Пробужденное пророчество

– Я знал, что не ошибся, когда разглядел в тебе Талант, – говорил седой Губерт. – Я не мог ошибиться. Ты рожден для этого.

Они сидели в гостиной и пили вино. Ким все не мог прийти в себя.

– Но как ты нашел меня?

– Почувствовал. Такие, как мы, Киммерион, всегда очень хорошо чувствуют друг друга, особенно если ищут специально. Я стар, мне осталось жить не так много, но я должен кому-то это все оставить. Я искал ученика уже полгода и вот сегодня нашел тебя. Ты прирожденный скрипач.

Эльф опустил подбородок на переплетенные пальцы. Он чувствовал необъяснимую симпатию к этому седому скрипачу, ничего так не хотел, как стать его учеником, но в то же время понимал, что тот так к нему относится лишь потому, что не знает: Ким – чудовище. Чудовище, живущее за счет чужой жизни. Он давно умер, а нынешнее существование попросту крал, как чужие кошельки. Но эльф не мог найти в себе силы лгать Губерту.

– Ты не знаешь, кто я. Если бы знал – не пригласил бы в свой дом.

– Я вижу, что ты – не человек. Но не чувствую между нами разницы.

– Я не о том. То, что я эльф, не имеет значения. Губерт, я боюсь тебя разочаровать, но ты хочешь взять в ученики чудовище, которое не имеет права на существование и живо до сих пор лишь потому, что того требует месть.

– О чем ты говоришь? – в глазах скрипача мелькнуло непонимание, но ни тени страха.

Киммерион глубоко вздохнул, наклонил голову, зажмурился, позволяя темной сущности выбраться наружу.

Когда он вновь поднял взгляд на Губерта, это был уже не взгляд эльфа. Темно-красные глаза без белков с вертикальными зрачками. Дюймовые клыки. Оскал вампира. Взгляд на несколько секунд поймал глаза скрипача и соскользнул на его шею.

Он не питался уже три дня. И сейчас почувствовал Голод. Тонкие пальцы изменились, ногти удлинились и стали крепче, превращаясь в смертоносное оружие. С истинно вампирской грацией Ким приблизился к Губерту, не в силах отвести взгляд от горла, от тонкой кожи, под которой пульсировала вожделенная синяя жилка. Кровь.

Чудовищным усилием воли эльф заставил себя отпрянуть. Рухнув в кресло, он зажмурился, впиваясь уже обычными пальцами в подлокотники, тихо зарычал, вынуждая клыки вновь втянуться в десны и заглушая Голод мыслью о скрипке.

– Видишь? Я – вампир, чудовище. Я мог убить тебя сейчас всего лишь потому, что голоден. Я опасен, – хрипло проговорил Ким.

– Ты думаешь, что это заставит меня отказаться от тебя? – тихо спросил Губерт.

– А разве нет?

– Нет. Я не считаю тебя чудовищем. И хоть ты можешь отказаться от обучения, я от тебя не откажусь. Решать тебе, Киммерион.

Взгляды встретились. Ярко-зеленые глаза молодого, искалеченного эльфа, в которых плескалась боль и страх, и спокойные темно-карие глаза немолодого скрипача, излучавшие тепло и доверие.

Прошла минута. Киммериону показалось – вечность.

– Я согласен.

Шли дни, недели, месяцы… Губерт был небогат, на жизнь зарабатывал учительством в одном из Храмов Искусства, но его заработка вполне хватало на пропитание и учителю, и ученику, благо запросы у обоих были крайне невысокие.

Осень заканчивалась. Дни становились короче и холоднее, скрипач и вампир проводили вечера у камина, разговаривая обо всем на свете.

Под влиянием Губерта Киммерион стал спокойнее и уравновешеннее, кроме того – милосерднее. Он больше не убивал ради еды, научившись усилием воли стирать из памяти жертв момент встречи с вампиром, а следы укуса маскировал при помощи редкого и дорогого эликсира, который учитель где-то раздобыл для него.

Осень, пора увядания и смерти, заканчивалась. А с ней заканчивался и очередной, самый короткий период жизни Киммериона.

