Падения Иерусалимов

Царь Иерусалимский вцепился в него резким задумчивым взглядом. На лицах обоих мужчин играли отблески танцующих на стенах теней от факелов. Но даже этот мутный полумрак, размывающий четкие грани окружающих предметов, не смог скрыть обезображенное шрамом лицо храброго воина. Его глаза источали уверенное спокойствие, рука крепко сжимала остро наточенное копье, а латы, измятые от многочисленных ударов и наскоро замазанные грязью, чтобы не отражать лунный свет, были покрыты теплым, засаленным от пота и местами затертым до дыр плащом.

Седекия кивнул. Он не мог помочь этим храбрым защитникам своим присутствием. В пылу сражения он становился скорее обузой, что подтверждала глубокая рана на его левой ноге, полученная от вавилонского пехотинца, добравшегося до вершины стены и сразу же сраженного копьями царских телохранителей. Но доли секунды, что тот стоял на вершине каменного оплота, с лихвой хватило, чтобы направить свое оружие против царя. С тех пор царь перед каждым штурмом спускался со стены, опираясь на широкое плечо своего телохранителя Баруха и, превозмогая боль, опускался в храме на колени, молясь за жизни тех, кто умирал там, наверху, поднимаясь к создателю еще выше.

Пройдя по улицам, набитым беженцами с окрестных селений, царь вышел на площадь к холму. Жестокие халдеи

вырезали целые деревни. Люди стекались в Иерусалим сначала тонкими ручейками со всех окрестностей, потом бурным потоком, заполонив все свободное пространство и без того узких городских кварталов. Со всех сторон площади доносились мольбы. Спасения и божьей милости одинаково просили и нищий, и богатый, простирая руки к небу. В воздухе стоял кислый запах крови принесенных в жертву ягнят. Их резали каждую ночь с тех пор, как на горизонте показались первые дозорные вавилонской армии. Люди продолжали надеяться, даже когда первые стрелы начали вонзаться в городскую землю. И даже когда первые тела павших на поле боя были преданы огню перед храмом. Теперь приносить в жертву было некого. Голод терзал несчастных сильнее, чем страх перед Всевышним. И для погребальных костров не хватало дров. Зато было много убитых и мор. Тела сжигали в огромной яме, обливая маслом, в надежде сдержать захлестнувшую город эпидемию. Но количество смердящих трупов, как, впрочем, и живых не сокращалось. Все больше людей приходило на площадь к храму вознести молитвы к Богу. Бог молчал. И только смертельный дождь из стрел и камней заставлял площадь все громче стонать в молитвах, и все разборчивее становился на улицах шепот о проклятом царе. Все чаще царская стража разгоняла кучки голодающих, требующих явить их взору пророка Иеремию, брошенного в яму за призывы сдать город без боя.

Окруженный плотным кольцом телохранителей царь, вися на могучем Барухе, миновал коридор из факелов. Хромая, взобрался по крутым ступеням к огромным распахнутым воротам меж двух высоких, в несколько охватов колонн. У входа его ждала жена. Женщинам запрещено было входить в святилище, и поэтому она всегда встречала своего бродившего по городским стенам супруга у входа в храм с покрытой головой и красными от слез глазами. Бросив в ее сторону косой взгляд, Седекия проковылял мимо. Разнося гулкое эхо шагов, он остановился у алтаря. Водрузил на него ладони и, сползая на пол, начал взывать о помощи продолжающего молчать Бога.

В тот самый момент, когда Царь Иерусалимский застонал и упал на колени, почувствовав, как брызнула на пол кровь из еще не зажившей раны, на земляных валах перед крепостными стенами возникли первые ряды вавилонян. Лучники иерусалимского гарнизона неторопливо опускали связки стрел в сосуды с маслом и, раздувая ярче факелы, опасливо косились сквозь узкие бойницы во тьму, наполненную готовой взорваться в любой момент смертью из роя горящих стрел, копий и беспорядочной человеческой массы, стремительно надвигавшейся на город. И только ряды аккуратно воздвигнутых друг на друга камней сдерживали эту стихию и отсрочивали неминуемую гибель всего живого внутри. Городская стража заняла позиции на стенах, сжимая в руках длинные копья. Под стенами замерли отряды добровольцев, готовых по первому зову сменить павших товарищей. А вместе с воинами замер и весь город. Эта невыносимая тишина проникала в самые защищенные уголки старого Иерусалима, окутывая вязким страхом беззащитных горожан. Словно чувствуя приближение бури, чуть слышно скулили бродячие собаки, забившись в самые узкие щели городских построек. Молчали даже голодные младенцы, прижатые тихо плачущими матерями к давно уже не дающим молока грудям. Иерусалим вдохнул последний глоток свободного воздуха в свои легкие и замер, чтобы выдохнуть с первой каплей крови, упавшей на сухой песок священной земли.

