«Центурионы» Ивана Грозного. Воеводы и головы московского войска второй половины XVI в.

Остается единственный путь постижения «науки побеждать» – вполне традиционный практический, в рамках существующей и хорошо знакомой военной традиции, складывавшейся на протяжении многих десятилетий. «Делай как я» – судя по всему, именно этот принцип был положен в основу подготовки высших командных кадров в московской армии «классического» периода (под классическим периодом мы понимаем прежде всего вторую пол. XVI – начало XVII в.).

Однако при всей разнице войны современной и войны средневековой все равно война даже в те патриархальные времена оставалась сложным делом, и, чтобы стать настоящим профессионалом, нужны были годы походов и сражений, в которых был бы набран необходимый опыт, знания и навыки вождения многотысячных ратей. Попытки же молодых и неопытных, но заносчивых и преисполненных самомнения аристократов взять на себя всю полноту командования и ответственности могли привести к весьма печальным последствиям, и таких примеров в истории, в том числе и русской, немало. Достаточно вспомнить об упоминавшемся выше поражении русских войск в 1521 г. под Коломной, когда молодой и неопытный воевода князь Д.Ф. Бельский, оказавшись в сложной ситуации, растерялся и, утеряв нити управления войсками, был разбит татарами. С. Герберштейн отмечал при этом, что князь «был молод, пренебрегал стариками (мнением более опытных воевод-ветеранов. – В. П.), которых это оскорбляло: они в стольких войнах были начальниками, теперь же оказались без чести…»

. Кстати, если касаться опыта Д.Ф. Бельского, то при всей его знатности и «дородности» опыта руководства большой полевой ратью к 1521 г. он не имел никакого. Для 22-летнего князя кампания 1521 г. на «берегу» должна была стать не только его первой в качестве главнокомандующего, но и вообще первой полевой кампанией

. Карьера его сына до трагического 1571 г. также не впечатляет большим количеством боевых эпизодов. О начале его военной службы сведений нет, можно лишь догадываться, что отец брал с собой сына в кампании (в 1541 г. на Оку, отражать нашествие Сахиб-Гирея I, и потом в казанские походы). Примечательно, что юный князь уже тогда занимал отнюдь не последнее место в придворной иерархии – на царской свадьбе он «на великого князя месте сидел», но при этом военные службы его до 1555 г., когда он вдруг оказывается первым среди дворовых воевод

, никак не отмечены в разрядах или в летописях. И с 1555 г. И.Д. Бельский практически непрерывно занимает пост «большого» воеводы, являясь первым воеводой большого полка, главным образом на «береговой» службе. Однако при этом эпизодов, которые можно назвать боевыми, в его послужном воеводском списке – раз-два и обчелся: Полоцкий поход 1562/63 г. да походы против Дивей-мурзы в июле 1560 г. и на помощь осажденному татарами Болхову в октябре 1565 г. (да и то в обоих случаях обошлось без «прямого дела» с участием главных сил русской рати во главе с Бельским, ибо воеводы «крымских людей не сошли»)

.

Конечно, можно сказать, что примеры отца и сына князей Бельских непоказательны, и это утверждение будет справедливо на фоне сравнения их карьеры с карьерой князя М.И. Воротынского, которого князь А.М. Курбский характеризовал следующими словами: «Муж наилепший и наикрепчайший… в полкоустроениях зело искусный… много от младости своей храброствовал»

. За плечами Воротынского, назначенного в кампанию 1572 г. первым воеводой большого полка, было 30 лет непрерывной военной службы

. Начало его карьеры, согласно разрядным книгам, относится к 1543 г., когда он был назначен первым воеводой в пограничный Белев. Затем его ожидало наместничество в Калуге и «годование» воеводой в пограничном Васильгороде. Службу на «берегу» он переменял на командование полками, отправлявшимися раз за разом на Казань. Шаг за шагом он приближался к высотам военной иерархии, и вот в 1552 г. он был назначен вторым воеводой большого полка и вместе с Иваном IV ходил к Туле, когда под ее стенами появился Девлет-Гирей с войском (вот тут едва не состоялось первое «знакомство» воеводы с крымским «царем»). В знаменитом казанском походе 1552 г., завершившемся падением Казани и Казанского «царства», М.И. Воротынский был вторым воеводой большого полка и сыграл важную роль в ходе осады и штурма татарской столицы. Его боевые заслуги были отмечены новым назначением – по возвращении домой Воротынский впервые получил самостоятельное командование, будучи назначен первым воеводой большого полка трехполковой рати, возвращавшейся домой полем «коньми».