За осенью последовала мягкая имперская зима, оказавшаяся для непривычного к каким-либо холодам эльфа настоящим кошмаром. За ней пришла весна, песнь пробуждения и возрождения. Впечатлительный Ким плакал от счастья, глядя на таяние снегов – в краткие минуты единения с просыпающимся миром ему казалось, что он снова стал прежним. Весну сменило жаркое лето, выросшие под живым солнцем фрукты, купание в лучах рассвета – недоступное более никому из вампиров наслаждение, серебро россыпи звезд на темно-синем бархате неба…

Все это время он учился. Слушал игру Губерта, снова и снова запоминая оттенки каждого звука, каждое движение смычка и пальцев на струнах. А потом брал скрипку и повторял. И играл что-нибудь сам. За все время обучения перед эльфом ни разу не появился пюпитр с нотами.

И вновь пришла осень. И вновь была исписана до конца очередная страница в Киммерионовой Книге Судьбы.

Все начиналось с радости. Вечером Губерт, вернувшись из Храма Искусств, позвал Кима прогуляться вместе по саду. Они шли по занесенным листвой дорожкам – совсем как в тот день, когда вампир впервые перешагнул порог дома скрипача. Губерт чему-то задумчиво улыбался, пряча под плащом небольшой сверток.

– Ким, ты помнишь, что произошло год назад? – неожиданно спросил он.

– Естественно. Я никогда не забуду этот день. – Неожиданно для самого эльфа его голос прозвучал хрипло. Необъяснимое волнение охватило его, заставило вздрогнуть до кончиков острых ушей и широко распахнуть огромные миндалевидные глаза. – Ровно год назад, в середине осени, ты предложил мне стать твоим учеником.

– Я научил тебя всему, чему мог. Дальше ты должен совершенствоваться сам. Настала пора вручить то, что принадлежит тебе по праву. – Губерт сорвал плащ со свертка. В его руках оказался обтянутый баснословно дорогой кожей черного василиска футляр с замками из белого металла. Скрипач протянул футляр Киммериону.

Тонкие пальцы эльфа не дрогнули, принимая дар. Ким поставил левую ногу на камень, положил футляр на колено и осторожно открыл замки.

На белоснежном бархате лежала скрипка. Темно-красная, почти черная дека с затейливыми, неклассическими эфами, гладкое лакированное дерево, нетронутое резьбой. Черный гриф, того же цвета ложе, платиновые – как и замки футляра – колки. Строгая красота скрипки завораживала.

Сразу было видно, что это работа не мастера-человека, впрочем, и не из-под рук серых или лесных эльфов вышел этот инструмент. Ким не взялся бы предположить, чье это творение.

Рядом лежал смычок. Вполне обычный черный смычок, ничем не выдающийся, если бы не одно «но». При его создании использовался не конский волос, как это делалось обычно, а грива грифона. Впрочем, касаться струн такой скрипки обычным смычком казалось святотатством.

Киммерион осторожно вынул скрипку из футляра и положил на плечо. Подхватив смычок и занеся его над струнами, он бросил вопросительный взгляд на учителя – Губерт едва заметно кивнул. Старый скрипач был серьезен, но эльф сумел уловить в уголках его глаз оттенок счастливой улыбки.

Над маленьким фонтаном и осенним садом, над Вольным кварталом и Мидиградом, над Империей и всем миром взлетела мелодия души Киммериона. Музыка рвалась к небу, заставляя плакать и смеяться от счастья, кричать в порыве сумасшедшей радости, тянуться ввысь, не обращая внимания на тех, кто пытался остановить, утащить вниз, остаться таким же, как все, забыть о мечте и стремлении, отрезать крылья и бросить их. Нет, Киммерион летел, летел, и ничто теперь не могло его остановить. Расправив крылья, он рвался вверх. Смычок летал по струнам, длинные пальцы метались по грифу, рождая совершенно безумный мотив.

Где-то очень далеко, за пределами и Мидиграда, и Империи, и мира, и даже этой вселенной, человек с черной гитарой услышал эту мелодию. И запомнил того, кто сумел извлечь ее из собственного сердца.

