Вернувшись из ада

И вот, когда я уже думаю повернуть назад, то вижу её… На пожухлой траве ничком лежит то ли девочка, то ли девушка в каком-то сером смутно знакомом платье. Она не шевелится и, кажется, даже не дышит, поэтому я наклоняюсь к ней, чтобы потрогать пульс. От моего прикосновения она сжимается так, что мне становится страшно.

– Эй! – обращаюсь я к ней. – Ты в порядке?

Более идиотский вопрос придумать сложно, конечно…

Третья глава

Алин Пари

Я слышу, буквально чувствую мягкий шаг этого. Он останавливается… Вот сейчас… Сейчас… Я почти не дышу, хотя сердце бьётся где-то в горле… Но ничего не происходит. Я чувствую прикосновение руки к своей шее, а потом мальчишеский голос что-то спрашивает меня. Я сжимаюсь, несмотря на то, что в его голосе нет злобы, но эти – нелюди, я не хочу понимать язык этих, не хочу!

– Ты в порядке? – повторяет этот свой вопрос.

Издевается ещё… Нелюдь, палач проклятый! Ну, что ты стоишь?! Давай уже! Давай! Я вся сжимаюсь в ожидании боли, не отвечая этому. Идут последние мгновения моей жизни… Я знаю. Но что он делает?! Он берёт меня на руки? Почему? Зачем?

Меня накрывает паника. Я не хочу в крематорий! Только не так! Ну сжалься, убей меня сейчас! Тщетна моя мольба, этот куда-то тащит меня, держа на руках. Остаётся только покориться судьбе… Возможно, это какая-то их игра, возможно, что-то другое, или же этот просто юн и принял меня за человека. Эти быстро объяснят ему разницу, да и мне тоже…

– Почему ты молчишь? – спрашивает этот, и странно – я не слышу издёвки в его голосе. – У тебя что-то болит?

Я открываю рот, чтобы ответить что-нибудь злое, после чего он меня убьёт сразу и не будет мучить, но понимаю, что судьба точно не на моей стороне – из моего рта не доносится ни звука. Я не могу говорить! Что случилось? Почему? Ведь теперь мне точно светит только крематорий и очень много боли. Мама… Мамочка…

В эти последние мгновения своей жизни я вспоминаю спасшую меня лагерную маму, совершенно не помня уже ту, что родила меня. Она-то мамой точно не была, скорей, ауфзееркой. Но сейчас я вспоминаю восемнадцатый барак и мамочку, что согрела меня, показав, что бывает иначе. В самом страшном месте на земле она показала мне любовь… И вот теперь, когда меня несут в крематорий, я думаю о ней.

Как-то слишком бережно этот несёт меня, будто боится, что я сломаюсь. Так забавно, через несколько минут я, наверное, стану пеплом, а меня сейчас несут, как кого-то важного. Жаль, что жизнь заканчивается именно так, но тут уже ничего не поделаешь. Дурой я жила, дурой и умру… А пока расслабляюсь, в последние свои минуты желая почувствовать тепло человека, ещё не знающего, что я – всего лишь животное из «смертного» барака.

Этот вносит меня в помещение, краем приоткрытого глаза я вижу каменные стены, но затем снова крепко зажмуриваюсь. Это совсем по-детски, но я просто не хочу смотреть в глаза своей смерти. Я не хочу видеть палачей, хочу хоть на мгновение почувствовать себя живой, свободной…

– Герр Нойманн! Герр Нойманн! – зовёт кого-то этот, а я чувствую подступающие слёзы. Пожить бы ещё хоть час… Хоть на несколько мгновений дольше…

– Герр Вебер? – в голосе взрослого этого удивление, а я сжимаюсь ещё сильнее, готовясь к падению и удару. – Что происходит? Кто эта девочка?

– Я не знаю, герр Нойманн, – растерянно отвечает держащий меня на руках. – Я нашёл её в лесу, подумал даже, что она умерла, но она дышит и дрожит…

– Дрожит… Пойдёмте со мной, – предлагает взрослый, но не приказывает бросить животное. Что происходит? Меня что, приняли за человека?