Казанское «взятье» выдвинуло воеводу, находившегося в самом расцвете сил (ему было тогда около 40 лет), в узкий круг высших военачальников Русского государства. Вся его последующая карьера проходила на «берегу» (за исключением периода с осени 1562 г. по 1565 г., когда князь находился в опале и в ссылке). На протяжении почти 20 лет князь попеременно, в зависимости от подбора воевод на командование полками в очередной кампании, был первым или вторым воеводой большого полка или же первым воеводой передового полка либо полка правой руки. Не вполне доверяя князю

, Иван Грозный тем не менее признавал за ним огромный опыт «польской» службы – вряд ли случайным было решение царя назначить именно Воротынского 1 января 1571 г. «ведати станицы и сторожи и всякие свои государевы полские службы»

. В трагические майские дни 1571 г. М.И. Воротынский, командуя передовым полком земской рати, единственный из всех воевод не только сумел сохранить боеспособность вверенных ему сил, но и «провожал» крымского царя от московского пепелища до самого Поля.

Можно привести и другие подобные примеры, однако, похоже, в случае Воротынского, как и во многих других, отсутствие нужного теоретического и порой практического опыта компенсировались в известной степени природной сметкой и талантом. А опыт приходил со временем, по мере возмужания воеводы. Но в таком случае возникает другой вопрос – кто же тогда был хранителем тех самых традиций, о которых говорил Михневич, кто был ядром войска, «дядькой» при молодых аристократах, постигавших на практике азы военного искусства? И здесь напрашивается предположение, что главная тяжесть войны ложилась на плечи среднего и низового командного звена русского войска. И снова одна весьма примечательная цитата. Имперский посланник С. Герберштейн, человек весьма осведомленный и наблюдательный, неоднократно бывавший в России при Василии III, характеризуя татарские военные обычаи, писал, что «когда им (татарам. – В. П.) приходится сражаться на открытой равнине, а враги находятся от них на расстоянии полета стрелы, то они вступают в бой не в строю, а изгибают войско и носятся по кругу, чтобы тем вернее и удобнее стрелять во врага. Среди таким образом (по кругу) наступающих и отступающих соблюдается удивительный порядок. Правда, для этого у них есть опытные в сих делах вожатые (ductores – такой латинский термин использовал Герберштейн. – В. П.), за которыми они следуют. Но если эти (вожатые) или падут от вражеских стрел, или вдруг от страха ошибутся в соблюдении строя, то всем войском овладевает такое замешательство, что они не в состоянии более вернуться к порядку и стрелять во врага»

.

В этой фразе обращает на себя внимание чрезвычайно важная роль татарских ductores’ов! Ведь выходит, что на поле боя именно татарские командиры низшего и среднего звеньев – главные организаторы победы, от их действий, от их умений и навыков вождения своих людей на поле боя зависит если не все, то очень и очень многое. Но недаром русская поговорка говорит, что с кем поведешься – от того и наберешься (или другой ее вариант – скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты). Во второй половине XV – начале XVI в. процессы «ориентализации» тактики, стратегии и обусловленного ими комплекса вооружения русского войска, в особенности поместной конницы, зашли настолько далеко, что, по большому счету, в глазах тех же иностранных наблюдателей между татарским и русским воином не было никакой существенной разницы. Следовательно, можно с уверенностью утверждать – то, что говорят о татарах, приложимо и к русским. И напрашивается вывод: главная тяжесть что «большой», что «малой» войны ложилась на плечи среднего и низового командного звена русского войска. Именно они, вторые и третьи полковые воеводы, головы сотенные и стрелецкие, казацкие и «у наряду», опытные ветераны и настоящие профессионалы, закаленные во множестве походов и схваток, неоднократно рисковавшие своей головой, находившиеся в самой гуще схватки, непосредственно руководили рядовыми бойцами и обеспечивали «большим» воеводам и возможность на практике усвоить военные премудрости и завоевать победу.