И тогда тишина, во власти которой находились осажденные, исчезнет вовсе. И конца тому хаосу, который придет ей на смену, не будет еще очень долго. Но тишина придет. После уставших кричать от боли и впавших в беспамятство раненых, плачущих жен и матерей, после громогласных речей командиров, лязга металла и предсмертных воплей неспособных в спешке бежать покалеченных врагов за несокрушимыми в очередной раз стенами. А для кого-то тишина придет навсегда. С последним ударом сердца и закрытыми боевым товарищем глазами. С погребальным костром, уносящим тлеющие останки храбрых защитников в ночное звездное небо. И с каждым днем этих костров станет все меньше. И все больше будет расстояние между стражей на стенах перед очередным штурмом. Все длиннее будет казаться стена, и все чаще будут слышны мольбы аккуратно воздвигнутым друг на друга камням.

Бледное зарево освещало ночное небо. Костров не было видно, их скрывали огромные земляные насыпи, за которыми халдеи нашли защиту от лучников и с хладнокровной размеренностью натачивали свои мечи, предвкушая быстрее пустить их в дело. Из безжизненной, перемешанной с песком земли торчали коряги, и все пространство до самой городской стены походило на засеянное пшеницей поле. Вот только вместо пшеничных стеблей из песка торчали стрелы, а корягами были застывшие конечности павших во время предыдущего штурма воинов. Взору осажденных открывалась поистине ужасающая картина мощи вавилонской армии. Мертвой под стенами и живой за холмами. На безопасном расстоянии возвышались крепкие, сотворенные не без изощренного таланта инженеров осадные башни, не уступающие по высоте городским стенам. Узкие бойницы в них надежно укрывали воинов от стрел неприятеля, а облитые водой щиты, укрепленные на башнях подобно рыбьей чешуе, делали эту наводящую страх конструкцию неуязвимой для огня и камней. Хищными силуэтами ровных колонн они взирали на Иерусалим. Беспорядочный гам захватчиков наконец начал сходить на нет, сменяясь резкими и громкими одиночными криками командиров. Спустя некоторое время шум и вовсе стих. По рядам защитников искрой пронеслась дрожь от ожидания предстоящего боя. Лучники, вынув из промасленных связок стрелы, подносили острые наконечники к факелам. Обмотанный тканью острый металл вспыхивал синим пламенем, роняя под ноги крупные горящие капли, которые спустя некоторое время постепенно гасли, испуская дух едким ароматом масла и оставляя память о себе в виде жирных пятен на пыльном каменном полу. Воины ждали, переминаясь с ноги на ногу.

К счастью, долго ждать не пришлось. Внезапно из-за земляных насыпей пылающей волной взвились в небо горящие стрелы неприятеля, застилая свет мерцающих в небе звезд. Завороженные защитники, раскрыв рот, наблюдали за приближающейся огненной стаей, пока та не достигла стены. Барабанной дробью стрелы, не найдя своей цели, высекали искры на каменном полотне, опадая вниз сверкающим дождем. Те, что перелетели за стену, вонзались в соломенные и деревянные крыши, расползаясь языками пламени в разные стороны. Жители домов выскакивали из своих убежищ с ведрами, наполненными водой, в поисках зарождающегося пожара. Под градом сыпавшихся с неба стрел они заливали не успевшие набрать свою силу очаги и мчались обратно в укрытие. Некоторые кричали от боли, причиненной глубоко проникшим в тело металлом, и ползком пытались добраться до безопасных мест. Несколько воинов на стене рухнули замертво, пронзенные в голову. С жестоким безразличием соотечественники скидывали их тела с валганга

вниз во двор, будто ненужное препятствие. Но основная часть стражи продолжала стоять неподвижно.