Глава VII

Князь-герцог

Схватка Нортахела и Мантикоры продолжалась долго. Полуэльф был сильнее и горячее, зато князь превосходил его в скорости и ловкости. Они оба были умелыми воинами, и этот поединок мог продолжаться очень долго.

Талеанис атаковал коварным ударом сбоку, переводя его на ноги. Эльф должен был блокировать, в результате чего оказывался в очень неудобной позиции, и от второй атаки сверху закрыться не успевал. Но Нортахел, понимая невыгодность блокирования этого удара, попросту перепрыгнул через летящий меч и ускорил его движение в невыгодную полуэльфу сторону, рубанув по обратной стороне лезвия.

Тяжелый меч рванулся из рук, но Мантикора сумел удержать его. Вследствие коварного маневра Нортахела он повернулся к эльфу незащищенным боком и тут же за это поплатился. Лезвие легкого эльфийского клинка едва коснулось плеча, а руку пронзила боль. Впрочем, Талеанис привык не обращать внимания на такие мелочи. Но в тот момент, когда он пытался развернуться к противнику и атаковать его, вновь блеснуло изогнутое лезвие. На сей раз у самой шеи.

Мантикора инстинктивно рванулся назад, понимая, что отбить этот удар нельзя, а парировать тяжелым полуторным мечом быстрый эльфийский клинок бессмысленно – надо только уклоняться. Но оскользнувшись на влажной траве, не удержал равновесия и растянулся на земле.

Нортахел моментально оказался рядом. Он занес клинок для последнего удара и… вдруг с шипением отпрыгнул. Глаза его горели безумием. Полуэльф не стал дожидаться, пока князь объяснит, почему не добил поверженного противника. Он откатился в сторону и вскочил на ноги, перехватывая меч двумя руками.

Мягко качнувшись вправо, эльф нанес три резких удара по ногам – первые два Мантикора блокировал, от третьего увернулся. И, вскинув бастард[11 - Игра слов. Бастард – незаконнорожденный ребенок или же полутораручный меч.] над головой, со всех сил рубанул Нортахела сверху, как бы целясь в голову. Попади его удар в цель, череп князя разлетелся бы, как гнилая тыква, но Талеанис атаковал слишком медленно для верткого эльфа. Нортахел вновь плавно выгнулся в сторону, выставляя меч высоко влево и уводя оружие противника в сторону.

Тяжелое лезвие полуторного меча проскользило по эльфийскому клинку. Князь мог в следующую секунду достать полуэльфа прямым выпадом в горло, но не успел. Рукоять бастарда непостижимым образом провернулась в сильных пальцах Мантикоры, и тяжелый полуторник, неожиданно резко изменив траекторию движения, устремился вверх. Отточенное ненавистью лезвие легко рассекло одежду Нортахела, разрубило легкую кожаную броню и, ломая ребра, достигло сердца. Князь умер мгновенно.

Когда Талеанис выдергивал застрявший в костях меч из тела поверженного противника, алые капли эльфийской крови упали на один из белоснежных цветков лилии, растущей на могиле несчастной Инерики.

За два месяца, прошедшие с того дня, как Мантикора распрощался с Растэном, он неоднократно представлял себе этот момент. Ночами перед глазами Талеаниса представали картины: Нортахел падает со смертельной раной, просит пощады, а иногда – прощения, но он, Талеанис, непоколебим. Он с холодным достоинством смотрит на поверженного эльфа, произносит пафосную фразу – каждый раз другую – и вытирает окровавленный меч о плащ эльфийского князя.

В действительности все было иначе. Ничего сказать не успел ни один, ни другой – Нортахел за миг до гибели был уверен в своей победе, а Мантикора мог распинаться лишь перед трупом. В широко распахнутых глазах эльфа не было ни страха, ни раскаяния, которые так часто виделись Талеанису в сладких грезах о мести. В них отражалась лишь усталость. А когда полуэльф, несколько минут простоявший в оцепенении над телом врага, все же сообразил, что нужно вытереть меч, ему отчего-то и в голову не пришло использовать для этого испачканный в крови княжий плащ. Мантикора привычно обошелся несколькими пучками травы.