Эти «центурионы» Третьего Рима, подолгу командуя тактическими подразделениями стрельцов, казаков или детей боярских, регулярно вступали в боевое соприкосновение с неприятелем, причем на разных направлениях и на разных ТВД, накапливали огромный практический опыт ведения боевых действий разнообразного характера – здесь и набеги, и участие в «прямом деле», и осады, и пр. Да, они, в силу своего «худородства», как и настоящие римские центурионы, не могли рассчитывать (за очень, очень редким исключением) на воеводские должности (разве что наместником где-нибудь на далекой окраине, в захудалой небольшой крепостце или остроге или, в лучшем случае, могли стать одним из воевод «лехкой» или «плавной» рати, быть в которой для знатного московского аристократа было бы «невместно»). Но от них, как от татарских ductores’ов, во многом зависел на деле исход сражения и кампании в целом как суммы сражений и схваток. Еще раз подчеркнем – на наш взгляд, именно их опыт и выучка давали возможность таким людям, как И.Д. Бельский или М.И. Воротынский, не только на практике овладеть необходимым минимумом практических знаний, но и, в случае необходимости, исправить ситуацию.

И еще одно очень важное, на наш взгляд, обстоятельство. На него обратил внимание О.А. Курбатов, анализируя особенности тактики московской конницы «сотенной службы». Историк писал, что, «систематически избегая открытых сражений, московские воеводы не имели особых навыков командования крупными массами войск (в 10–20 тыс. чел. и более) на одном поле боя (выделено нами. – В. П.)…»

. Быстро проскакивая начальные и средние этапы военной карьеры, молодые воеводы из знатных семейств не успевали накопить необходимый опыт вождения войск, а стремление избежать «прямого дела» как отличительная черта московского военного искусства классического периода отнюдь не способствовало формированию у них четких навыков вождения тех самых крупных масс войск на поле боя. В известной степени недостаток этого опыта могло бы компенсировать наличие военной теории (подобной той, что была, к примеру, в Китае или в той же Византии), но ее, как было показано выше, в Московии XVI в. как отдельной отрасли знания еще не существовало. Редкие более или менее масштабные «прямые дела» также не способствовали формированию соответствующей практической традиции и опыта, который можно было бы перенять молодым аристократам. Оставалось уповать только на природные данные и сметку, а ими обладали далеко не все воеводы-аристократы. Вот и выходит, что в определенном смысле московские «большие воеводы» (образно говоря, «генералитет») в большей степени являлись военными администраторами, полководцами, но не военачальниками. И последний термин в его изначальном смысле был в намного большей степени приложим как раз к тогдашним «штаб- и обер-офицерам», тем самым сотенным и стрелецким головам и младшим воеводам (например, И.В. Шереметеву Меньшому или князю Д.И. Хворостинину), обладавшим не в пример большим практическим опытом ведения боевых действий, чем их скороспелые начальники. И в свете этого (если наше предположение верно) становится понятным, почему, к примеру, в ходе той же Баториевой войны 1579–1582 гг. русским воеводам лучше удавались действия небольшими отрядами (сотни и первые тысячи) набегового характера. Такого рода действия были понятнее и привычнее для командного состава царских ратей, нежели маневрирование крупными массами войск. Точно так же ясно, почему русским воеводам лучше удавались осады, чем большие полевые сражения, – здесь, в статичных условиях, не требовавших умения быстро и своевременно реагировать на изменения обстановки (а в конной схватке, скоротечной по определению, умение держать руку на пульсе схватки было одним из важнейших), и можно было без помех реализовать превосходство над противником в организации и технике.

