Опаленные

Вдруг я вижу, как один из солдат валится наземь, и бегу к нему. Да, я знаю, что нужно ползти, но дорога каждая секунда, а пули будто облетают меня. Я падаю рядом с ним, быстро осматриваю – живой. Потерпи, солдатик, я спасу тебя! Бинтую – руки сами знают, что нужно делать, голова не участвует в этом.

Добинтовываю и тащу его в санбат. Там помогут, я точно это знаю. Он выздоровеет и снова будет бить проклятых «фрицев». Так называется враг… Это моя часть войны – вытаскивать солдат, помогать им. И я тащу. Он, глупый, пытается остановить меня. Есть что-то знакомое в том, как он говорит, как двигается и пытается помочь.

Вдруг будто молния пронизывает мое сознание, я понимаю – это Фим! Мой мужчина сейчас истекает кровью! Силы будто утраиваются, я кричу на него и волоку, волоку по снегу…

То, что совсем недавно привело бы меня в состоянии паники – я накричала на самца – сейчас воспринимается нормой. Что угодно, лишь бы мой Фим жил! Что угодно!

Мои глаза раскрывается, и я вижу его. Живой! Живой, мой хороший! Я начинаю целовать его, ведь он жив. Совершенно не понимая, что делаю, глажу и целую такое родное лицо, а потом мозг как будто отключается – мощная волна захлестывает меня, и я уже совсем ничего не понимаю. Я будто плыву, качаясь на волнах сладостной радости. Внизу ощущается жар, я раздвигаю ноги, чтобы хоть немного охладить его, и уже почти чувствую его… там, но Фим останавливается.

Он не проникает в меня, видимо, взяв себя в руки. Взамен продолжает целовать и гладить, а я скольжу по его мокрому от пота телу, ощущая его и уже отчаянно желая почувствовать внутри, но тут мое сознание полностью отключается. Горячая волна будто приглушает все мои чувства, оставляя только Фима и то, что он со мной делает. Я содрогаюсь, не в силах выдержать, внизу ощущается почти боль, но такая сладкая… И тут он исторгается на меня, отчего ощущения только усиливаются. Я просто не понимаю происходящего.

– Пойдем в душ? – предлагает мне мой Фим, а затем… Он берет меня на руки, как будто знает, что я вряд ли могу сейчас ходить.

Я чувствую его желание… Как он сумел остановиться? Почему? Я же была готова!

– Почему? – только и могу спросить его, а мой мужчина прижимает меня к себе.

– Тебе больно будет, да и беременность… – объясняет Фим.

Я киваю – он прав, во всем прав, просто он не знает, что больно не будет. Самок перед Выбором лишают того, что останавливает проникновение. Я помню… Меня привязали к специальному креслу, заставляющему держать ноги раздвинутыми, а потом куратор взял железную продолговатую штуку и воткнул мне прямо туда. Это было больнее, чем их самое суровое наказание, даже кровь была. Я тогда очень сильно испугалась, даже дрожала потом.

Теперь я понимаю: так делают для того, чтобы не было больно при проникновении и ничто не мешало самцу, но, звезды, как же это подло… Теперь я знаю и это слово – «подлость». Нас лишают всего: имени, личного пространства и даже возможности стать единственной… Мы точно в лагере, потому что такое делали только в лагере.

Но Фим прав – беременеть сейчас нельзя. И по возрасту нельзя, и потому что мы в лагере. Что творили там с малышами, я видела. Ни за что не хочу такого рожденному мной, ни за что!

Фим уходит на занятия, оставив мне еды, а я сажусь и раздумываю о том, что с нами было, что мне приснилось и… что теперь делать? Ведь получается, мы действительно становимся разными людьми, получая не только опыт, но еще и знания. Теперь я знаю, что такое «ненависть», «подлость», «жалость»… Жалко, слово «любовь» понимаю не до конца. Но я знаю – подобное существует.

Нужно взять себя в руки, что мне с трудом, но удается.

Где могут быть скрытые проходы? В комнате Выбора? Не думаю, хотя та служительница откуда-то же появилась… надо думать, куда нужно ударить, чтобы… И тут я вспоминаю. «Красный дом» находился совсем недалеко от лагерных ворот. Тут нет газовой камеры, но крематорий есть – это конвертер и комната утилизации. А что, если она тоже находится совсем рядом с выходом?

