Родиссея

– Хорошо. – И я выключил полночи проработавший вхолостую компрессор.

Утром я пожарил яичницу. Мы практически молча позавтракали, и они ушли. Они ушли, а я остался. И прежде всего – девственником.

Так добрый или недобрый – друг? А черт его знает. Столько лет прошло. Столько воды утекло. Столько…

– Так сколько?

– Что?

– Сколько вас будет, гостей?

– А по фамилии можно? Я не знаю количества приглашенных.

– Да, пожалуйста. – И я называю фамилию.

На девятнадцать! Стол на девятнадцать персон! Неужели, замутил в этот раз по-настоящему крупное дело? Старпер-стартапер. По крайней мере, я угадал с нечетностью. Но это было несложно.

3

Гардеробная располагалась в подвале. Просторное подземелье, облицованное светлым мрамором, походило на вестибюль престижной похоронной конторы: «Эй, есть кто живой?»

Тусклое освещение, пораженное в правах на вольнодумство, сдержанная музыка из ниоткуда, как будто стенами приведенная в исполнение. Вот это вот всё, а еще – дежурный по несчастью клерк, как кладбищенский тополь, простирал свои ветви сквозь прутья ограды в готовности принять часть моей ноши на себя и облегчить тяжесть плеч. Когда-то он был улыбчив, выходил к посетителям, брал их за руки и увлекал к месту постройки гробов. Но едва подкопив печального опыта, зарекся покидать клетку, во имя собственной безопасности: – «Да ты в курсе, что это за человек был!? Кремень! Таким, как ты, выкручивал яйца и не складывал их в одну корзину! А ты мне, говнюк, ночной горшок в стразах подсовываешь!?» – «Па-па… Па-па…» – «Да, он был мне отцом. И каким отцом!» – «Па-па-рах к-к-к к па-па-раху». – «То-то же».

Именно так: «походила на похоронную контору». И давайте сразу оговоримся не подвергать мою оптику коррекции оптимизмом, а то, чего доброго, гардеробная примется обыгрывать усыпальницу королей: «Здесь принцессу разбудили, чмокнув в лобик, поздравили с несовершеннолетием и потащили под венец. Больно уж хороша, чтоб отделаться одним поцелуем». Что, без сомнения, куда вероятней, да и пленительней. Но для меня нынешнего – из другой сказки.

Стаскиваю с себя лохмотья. «Мертвые сраму не имут». Из под них вновь распускаются лохмотья, еще диковинней прежних. Вечное цветение. Можно стаскивать до бесконечности и сдавать, сдавать, сдавать… Смастерить на груди монисто из номерков. Чешуйчатый слюнявчик к грядущей трапезе а ля орденоносный Леонид Ильич…

«Остановись, – останавливаю я себя. – В твоих нарядах нет вкуса: так, унылый секонд-хенд. Так прояви его хотя бы в чувстве меры». Прекращаю разоблачение и проявляю, – не вкус, но вот какое воспоминание:

Конец восьмидесятых. Мы с Пашей прогуливаемся по Арбату. Дорогу нам преграждает негр. Не страшно: не Гарлем, мы в большинстве, да и негр – и физически истощен, и с томным отчаянием в бельмах. У него для нас что-то есть. Авоська или что он там зажал в кулаке. Нет, это майка сеточкой. Выпростал, растянув за плечики, озвучил цену. Но Паша наотрез отказывается от сделки, распознав в ней вялый ресурс к перепродаже. И мы идем дальше.

Майка и вправду выглядела не айс. Бедолага, судя по всему, успел в ней и повыпендриваться, и поваляться в канаве, а затем, не переодеваясь, загреметь в рабство. А теперь вот не сдавался, годы подневольного труда закалили его характер. Увязался за нами, настаивал, чуть не в нос пихал, приплясывая на мостовой Арбата. Тогда Паша бросил ему, что в жизни не прикоснется к «обноскам черножопого». Бросил косточку поперек горла. И тот отпрянул, разом прекратив свои безобразные танцы.