Огромные и неповоротливые осадные башни халдеев скрипом колес известили город о своем приближении. Бесчисленной массой с насыпей устремились к стенам воины непобедимого вавилонского войска. Протяжный ор тысяч глоток снаружи заглушил вопли раненых внутри. Ответный вихрь стрел вспыхнул множеством горящих точек на стене и мгновенно накрыл бегущих навстречу людей. Сраженные, они падали замертво. Остальные продолжали бежать, выдавливая зловещий вопль, наполненный ненавистью и жаждой мести. И только башни степенно надвигались, не замечая творящееся вокруг безумие, приводимые в движение подгоняемыми плетьми рабами. Лучники продолжали беспорядочно стрелять, порой даже ни в кого конкретно не целясь. Но выпущенные стрелы непременно находили свою цель в огромной массе сгрудившихся под стеной воинов.

Первые лестницы ударились о вершину стены, и первые смельчаки прытко карабкались по ним навстречу славной смерти или бессмертной славе. Сбрасываемые вниз камни с хрустом дробили черепа поднимавшихся. Искалеченные трупы сыпались с лестниц, увлекая за собой по несколько человек в хаос, царивший на земле. Упав на поднятые щиты, тела исчезали в образовавшихся пустотах, оставляя кровавые пятна на металлической поверхности вновь возникшего заслона. Смерть свирепствовала и наверху. Вступившие в бой стражники, защищаясь от ударов поднявшихся на стену вавилонян, становились легкой мишенью для метких лучников, подстерегавших мелькающие силуэты в узких бойницах. Гулкий удар издал первый достигший стены таран. Защитники бросились заливать его маслом. Следом стали бросать факелы, но крыша, защищавшая прикованных к стенобитному орудию рабов, надежно сдерживала пламя. До тех пор, пока не загорелась земля. Вопя от боли по колено в огне, люди продолжали вбивать бронзовый наконечник в стену, пока с рук их не слезала кожа и они не падали замертво, поскальзываясь на раскаленном масле. Оставшиеся в живых взывали о помощи, пытаясь вырвать конечности из обжигающих цепей. Их тела покрывались белыми пузырями, а потом чернели. И только истошный крик доносился от неестественно извивающейся, объятой едкой вонью горелой плоти.

Кислый запах крови навис над городом. Запах, рождаемый ненавистью и страхом, заставляя неустанно звенеть металл над бездушной стеной и кричать от боли под ее основанием. Проникший в кожу засохшими разводами багровых пятен смрад приводил в безумство сражающихся. Уже никто не понимал смысла происходящего. Одни сражались за свою жизнь, в то время как другие сражались за чужие.

– Началось, – объявил как всегда бесшумно возникший за спиной Барух. Низкий грубый голос Баруха заставил царя вздрогнуть, и ладони его сжались еще сильнее, а губы стали резче выплевывать неразборчивые слова молитвы.

– Где он? – наконец произнес Седекия.

– Все там же. В яме дворцовой стражи у Малахии.

– Боже, – простонал царь. – Он жив? Немедленно приведите его ко мне.

Седекия с искаженным от боли лицом вскочил и направился к телохранителю. Его белое платье с золотым тиснением блестело от крови ниже пояса.

– Приведите его ко мне. Нет. Сначала омойте и накормите. Нет, – царь нервно прошелся

перед Барухом. – Нет. Сначала приведите его ко мне.

Седекия вцепился взглядом в обезображенное лицо воина, но, испугавшись ответного холода черных глаз, уставился на дверь, еле видную за широкими плечами гиганта.

– Немедленно. Приведите. Его. Ко мне, – еще раз отчеканил царь.

Барух молча кивнул. Развернулся и исчез в узком дверном проеме. Дверь за ним с грохотом захлопнулась. Этот резкий звук был заглушен еще более громким ударом очередного врезавшегося в крепостную стену тарана. Сил обороняющихся уже не хватало, чтобы поливать огнем дробящие камень орудия. Им оставалось только уповать на стойкость постройки, позволяя халдеям безнаказанно ее разрушать. Копья в руках защитников становились скользкими из-за пота и крови, стекающей по древкам. Прикрывшись щитами, солдаты теснили врагов к краю стены. А те, боясь за свою жизнь, прыгали вниз, предпочитая переломанные ноги проткнутому животу и вывалившимся наружу кишкам.