Нужно обсудить с Фимом. Если это так, то мы можем выбраться и привести помощь. Но у нас есть шанс на одну-единственную попытку. Если не выйдет или я ошибаюсь, мы умрем, и не факт, что смерть будет простой…

Как говорил «комиссар» в санбате? «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»? Я понимаю, что не хочу смерти Фиму. Не хочу, чтобы его медленно убивали, а ведь будут же, «фрицы» иначе не умеют. Проклятые твари… Поэтому надо все тщательно продумать, а потом постараться вырваться. Даже если мы на корабле, все равно сможем и спрятаться, и захватить рубку, да и доставить неприятностей кое-кому.

Нужно бороться. С таким врагом нужно бороться, как говорил комиссар. И пусть мы, возможно, безвестно погибнем, мы зароним страх в душу подлого врага. И тогда за нами придут другие! За нас отомстят, я верю в это, как мстят в наших снах солдаты за своих близких. Ради Фима я готова на что угодно, лишь бы он жил. Я не знаю, как называются мои чувства, но так ли важно, как именно они называются? Главное, что мой мужчина есть у меня, а я есть у него.

Если мы сложим лапки, то впереди нас ждет деторождение, затем ребенка отнимут, а нас с Фимом сунут в конвертер. Если дитя родится девочкой, то перед ней будет полный боли восемнадцатицикловый ад. А если мальчиком? Тоже, на самом деле, ничего хорошего. Получается, так или иначе убьют. Вот что я понимаю: нас все равно убьют, и терять нечего. А это значит, что проклятые палачи заплатят. Я видела будущее, и Фим видел. У нас есть возможность предотвратить такое будущее – или хотя бы постараться.

Не будут плакать от голода дети, не будут кричать люди, никого не расстреляют самолеты с черными крестами. Стоит это попытки? Пусть безнадежной, но… стоит!

Глава девятая

Серафим 2074

– Товарищи! Я не могу приказать… – я вижу, что командиру трудно говорить, но вот то, что он произносит в следующее мгновение, наполняет меня ненавистью. Да, я теперь знаю, что означает это слово.

Мы – армейская разведка, и в окопах использовать нас – расточительство. Только то, о чем говорит седой «полковник» со стальным взглядом, – страшно. Совсем недалеко от нас лагерь. Детский лагерь. Это значит, что там убивают и мучают детей. Как ту девочку в конвертере, глаза которой встают передо мной как живые.

– Мы пойдем, командир, – отвечаю я ему. Мы не можем не пойти, ведь там дети!

– Вам придается взвод… танки… все, что есть… – доносятся до меня слова, а я уже в бою. Там дети! Что может быть важнее, чем защитить их, спасти от палачей?

Прошло время поражений и отступлений, мы наступаем. Отбираем пяди истерзанной родной земли у врага, зубами цепляясь и видя, что эти фрицы с гансами сотворили… Что сотворил проклятый всеми нами враг. Тот самый, что прячется где-то в коридорах корабля.

– Ура! – кричу я со всеми и бегу вперед.

Танки идут за нами, стреляя, сбивая вышки, а потом мои товарищи, мои друзья видят то, что за оградой. Крик сменяется просто яростным «матом». Так называются ругательства, составляющие отдельный язык. Он важен, потому что «фрицы» так не умеют. Поэтому часто мат и есть пароль… Но мы отчаянно ругаемся, обнаружив это: холмики могил, голые тела, аккуратно сложенные поленницей, кажущийся совсем маленьким мальчик на виселице и… бараки.

Стонущие, плачущие дети, многие не в силах двигаться, истощенные, забитые, замученные – и груды костей среди гор пепла. Я прижимаю к себе эту девчонку, что-то шепчущую. Она смотрит так знакомо… Конечно же, я узнаю свою Вику, свою навсегда Звездочку. Вокруг солдаты, мои товарищи, переносят на руках малышей и тех, кто повзрослее, а она просто не может расцепиться и шепчет, шепчет непослушными губами…

– Наши… Наши пришли…

Я просыпаюсь, чувствуя, что по моему лицу текут слезы. Как, как так вышло, что моя Вика оказалась в этом страшном лагере совсем одна? Почему я не защитил ее? Где я был, когда ее мучили?