А ведь нам с Пашей обниматься сегодня. И пригласили меня, уверен, не из расчета или ностальгии. Ностальгии… Неужели-таки, для танцев с бубенцами? Компания собиралась серьезная, ребята за полстолетия разучились веселиться, вот Паша и послал за матерым эксцентриком. Что ж, приятель, неудобно подводить тебя в столь знаменательный день, но ты опоздал.

Это да, – давным-давно, как только я дорвался сам отмерять себе меру в крепких напитках, во мне и впрямь обнаружились недюжинные задатки к фиглярству весьма пограничного толку. Мгновенный и ошеломительный успех на публике купил меня тогда с потрохами, тем более, что мои поэтические опыты никого не цепляли. Чувственно лизнул, и я уперся развивать свой стихийный дар где и как придется, по поводу и без, ввиду зрителей, а чаще – в отсутствие оных. А потом всё чаще и чаще… Определенно, в своем призвании я достиг гармонии самодостаточности. Эти одиночные танцы в полумраке занавешенных окон…

Так вот, танцы закончились:

Выпучив глаза, левой рукой страстно лапаю свое тело справа. Нет, это не любовь к себе в гармонии самодостаточности. Там, справа, должна быть другая рука, а ее там нет. И огласить факт пропажи не могу, – хуй во рту оскорбляет родную речь и выдает на гора блеянье тура. Да и некому. Нет моего наперсника, Шуры, которому я по-дружбе способствую в отделке его студии на побережье Ливадии. Нет, против дружбы я ничего не имею. В её райдере двухразовое купание, трехразовое питание – всё за счет принимающей стороны. А ещё – восемь баклажек самогона Шуриных забот. Но где он сам? Где этот, сука, антрепренер, сманивший меня, домашнего клоуна, на курортный чёс? Он завещал мне свою жену, Ленку, на случай его внезапной кончины, – лакает он побольше моего. Теперь в приданном у неё к перегонному кубу добавится хата с видом на море. Жизнь, что называется, налаживается. И она не против, Ленка, он с ней это обсудил. Он не обсудил это с внезапной кончиной. Или договорился с ней у меня за спиной.

Наконец-то Шура возвращается со строительного рынка, – да!да!да! – и не находит ничего лучше, как изобразить тонкого ценителя моих стебаний. Уголки его губ впиваются в мочки ушей, – о да, мы на одной волне: «мозги включи».

Он неспешно наполняет две стопки. Одну осушает залпом, видимо, за мое здоровье или талант и наполняет вновь. Другая дожидается, когда я покину сцену. И только после второго шота до него доходит, что шутка затянулась, даже для меня.

В службе спасения ему, судя по всему, заявляют, что мой номер пятьдесят, – больно уж он надрывается в трубку, завершая свой ор эффектным ультиматумом: «Если я сейчас потеряю друга, вам всем там пиздец!» – пауза… – и неэффективным. До чертиков простой выбор.

Из глубин отчаяния я взываю к нему сбавить тон, опасаясь, что вот теперь они точно не приедут. Я бы так и поступил, из принципа. Но возможности мои ограничены законами жанра: в душе моей бушует подлинная трагедия, а на устах – жалкая козлиная песнь. Шура же вновь наращивает обороты, суля абоненту кары библейские, и я беру ситуацию в уцелевшую руку. Мысль о посмертном мщении как-то не вставляет мне прилечь на раскладушку и наслаждаться процессом затвердевания в жупел возмездия.

Я подбираюсь к козлам, застилаю их листом сметы и пытаюсь неопытной рукой нацарапать имена из прошлой жизни. «Хотя бы дочка…» Калякаю, как дошкольник, и не могу воссоздать должный порядок букв – всё вперемешку. Винегрет новояза. Обэриуты пришли бы в восторг. Но, – о, чудо! – я дружу с корифеем скрабла, и до него вновь доходит. Шура совершает какие-то звонки в Москву, спокойные и рассудительные. Ах, какое счастье, когда мобильная связь – всего лишь оперативное подспорье нужным. Вскоре появляются ангелы с тележкой, и последнее, что я слышу, уже в карете неотложки: «Пульс сто восемьдесят». Вау. Испытываю гордость (мне что-то вводят) и отрубаюсь, – ни сном, ни духом, что в приемном отделении Шуре за мое койко-место ещё предстоит торговля с применением рубля: брать, не брать. Там не только пульс, там выхлоп зашкаливал. Ну так что ж, с меня взятки гладки: посмотрел – плати.