Утробные крики за толстыми стенами храма заполняли помещение бесконечным шумом. Удары таранов о стену, топот бегущих на выручку к защитникам ополченцев, душераздирающие вопли раненых смешались с резким запахом крови и гари, заполнившим собой город. Только сейчас Седекия почувствовал боль от саднящей раны. Царь взглянул под ноги на кровавые следы на полу. Гримаса ужаса отразилась в красном полотне на белом мраморе. Он смотрел на собственное лицо в кровавом узоре, меняющем цвет от играющего пламени свечей. Худое заросшее лицо со впавшими глазами источало дикий, животный страх. Седекия, пошатнувшись, сделал пару болезненных шагов назад.

За дверью раздался топот Баруха. При ходьбе он ставил ноги так широко, что его громыхающий шаг невозможно было спутать ни с каким другим. Петли скрипнули, и спустя мгновение вдобавок к царящему в покоях запаху битвы в нос Седекии ударило зловоние смердящей плоти. Поморщившись, он взглянул на телохранителя, равнодушно держащего одной рукой свисающее тюком, покрытое засохшей грязью тело. Потерявшая форму одежда на нем походила на дырявый мешок. Волосы на голове напоминали копну гнилой соломы. Человек был настолько худ, что казалось, будто в руках закованного в латы гиганта находится скелет. И это чувство усиливалось вдвойне при виде неестественной бледности, приобретенной от длительного нахождения в сыром темном помещении. Запах. Запах проникал в легкие царя, вынуждая отступать дальше шаг за шагом от источника этой невыносимой вони, из последних сил сдерживая рвотные позывы. Оставляя тонкие беспорядочные кровавые разводы на полу, Седекия пятился от этой пелены, пока не уперся спиной в противоположную стену. Наконец, смирившись с теснотой огромного зала, царь сполз по стене на пол и, закрыв лицо рукой, коротким жестом приказал воину оставить подобие человека у входа и удалиться. Будто не чувствующий смрада Барух аккуратно усадил тело на пол, прислонив к холодной стене. Несколькими движениями он попытался придать человеку естественную позу. Но осознав тщетность попыток, виновато глянул на царя и неуклюже шагнул в дверь, заперев ее за собой.

Седекия некоторое время брезгливо вглядывался в грязное пятно напротив. Жив ли он? Но, увидев вздымающуюся от редкого неровного дыхания грудь, на которой лежала грязная голова, царь успокоился. Потянув мгновение, он первым нарушил тишину:

– Он не слышит меня. Я взываю к нему каждый день на протяжении вот уже двух лет. Но он по-прежнему не слышит меня, Иеремия.

Дыхание пророка участилось, постепенно переходя из еле слышного хрипа в нарастающий гортанный смех, который захлебнулся в протяжном мокром кашле. Иеремия слегка приподнял голову, и из размытого грязного пятна на фоне белой стены на царя уставились два белых насмехающихся глаза.

– Поверь мне, великий царь, он тебя слышит так же отчетливо, как ты слышишь сейчас боль и страдания своего народа.

– Я не мог поступить иначе. Все, что я делал, я делал для них, для всех нас. Я хотел освободить мой народ.

– Поколения сменяют поколения, высыхают моря. На смену лету приходит зима. Рождаются новые люди, которые рано или поздно умрут. И лишь одно остается вечным, незыблемым пред взглядом всех смертных. Солнце днем и звезды ночью. Это все, что я видел, сидя в сырой глубокой яме, – пророк снова закашлял. – Все временно, непостоянно. Кроме света и тьмы. Просто иногда чего-то всегда немного больше. Как для тебя сейчас, мой царь. Не бойся тьмы, нависшей над тобой. Не беспокойся больше за людей. Скорее всего многие из них умрут сегодня. Это и в правду темное время для твоего народа. Но тьма отступит. Обязательно отступит. Она не может вечно властвовать на этой земле. И тогда родится свет. Но, боюсь, мы с тобой его уже не увидим.

– Нам нужно лишь подождать, – убежденно проговорил Седекия. – Египетское войско было разбито Навуходоносором, но лишь на суше. На море халдеи потерпели поражение, и скоро, увидев эту героическую победу, наши союзники выдвинутся на помощь осажденному Иерусалиму.