И, завершая наше вступление, сделаем еще пару замечаний, которые могут показаться парадоксальными и даже еретическими. Первое. Похоже, что «сотенная» реформа середины 50-х гг. XVI в., проанализированная, в частности, О.А. Курбатовым

, имела серьезный внутренний изъян. Она была, судя по всему, неизбежной, учитывая рост численности русского войска при Иване Грозном. Однако раньше, при Иване III и Василии III, полевые армии были, как правило, небольшого размера (до 10 или немногим больше тысяч, в лучшем случае, если предпринимался серьезный, с далеко идущими стратегическим целями поход, – до 15–20 тысяч «сабель и пищалей», как, например, в Смоленском походе Дмитрия Жилки в 1502 г.

, очень редко больше). И «большие», и полковые воеводы могли напрямую командовать подчиненными им частями (в силу их немногочисленности). Теперь же, с 50-х гг., в армейскую структуру была введена промежуточная инстанция – те самые сотенные головы. Именно на них оказалась возложена основная тяжесть непосредственного командования войсками на поле боя, а «большие» воеводы в еще большей степени, чем раньше, стали заниматься административными вопросами со всеми вытекающими отсюда последствиями – как положительными, так и отрицательными.

И второе. Касаясь роли римских центурионов, авторы «Римских легионов в бою» отмечали, что «центурионы были оплотом и хранителем военных традиций, но в то же время наиболее консервативной частью армии, часто противниками различных инноваций»

. На наш взгляд, эти слова могут быть отнесены в полной мере и к среднему командному составу русского войска второй половины XVI в. В условиях неразвитости военной теории и господства практического способа овладения военными премудростями, отсутствия привычки к осмыслению накопленного военного опыта (выше мы уже писали о том, что жанр военных мемуаров или записок, достаточно развитый к тому времени на Западе, в Московской Руси отсутствовал) традиционализм мышления русских начальных людей среднего звена, «штаб- и обер-офицеров» создавал определенные препятствия на пути быстрой адаптации новшеств в военном деле к нуждам русского военного дела и искусства.

И вот теперь, когда мы обрисовали в общих чертах важную роль, которую играли в «легионах» Третьего Рима их «центурионы», можно перейти к жизнеописанию некоторых из них…

Очерк I

Рязанский примипил: Степан Григорьев сын Сидоров

Повествуя в своем памфлете «История о великом князе Московском» об учиненном Иваном Грозным «побиении боярских и дворянских родов», князь А.М. Курбский среди прочих казненных по приказу царя упомянул и Григория Сидорова, «с роду великих синглитов резанских»

. И, сообщив об очередной жертве «зверя», князь-эмигрант счел необходимым сделать небольшое пояснение относительно отца Григория Сидорова – о Степане, «муже славном в добродетелях и в богатырских вещах искусном», который, оказывается, «служаше много лет, аж до осмидесяти лет, вернее и трудолюбне зело империи Святорускои»

. В этом кратком известии обращает на себя внимание одна деталь – согласно словам Курбского, Сидоров-старший дожил до 80 лет. Учитывая, что службу тогдашние служилые люди начинали рано, с 15 лет, то, выходит, рязанец провел в седле с саблею в руках не много и не мало, а 65 лет! Для той эпохи редкий, если не исключительный, пример ратного долголетия! Казалось бы, уже из-за одного этого судьба Степана Сидорова заслуживает пристального внимания, но, увы, кроме краткой биографической справки о «муже славном» у С.Б. Веселовского, Ю.Д. Рыкова и отчасти – у А.В. Кузьмина

, больше ничего в нашем распоряжении нет. Опробуем восполнить этот пробел и реконструировать биографию Степана Григорьева сына Сидорова, потомка рязанского боярского рода, по дошедшим до наших дней немногочисленным источникам.