Ладно, ностальгию можно оставить под вопросом, но не из расчета пригласили – точно.

Тут мне в связи с другим чествованием, намечающимся аж осенью, намекнули, что на юбилей принято дарить деньги. Загодя намекнули, чтоб уже начинал откладывать. Интересно, кем принято? Что за мещанский обычай? Это как раз утаили. Ну так вот, говорю как есть, без утайки: в моих карманах на предмет денег пусто, хотя одет я, как капуста. Пусто от слова отнюдь. Почему так? А вот так. Кому интересно, может дать мне немного денег и всё узнать из первых уст.

А пока никому не интересно, в карманах моих стишки. Старые, зато и нетленные, как неразменный рубль. Кому я их только не дарил. Кому ни подарю, с тем больше не общаюсь. Сила поэзии. Можно дарить и дарить, не прибегая к написанию новых.

Нет-нет, сколько в меня ни намекай, как из меня ни выцыганивай – всё втуне. Череде грядущих юбилеев никак не усугубить уже состоявшегося разорения. Я основательно подготовился. Еще во времена, когда и чувствовал острее, и весьма живенько шевелил ластами. Так что, дорогие мои юбиляры, на деньги не рассчитывайте, берите виршами.

Приняв вещи и протянув номерок, гардеробщик в безукоризненно отутюженной тройке, предупредительно вскидывает брови. Типа, не желаете ли изволить еще чего?

Еще чего! Конечно, желаю:

– Как брат брату, одолжи мне свой костюм до вечера?

Но брови его уже парят в апогее сервильности, и нет такого способа – поднять их еще выше. Тут бы и Гоголь обломался с его Вием.

Поднимаюсь выше я. Оставшись без костюма, взбираюсь по ступеням к рецепции, где меня ждет очаровательная особа. Обещала ждать.

Что тут скажешь, брат не признал брата. А жаль. Отказал полу покойнику в полу последней просьбе. Я вот, когда развелся…

Я вот, когда развелся, заново влюбился, причем, в бывшую жену. Влюбился зрело и трезво. Без сантиментов. Не то что за пятнадцать лет до того. Однако же на этот раз – безответно. Поэтому ежевечерне наливался водярой и шарился по ночным улицам, уворачиваясь от тех из них, где лиц больше, чем фонарей. Особенно парочек.

Глупо?

Глупо, глупо. А что не глупо? А что не глупо, то подло.

Подлое социальное животное человек, домысливающее инстинктивно, что и раны затягиваются раньше, и грива расчесывается игривей, если фон погряз в куда большем неблагополучии. Так я и вышел на первый московский хоспис: – «Ну хоть у вас-то здесь нет надежды?» – «Вообще никакой». Подвергать скепсису не стал, просто принял на веру. Веру.

Собеседование прошел быстро:

– Какие проблемы?

– В смысле?

– В прямом и переносном. У меня вот тут, – Миллионщикова постучала пальцем по пухлому журналу, – две сотни волонтеров, и у каждого скелет в шкафу по части смысла жизни. Так что?

– Ну, есть небольшие затруднения. Но по сравнению с вашими подопечными – ерунда какая-то.

И меня приняли. Ну как приняли, вписали в журнал и всё, вход свободный. Почувствовал неладное шевеление фибр или извилин – прямиком к нам. К ним.

Стал туда наведываться хотя бы два раза в неделю. Протирал дезинфектором мебель, плафоны, драил полы. Совершал вылазки с метлой или скребком на прилегающую территорию. Да так преуспел в очистке, – прежде всего – себя, – что замахнулся на лежачих постояльцев. Их тоже следовало каждое утро приводить в порядок. «Ох ты, ну и приснилось же тебе!» Словив ровно обратный эффект, вернулся к предметам неодушевленным, возобновив закачку сердца древнекитайским похуизмом.

Как раз собирался поволонтерить, когда меня задержал звонок:

– Владимир, свободны сегодня вечером?

– Всегда.