Рыбный день. Повесть

– Я тебя никогда…

Не надо слов. Надо просто повернуться и уйти. Туда, откуда пришел.

Весной мы покидали клуб Евдокимыча. Он надоел всем нам, и его даже не было жалко. Автобус стоял у дверей клуба, и мы выносили свои ящики мимо его директора, сидящего на сцене.

– Эх, Вовчик, так и не спел мне… В моем столе лежит… – мычал он себе под нос и водил палкой перед собой, будто бы рисовал какие-то фигуры.

Как на песке.

Мы вынесли последнюю колонку. Я вернулся посмотреть, не осталось ли чего-нибудь. Сцена была пустой и только посередине, уронив голову на грудь, спал Евдокимыч, в ожидании больших перемен, которые, по его словам, должны будут вот-вот произойти в клубе, если, конечно, кх-х-х, не ОБХСС.

Нас пригласили работать на центральную танцплощадку города. В Парк культуры и отдыха. Весна бродила по его аллеям, когда мы везли к раковине эстрады свои инструменты. Смешанный в один коктейль, аромат цветения абрикоса и вишни носился по городу. Теплый ветер сдувал на ходу пиджаки, заставлял улыбаться. Парк в полумраке вечера белел скульптурами. Баскетболистки, борющиеся за каменный мяч, молодой человек с рюкзаком и веревкой, к которой местные остряки приладили поллитровку, и прочие, символизирующие силу и ловкость. Всем своим бравым видом они отвечали на вопрос, «нам ли стоять на месте?», резко отрицательно. В укромных уголках целовались влюбленные десятиклассники. На нашу площадку невозможно было достать билеты. Молоденькие продавщицы, мелкие хулиганы и учащиеся ПТУ толпились перед сценой с полиэтиленовыми пакетами, рекламирующими джинсы и сигареты. Сирень пенилась у комнаты смеха, павильонов доминошников и любителей шахмат. У летнего Зеленого театра, наконец.

Очень хотелось влюбиться.

Директор Парка культуры был прямой противоположностью Евдокимычу. Во-первых, не пьющий. Во-вторых, на репетиции никогда не ходил. В-третьих, никогда ничего не просил спеть. Фамилия его была – Горохов.

Стригся он под «бокс».

Когда-то товарищ Горохов руководил военным оркестром, поэтому музыке был совсем не чужд, хотя особым музыкальным слухом не отличался. Оркестр его встречал и провожал высшие военные чины, когда те, по каким-то, неведомым причинам оказывались в Богом забытом гарнизоне, где он как раз и сеял разумное, доброе, вечное среди солдат срочной службы с неполным средним музыкальным образованием. В общем, на первый взгляд директор вызывал уважение, поэтому мы называли его официально: «Товарищ Горохов». Между собой, не так официально, но довольно длинно – «Директор зеленого гороха, товарищ Театров». Иногда кто-то из нас забывался и выпаливал ему:

– Слушаюсь, товарищ Театров!

На это он никак не реагировал. Может быть, потому что у него не только не было музыкального слуха, но и, вообще, он слышал плохо?

Высказывался товарищ Горохов редко, и каждый раз, перед тем как начать говорить, не то как-то мелко сплевывал, не то просто бормотал «тьфу-тьфу». Может быть, он боялся дурного глаза, и таким образом оберегал от него себя и все свои начинания?

– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Начинай! – и он давал отмашку: Пуск! Начали! Лабай!

Этим летом я впервые понял, что значит быть звездой эстрады. Пусть даже в масштабе города. Нас поджидали у выхода с площадки, у ворот парка, у дверей дома. Нас узнавали на улицах, нам улыбались во всех магазинах. С нами хотели видеться, нас хотели целовать, нами хотели обладать. Дома телефон не умолкал ни днем, ни ночью. Камешки звякали об оконное стекло, когда отключался телефон. Я надевал на голое тело джинсы, джинсовую куртку и выходил на встречу с музыкальной общественностью города. К музыке в нашем городе тянулась в основном молодежь. Причем такая зеленая, что узнав точный возраст одной из поклонниц, пришлось ее выгонять прямо из постели. Стены в подъезде родительского дома были исписаны мелом и краской. Неведомые мне барышни признавались в любви, восхищались и угрожали. То же самое происходило в подъездах всех участников нашей группы. На очередных танцах мы взбирались на сцену, как на наблюдательный пункт и буравили взглядами пеструю толпу. Любая из пришедших в этот вечер на танцплощадку девиц, после его окончания могла быть твоей. И влюбляться было не обязательно.