Источников этих, увы, немного – к числу главных могут быть отнесены родословцы, разрядные книги и летописи. К сожалению, они не могут дать необходимой полной картины. Сидоровы как рязанский боярский род поздно перешли на московскую службу. По этой причине они не могли претендовать на высокий местнический статус на Москве во времена Ивана Грозного, когда московская правящая элита ощутила настоятельную необходимость в установлении нового, более или менее понятного и устойчивого modus vivendi взамен прежнего, нарушенного в годы «боярского правления». Как результат, на свет появились и Государев разряд, и Государев родословец, и более или менее четкие правила разрешения местнических споров. Но слова А.А. Зимина, сказанные по отношению к князьям Оболенским, к Сидоровым могут быть отнесены в еще большей степени: «На судьбе князей Оболенских можно проследить две тенденции, характерные для истории княжеских родов XV – начала XVI в. Во-первых, старшие ветви рода постепенно сходят с исторической сцены, так как их потомки оказываются связанными с уделами… Во-вторых, в случае разрастания рода и самые младшие ветви тоже могут оказаться связанными с уделами, а поэтому с трудом пробивают себе путь к великокняжескому двору…»

Служба рязанским великим князьям после событий 1521 г. (о них разговор еще впереди) – не самая лучшая рекомендация в борьбе за право войти в узкий круг государевых приближенных, а значит, лишь в очень малой степени она могла поспособствовать карьере нашего героя на новом поприще. И еще одно следствие – поскольку разрядные записи не в последнюю очередь играли справочную роль при разрешении местнических споров

, то, соответственно, высокий или низкий статус при дворе государя определял частоту появления служилого человека в этих записях, число его «именных служб». И поскольку летописание при Иване Грозном велось с широким использованием документов из великокняжеских архивов – текущей разрядной и дипломатической переписки, воеводских отписок, сеунчей и пр., то и вероятность встретить служилого человека на летописных страницах снова зависела от его статуса в служилой и придворной иерархии.

Теперь можно вернуться обратно к личности Степана Сидорова и его биографии. И начать нужно будет с его родословной, ибо происхождение и генеалогические связи служилого человека в Московском государстве во многом предопределяли или его успешную карьеру, или же, по меткому замечанию А.И. Филюшкина, отличную возможность «бесцветно провести свою жизнь в бесконечных походах в «дальконных градах» либо сложить голову в «государевой опале»

. Согласно родословцам, дальним предком Сидоровых был некий Семен Федорович Кавыла (Ковыла), который «приехал» на службу к великому князю Василию Дмитриевичу из Литвы, а затем перебрался в Рязань к тамошнему великому князю Олегу Ивановичу

. А.А. Зимин полагал эту запись родословца ошибочной, поскольку, по его мнению, предок Сидоровых, некий боярин Семен Федорович, служил Олегу Ивановичу уже в 1371 г.

Кроме того, и само «литовское» происхождение Сидоровых и ряда других рязанских родов вызывает, по мнению некоторых исследователей, сомнение. По их мнению, «это известие не вполне достоверно», поскольку отражает «психологию служилых людей XVI в., перешедших на государеву службу в Москву и стремившихся в этой связи утвердить себя через родовую легенду в среде старомосковского боярства»

.

Определенный резон в этом есть, но вместе с тем, по нашему мнению, сбрасывать со счетов версию родословца преждевременно. Прежде всего, эта запись была сделана в 40-х гг. XVI в., спустя примерно полторы сотни лет после описываемых событий. Сменилось не так уж и много поколений, чтобы память о тех временах забылась. Далее, С.Б. Веселовский справедливо указывал, что «для бояр XIV–XV вв. ведение родословных записей из поколения в поколение было не делом тщеславия, а необходимым условием ежедневной борьбы за свое положение»

. Попытаться приписать себе несуществующего предка в середине XVI в. было делом рискованным, совсем не то что в конце века XVII. Кстати, и сам А.А. Зимин отмечал, что рязанское боярство «складывалось на протяжении нескольких столетий и образовывало замкнутую корпорацию, тщательно охранявшую свои привилегии»

. Поэтому мы склоняемся признать правдоподобной версию о литовском происхождении родоначальника Сидоровых.

