пахали наши поля. Мы бы читали Светония, пока в цехах шилась одежда. Мы бы спорили с кем-то, вроде Аруэ, пока за нас выращивали хлеб. А теперь ничего этого нет, приходится самому выращивать хлеб… Ну или вот, – я повертел в руках визитку Клемо, – продавать шляпы.

– Но это не так плохо…

– Для Клемо не так плохо, но для Светония и уж тем более короля – весьма, ладно, кажется, мы подъезжаем к Сюр-Сантиэклару, милая. Собираемся, хорошо?

– Хорошо, конечно, любимый.

Когда поезд приехал, мы с Марлен вышли на перрон, я повертел в руках визитку господина Клемо, посмотрел на нее и со спокойным сердцем выкинул в урну. Я взглянул на улыбающуюся мне Марлен. Есть в этой жизни что-то, что гораздо важнее шляп.

Секунда

Как всегда, в темном, она идет навстречу и мне и через секунду наши губы сомкнутся в порыве нежности. Ее янтарные глаза смотрят на меня, и в них отражается смысл и суть ее мироздания – я. Уверен, в моих отражается Марлен. Смысл и суть моего мира. Время вокруг перестает идти, я останавливаю его своей волей, обращая свой взор в глубину ее глаз. В этом янтарном свете я вижу отражение остановившегося времени, переплетенную суть веков и жизни человечества, и единственное стремление последнего, которое можно было бы назвать доказательством души, умея мы правильно понять, что она есть. В ее глазах, так же как и в моих, светится любовь.

Та самая любовь, от которой сердце теплится и перестает быть пламенным мотором в грудной клетке, но лучезарным огнем, за которым можно идти, и факелом, и светочем пути. Кажется, протягивается какая-то остановившаяся музыка, мотив которой помнишь, она проносится в сознании стремительной фразой за мгновение, и остается только ощущение счастья, легкого нейронного огонька в голове, мысли становятся легче, как наполненные гелием цеппелины, они роятся в голове, и незаметно исчезают, потому что превращаешься в чувство – самую суть познания мира, и единственное средство, которое может обеспечить способность стоять на ногах, постигать, что творится вокруг, даже если мир катится в тар-тарары.

Но даже если мир катится в тар-тарары нет и не может быть ничего важнее, чем возможность смотреть в янтарный блеск в паре сантиметров от тебя. Она говорит, что мои глаза зеленые, должно быть, это все совсем по-другому, но когда видишь ее, весь мир озолачивается, небо светится бронзой, камедью идет дождь или шелестом сусального золота дует ветер. Ты ступаешь по латунной земле и чувствуешь легкий аромат золотистых груш, корицы и шафрана. И все это только цвет ее глаз, пожалуй, самый глубокий из всех, что мне известны. Пытаешься как можно скорее переступить через время, но оно держит тебя, держит из всех своих сил и понимаешь, насколько мощно его течение, если каждое движение не только члена, но и мысли зависит от времени.

Чувствуешь аромат, который перекрывает все другие запахи в мире. Это ее духи. Парфюмеры всех стран мира трудятся только ради того, чтобы я вкушал аромат ее духов, конечно, при этом 99,9 процентов теряются, поскольку их продукция становится объектом использования других женщин, но это не важно, и в данный момент остановившегося времени их не существует ни в моем мире, ни, если так поразмыслить, в чьем-либо еще, поскольку их не существует для меня. Для смысла существования, увы, все это не играет никакого значения, мир сосредоточился между моими глазами и глазами Марлен, сжавшись до размеров, в сотни раз меньше размеров дробинки, но полнее и глубже Андромедовой Туманности.