Меня продолжают куда-то нести, при этом негромко переговариваясь на языке палачей. Тот, кто нашёл меня, рассказывает старшему о том, что произошло, объясняя ему, что платье у меня какое-то странное, и что я слишком лёгкая и худая. Интересно, а какой я должна быть после «смертного» барака? Неужели он не понимает? Или я вдруг смогла убежать очень далеко? Но они всё равно увидят номер, и вот тогда…

– Положите её на кровать, герр Вебер, – мягко произносит взрослый этот.

Я чувствую, как моя израненная спина касается чего-то мягкого, но ничего при этом не происходит. Оба этих будто исчезают, а я просто очень боюсь того, что, без сомнения, сейчас случится, ведь они положили меня на спину, а значит, виден винкель и номер. Сейчас они поймут, что перед ними – животное, и будет очень больно. Нужно подготовиться к этой боли, нужно!

– Что это, герр Нойманн? – слышу я тихий голос юного этого. – Как это?

– У тебя же была экскурсия в Аушвиц? – интересуется в ответ названный герром Нойманном. – Ты всё правильно понял, задери ей рукав.

Мягкая рука подростка касается моего платья, а потом и кожи, и я чувствую дрожь его руки. Этот дрожит, задирая мой рукав… Но почему? Может быть, от омерзения? Всё-таки, он нёс меня на руках, вполне же мог испачкаться, как он думает. Но вот его рука замирает, и я слышу всхлип.

– Аушвиц… – шепчет младший этот. – Но… Но как? Она же такая юная! Как так?!

Он кричит, будто от боли, а я уже ничего не понимаю, страшась тем не менее открыть глаза. Но вот крик обрывается, как будто ему затыкают рот. Слышны булькающие звуки, а затем становится тихо. Я совершенно ничего не понимаю. Что произошло? Чему так удивился этот?

– Вот, посмотри, – слышу я голос герра Нойманна через какое-то время. – Номер, винкель, татуировка… Видишь?

– Она из Аушвица, – отвечает ему какой-то смутно знакомый голос. – И, судя по тому, что я вижу, вполне может быть нашей пропажей. Нужно известить родителей.

– Да, пожалуй, но ты понимаешь… – герр Нойманн прерывается.

– Да, – звучит голос, который я никак не могу вспомнить. – Мы для неё – враги. Попробуй дать ей хлеба, но не раздевай.

Эти начинают переговариваться, а я пытаюсь понять, что происходит, и не могу. Мне кажется, я с ума сошла, потому что палачи, спокойно обсуждающие животное и не желающие сделать со мной что-то страшное, просто не укладываются в моей голове. Ещё я по-прежнему не могу произнести ни слова, чего эти пока не поняли. Это хорошо, потому что иначе кто знает, что будет, а пока меня, кажется, даже бить не хотят, что очень странно, но немного успокаивает.

И вот, когда я изнываю от непонимания, один из этих берёт меня за руку, вкладывая в ладонь что-то мягкое. Я, всё так же не открывая глаз, подношу свою руку к лицу, ощущая какой-то незнакомый, но очень вкусный запах. Это заставляет меня приоткрыть глаза – в руке я вижу что-то белое, на хлеб не похожее, но будящее странные ассоциации. Мне так хочется съесть это, что я себя почти не контролирую. Лишь на мгновение у меня мелькает мысль, что это яд, но голодный мозг отбрасывает эту вероятность – и я кусаю так вкусно пахнущую массу.

По вкусу это чем-то похоже на хлеб, только мягкое очень и какое-то необычно вкусное, но, кажется, не отравленное. Но даже если отравленное, пусть лучше я умру от этой вкусной еды, чем в газовой камере, я так уже устала ждать смерти…

Уве Вебер

Подняв странно лёгкую девочку на руки, я и не подозреваю, что меня ждёт. Она очень худа, чего-то сильно боится и не открывает глаза, сжавшись так, что я совершенно ничего не понимаю, поэтому в первую очередь иду, конечно, к целителю. Иду к герру Нойманну, твёрдо веря в то, что он сможет помочь этой странной девочке. То, что она нуждается в помощи, у меня сомнений не вызывает.