А хотелось…

Периодически Директор зеленого гороха вызывал нас к себе в кабинет, который находился в летнем театре.

– Значит, тьфу-тьфу, вам говоришь, говоришь… А вам, как об стенку, тьфу-тьфу, горохом?!!

– Еще бы сказал зеленым горохом! – заржал позади меня Гешка.

– Я же просил вас, тьфу-тьфу, без ваших обезьяньих песен!!! А вы?!!

А мы каялись и продолжали играть.

– А меня, тьфу-тьфу, из-за вас к первому прямо на ковер!

Эти его слова откликнулись во мне чем-то знакомым, но давно забытым.

На ковер вызываются…

В правом углу кандидат в мастера спорта… Борцы, на середину! Свисток, схватка. Я никогда толком не готовился к соревнованиям, не любил тренировок. Всегда надеялся, что смогу быстро пройти в корпус и заработать хотя бы очко. И еще у меня была коронка – мой бросок через бедро. Но и она срабатывала не всегда. Когда я нарывался на настоящих фанатиков, мне приходилось не сладко. И тогда я ощущал, что соперник сильнее меня. Значит, ему быть первым. На ковре.

К первому, на ковер.

Товарища Театрова часто распекали на всяких там летучках, пятиминутках и суженых заседаниях. Петь на английском языке нам запрещали. Какие там Битлы или Роллинги!

«Мой адрес ни дом и не улица,

Мой адрес – Советский Союз…»

Шаг влево, шаг вправо – побег, а, значит, на ковер к Первому. А нас то и дело болтало из стороны в сторону. Чтобы не попасться, мы высылали дозорных. У нас был штат разведчиков и осведомителей. Все они осматривали площадку и ближайшие подступы на предмет комиссии из отдела культуры. И только, когда поступали верные сведения, что все спокойно, мы удовлетворяли свои желания и желания толпы. Мы откручивали ручки громкости до упора, мы распускали волосы, как женщины перед тем, как заняться любовью, мы давали такой драйв, что бетонный пол площадки трескался, как обыкновенное стекло. Мы надевали майки задом наперед, мы обвешивались побрякушками, мы ходили босиком по сцене. В то время, когда выйти на сцену без галстука уже напоминало бунт на корабле, такое наше поведение могло привести нас и в КГБ. Причина – побег из СССР. Внутренний. Внутри одной взятой песни. Открыл рот, запел…

«Or darling, please believe me…»

И ты уже в Лондоне, на Монастырской улице, в звукозаписывающей студии Битлов. А ведь в переводе это всего-навсего – дорогая, поверь мне!

Но чаще почему-то страдал директор Зеленого гороха товарищ Театров.

Именно ему предъявлялись записи, сделанные какими-то комсомольскими активистами, которые, с отвращением напялив на себя джинсы и, отпустив бакенбарды, тусовались с магнитофоном перед сценой, изображая наших яростных поклонников. Ему показывали фотографии, на которых мы рвем на себе одежду, а танцующие ломятся на сцену так, будто там дают бесплатную водку. Ему клали на стол перевод песни «I can get no satisfaction»

– Теперь вы понимаете, о чем они поют нашей молодежи на вверенной вам танцплощадке?!

– Теперь понимаю, – директор Зеленого гороха товарищ Театров глядел в листок с переводом.

– А политику партии в этом отношении знаете? – не унимался Первый.

– Знаю, – робко отвечал директор с ковра.

– Вот идите и разбирайтесь!

В парк культуры он возвращался грустный и долго шарил в столе в поисках пистолета. Срабатывала старая сталинская закваска. Но пистолета там давно уже не было, как не было и родного полка и сводного духового оркестра, слепящего на своего руководителя десятками солнечными зайчиков, отлетающих от надраенных медных труб в погожий день. А мы всегда оказывались под рукой в такие моменты.