Нет ничего невозможного и в переезде Кавылы в Москву – почему бы не связать это событие с браком между Софьей Витовтовной и Василием Дмитриевичем? Отношения же между Москвой и Рязанью после того, как Сергий Радонежский в 1386 г. содействовал примирению московского и рязанского великих князей, наладились. Как отмечал Д.И. Иловайский в своей истории Рязанского княжества, «место ожесточенной вражды заступили родственные и дружеские отношения, при помощи которых Рязанское княжество продлило свое политическое существование еще на целое столетие с четвертью»

. И если Семен Кавыла не смог утвердиться на Москве, стать своим среди многочисленного и сплоченного московского боярства, то в его отъезде «на ловлю счастья и чинов» в Рязань, к другу и союзнику Василия Дмитриевича также нет ничего невозможного, равно как и в обратном отъезде сына Семена, тоже Семена, в Москву. Сын Семена Яков (прадед нашего героя) снова перебирается в Рязань, причем это произошло после 1425, но до 1427 г. – этим годом датируется жалованная грамота великого князя Рязанского Ивана Федоровича, одним из свидетелей которой был назван чашник великого князя Яков Ковылин

. Норма же, регулировавшая свободный переезд служилых людей между Москвой и Рязанью («а бояром и слугам межи нас волным воля»), регулярно повторяется в межкняжеских докончаньях

.

С этого момента на без малого сто лет судьба рода Сидоровых и их родственников Сунбуловых и Чулковых оказалась связана с рязанским княжеским домом. К чему это привело, описал А.А. Зимин. По его словам, «позднее включение Рязани в состав единого Русского государства повлияло на то, что бывшие рязанские бояре и окольничие так и не смогли пробиться в московскую Боярскую думу»

. И наш герой не стал исключением из этого правила. Ни «дородность» (по местным рязанским понятиям), ни многолетняя служба – всего этого оказалось недостаточным, чтобы пробиться на самый верх московского военно-политического олимпа. Но обо всем по порядку.

Когда и где родился наш герой? Если верить «Истории» князя Курбского, то Степан Сидоров скончался в возрасте 80 лет. Следовательно, зная время его смерти (лето 1555 г.), появиться на свет он должен был около 1475 г. Будучи поверстанным на службу в 15 лет (то есть около 1490 г.), Степан сел в седло, взял в руку саблю и с тех не выпускал ее из рук до самой своей смерти. А в том, что он избрал военную стезю, карьеру «стратилата», сомнений нет – для «дородного» сына боярского этот выбор предполагался изначально. Увы, к сожалению, о том, какие «службы» служил Степан, будучи слугой рязанских князей (а их сменилось за время его жизни четверо), где и как он набирался опыта в «богатырских вещах», доподлинно неизвестно. Можно лишь предполагать, где и в каких событиях принимал участие наш герой, исходя из зафиксированного в московско-рязанских договорах положения о том, что «где поидем мы, великие князи, ратью на своего недруга, и тебе, великому князю (рязанскому. – В. П.)… самому поити с нами без ослушанья. А где пошлем воевод своих, и тебе послати с нашими воеводами своих воевод в правде, без хитрости»

. Чем же грозила неявка служилых рязанских людей по приказу из Москвы, их «ослушанье» и «хитрость», хорошо видно из наказа Ивана III своим посланцам, сопровождавшим османское посольство. Им было велено передать вдове великого князя Рязанского Ивана Васильевича Аграфене, чтобы «твоим людем служилым, бояром и детем боярским и селским людем служилым, быти им всем на моей службе» и при этом не отъезжать на Дон. А если кто осмелится ослушаться этого приказа, того великий князь и государь всея Руси велел княгине «которого у того человека остались на подворье жона и дети, и ты бы тех велела казнити, а не учнешь ты тех людей казнити, ино их мне велети казнити и продавати…»

.