– Герр Нойманн! – зову я его несколько раз, пока, наконец, целитель не обращает на меня внимание.

Краем глаза я вижу Лауру, но сейчас её взгляды мне совершенно неважны, у меня на руках явно нуждающаяся в помощи девочка в каком-то грубом, похожем по фактуре на мешок, платье. Почему-то герр Нойманн сразу же становится очень серьёзным, но к девочке не прикасается, предоставив мне возможность нести её. Это не очень обычно, потому что целитель любит всегда всё делать сам, но, возможно, он что-то понимает.

– Положите её на кровать, – говорит он мне, как только мы входим в школьную больницу.

Я поражаюсь тому, какой усталый голос у нашего целителя, как будто он носил железо или делал ещё что-то тяжёлое. На лице герра Нойманна очень серьёзное выражение, он будто ожидает увидеть нечто страшное или очень грустное. По крайней мере, так я интерпретирую то, что вижу.

И вот, когда я кладу её на спину, вдруг вижу то, чего не может быть! Будто оживает перед глазами экскурсия в Освенцим – передо мной лежит совсем ребёнок, на платье которого – красный треугольник политического заключённого и цифры. Цифры номера, которого просто не может быть спустя больше, чем полвека, после той войны. Я смотрю на эти цифры, понимая, чего боится девочка – ведь мы говорим по-немецки. Я говорю на языке её палачей…

Герр Нойманн помнит, куда нас возили, подтверждая мою догадку, при этом советует поднять девочке рукав. Мне не нужно говорить, на какой руке смотреть, я помню. Господи, я не хочу этого видеть! Но мои дрожащие пальцы медленно задирают рукав на левой руке девочки. Медленно, очень медленно открываются цифры, и я снова замираю. Этого не может быть! Не должно быть! Нет! Почему, за что?

Целитель буквально силой вливает в меня какую-то микстуру, отчего свет просто выключается. Всё исчезает, чтобы через некоторое время появиться вновь. Я медленно прихожу в себя, обнаружив, что лежу. От истерики не остаётся и следа, но тем не менее я просто не понимаю, как такое стало возможным. Как так вышло, что возле школы колдовства Грасвангталь вдруг оказалась совсем юная девочка со страшным номером на руке, ждущая лишь издевательств и смерти.

Теперь я понимаю, почему на её голове – лишь короткий ежик волос, это вовсе не мода, не бунт, это наци. Это лагерь, в котором выжила эта девочка. Могу ли я представить, через что она прошла? Могу ли понять, что вообще происходит?

Я открываю глаза, увидев учителей, при этом герр Нойманн делает жест, будто приказывая мне не вставать, чему я подчиняюсь, хотя хочу совсем другого. Я желаю вскочить, обнять эту девочку, закрыть от всего мира, защитить… Я совершенно не понимаю своих желаний, но очень хочу дать ей хоть капельку уверенности в том, что здесь никто не будет её мучить и убивать.

– С родителями у неё непросто, – замечает герр Шлоссер. – Мать как-то странно отнеслась к исчезновению ребёнка, даже полиция заинтересовалась.

– Это не может быть мистификацией? – интересуется наш ректор, герр Рихтер.

– Нет, Герхард, – качает головой его заместитель. – Платье, винкель, татуировка и страх – всё настоящее. Она из Аушвица, мой друг. Каким-то чудом выжившая наша потеряшка.

– Интересно, как она туда попала? – спрашивает герр Нойманн. – Ведь пропала в районе Равенсбрюка?

– Так бывало тогда, – медленно произносит герр Шлоссер. – Переводили в Аушвиц для… уничтожения, – тихо добавляет он. – Что делать будем?

– На каком языке говорят в её семье? – интересуется ректор.