Иеремия молчал. Царь хотел уже было окликнуть его, но внезапно услышал:

– Среди камней необъятной пустыни в глубокой и холодной пещере жил лев. Он по праву считался царем зверей, и все животные считали его сильным и могучим. И никто не смел оспаривать его власть. Звери были обязаны приносить оленью тушу к его пещере каждый день и раболепно наблюдать за тем, как он царственно насыщается. Но время шло, и лев становился слаб от старости и раздираемых его тело болезней. Лев умирал. И тогда животные задумались. Зачем кормить старого царя, если он им больше не угрожает? Однажды, принеся очередную тушу на съедение, они не преклонили колени. Лев был слишком голоден и слаб, и после трапезы он просто удалился к себе в пещеру. На второй день набравшиеся смелости звери не принесли ничего. Они стояли перед ним с высоко поднятыми головами. И не было страха в их глазах. Из числа собравшихся вышел заяц. Он сказал, что животные решили более не подчиняться льву. И отныне они не будут приносить дары для его насыщения. Но они забыли, что рожденный царем до конца будет царем. И если он не будет есть их дары, он будет есть их самих. Лев лишь усмехнулся и загрыз зайца. А остальные звери разбежались в страхе по всей пустыне. На следующий день очередная туша оленя лежала у пещеры, и дрожащие животные раболепно взирали на то, как насыщается лев. Так чего же им, мой великий царь, не хватало?

– Сплоченности, – выпалил возбужденный Седекия. – Лидийцы с севера и египтяне с запада объединятся у стен Иерусалима, чтобы отбросить халдеев от наших стен и изгнать их за Евфрат.

– Терпения, – слабый голос пророка словно прогремел в тишине зала, заставив Седекию вздрогнуть и замолчать. – Им не хватало терпения, мой царь. Старый лев все равно бы умер. А ты, великий царь, тот самый несчастный заяц, который решил, что за ним стоят остальные звери. Но на самом деле перед львом стоял только он один.

Губы царя задрожали. Глаза набухли слезами. Тело вздрогнуло и поникло:

– Они поклялись мне в верности. Поклялись, что по первому зову моему направят войска для битвы с Навуходоносором.

– Если они поклялись тебе так же, как и ты поклялся в верности царю царей, то клятвы их не стоят и сикля.

– Как ты смеешь, раб? – взревел Седекия. – Называешь меня трусливым зайцем, клятвопреступником. Забыл, с кем разговариваешь? Я – царь! Царь Иудейский! Верховный правитель волею Господа.

– Ты – царь, но не волею Бога, а волею того, кто сейчас жаждет твоей смерти. И ему, а не Богу ты клялся в вечной преданности. Ты клялся, что никогда народ иудейский не вступит в сговор с врагами Вавилона, никогда не поднимет бунт против империи. И, нарушив данную клятву, ты обратил меч против царя, который сделал царем тебя. Ты предал Навуходоносора. Ответь мне теперь, великий царь, кого ты спасаешь за этими стенами? Народ или себя?

– Замолчи, – выпалил царь. – Замолчи немедленно, иначе я прикажу, и тебя снова бросят в эту яму, где ты сгниешь заживо, пожираемый червями в собственных испражнениях.

– Сдай город, мой царь, и сдайся сам на волю победителя, – обреченно проговорил Иеремия. – И, если мне уготована судьба умереть в этой яме, я ее приму. И прошу тебя, прими свою судьбу тоже.

Седекия поднялся и, хромая, поковылял к пророку. Подойдя, он снова опустился на колени и пробормотал.

– Слишком поздно, мой друг. Прошу тебя, скажи, что мне уготовано?

– Как тебе будет угодно, но, боюсь, тебе это не понравится, – улыбнулся Иеремия. – Ты узришь глаза царя своими собственными. И приведен будешь в град великий Вавилон. Но увидеть его тебе будет, увы, не суждено.

Царь некоторое время молчал, глядя на пророка.

– Надеюсь, в этот раз ты ошибешься, – и добавил. – Помолись со мной, друг мой.

– Я всегда готов преклонить колени перед Богом, но я не буду молиться за твое спасение. Я буду молиться за спасение тех, кто сейчас омывает крепостные стены своей кровью.

– Да будет так, – прошептал царь.