Kleliae manuscriptum. Исповедь дочери патриция

Квинт лично явился за мной. Сенатор продолжал играть роль раба. Низко поклонившись в пояс, он очень проникновенно пригласил меня к столу, неожиданно найдя поразительно тёплые слова.

Я сочла возможным поставить условие.

– Если ты освободишь Глорию, никогда не будешь больше заставлять её играть роль скульптурной камены, попросишь у девочки прощения и усадишь на самое почётное место за сегодняшним столом, тогда, может быть, я приму твоё приглашение.

Сенатор поклялся мне, что всё исполнит. Я вышла и села за стол.

Какова же была радость домочадцев, когда они увидели, что несчастная Глория вдруг присоединилась к праздничному застолью. Сенатор был так настойчив и поспешен, что даже не позволил ей смыть с себя мел. Глория, словно скульптурная камена, сидела и улыбалась за великолепным столом на радость всем рабам и особенно, конечно, Сильвии.

– Торжественно обещаю, что отныне Глория будет изучать грамоту и помогать нашей великолепной Сильвии на кухне. Ура, господа мои!

– Ура, презренный раб Квинт Суровый, ура!

Пока домочадцы сметали всё, что стояло перед ними, шумно хрустя кабаньими хрящами и захлёбываясь добрым вином, Квинт пригласил Юла и ещё одного актёра на каменную площадку, специально оставленную свободной прямо перед столом. В руках они сжимали мечи, а перехваченные у пояса туники были развязаны на груди и спущены с плеч так, что щедро намазанные оливковым маслом торсы актёров сделались обнажёнными.

Все участники застолья могли наслаждаться представлением. Оно разворачивалось перед ними на расстоянии едва ли не вытянутой руки.

Сенатор вытер взмокший лоб полотенцем, которое продолжало висеть у него на плече.

– Сенат римский не похвалит меня за то, что я устраиваю гладиаторские бои для потехи, нарушая обычаи наших предков, допускавших лишь ритуальные поединки в честь поминовения павших воинов. Если сенат узнает, меня с лёгкой руки завистников и болванов, коих в сенате становится всё больше, обвинят в том, что я следую моде презренных этрусков. Что ж, мне глубоко наплевать на потуги медноголовых баранов, с недавних пор так рьяно оккупировавших курию! Уверен, что дефицита баранины никогда не будет в нашем благословенном Риме.

– Зачем же ты устраиваешь бои на потеху? – громко сказала я, нахмурив брови.

– О, девочка! Я просто люблю, когда люди красиво дерутся и иногда красиво умирают. Так я прививаю зрителям вкус к настоящей, а не фальшивой красоте искусства.

С этими словами Квинт громко хлопнул в ладоши. Бой с первых же мгновений продемонстрировал всю жестокость вооружённого столкновения, никакой красоты искусства я в нём не увидела.

Не прошло и нескольких мгновений, как изящный короткий меч Юла погрузился в бок его некрасивого, сутулого, узловатого и низкого, как ствол виноградного куста, соперника, однако поединок не прекратился.

Раненый отчаянно сопротивлялся. Юл, конечно, добил бы его, если бы не я. Нет, смотреть на это безобразие было выше моих сил!

Вскочив на стол, я крикнула: «Прекратите!», но бойцы вошли в раж и, похоже, не слышали меня. Тогда я спрыгнула со стола и остановила руку Юла с мечом в тот самый момент, когда он занес её для решающего удара в грудь противника, – в то место, которое отчаянно пульсировало чуть выше ключицы.

Юл впал в такую дикую злобу, что сделалось страшно, однако я взяла его руку на излом так, как в детстве учил отец. Меч актёра со звоном упал на каменный пол.

Юл рухнул на колени. Ему не оставалось ничего иного, как попросить меня отпустить руку.

Сенатор хохотал до слёз. Юл увёл раненого, а сенатор подошёл ко мне.

– Ты испортила мне праздник, Клелия!

– Вовсе нет! Давай устроим соревнование, – будем кидать дротики в цель или стрелять по мишени из лука.

– Сегодня я добрый. Будь по-твоему! Однако советую тебе всё-таки быть осторожной. Завтра за подобную дерзость, если у меня будет плохое настроение, я сгною тебя в подземелье. Эй, Нос, хватит набивать брюхо, тащи сюда дротики или лук со стрелами, в общем, что найдёшь!

– Слушаюсь и повинуюсь твоим приказам, презренный раб Квинт Суровый!

Ответ захмелевшего Носа рассмешил всю честную компанию, развалившуюся за столом. Рабы продолжали чувствовать себя господами. Они так дружно захрюкали от смеха, что, казалось, домочадцы, наевшись от души парного кабаньего мяса, сами превратились в кабанов.

Каково же было удивление сенатора, когда Нос притащил великолепный этрусский лук и чехол, украшенные алыми этрусскими узорами. В чехле теснились крепкие, довольно толстые и очень длинные стрелы с красно-белым оперением.

Сенатор, мгновенно насупившись, вынул из чехла одну стрелу, медленно, словно не веря, поднёс её к глазам и прочитал вслух надпись, вырезанную огромными латинскими буквами на древке:

– «Так желает Лефам».

Квинт повернулся ко мне и воззрился на меня своим знаменитым суровым взглядом, от которого цепенели даже его медноголовые противники в сенате.

– От кого-то я, кажется, слышал о этих странных стрелах.

– Сенатор, это те самые стрелы! Помнишь, я говорила тебе.

– Помню, девочка. Эй, проклятый Нос, где ты достал эти стрелы? Ты знаешь, дуралей, что одной из таких стрел был убит уважаемый человек Гней Клелий Воин, отец нашей Клелии?

Оказалось, что Нос нашёл чехол со стрелами в каморке Юла. Якобы они давно появились у него, но он почему-то не брал их на охоту и прятал в деревянном ящичке под кроватью.

Сенатор приказал найти Юла, но он, как сквозь землю провалился. Альбинус также исчез из своего загона. Квинт приказал догнать дерзкого актёра.

Стремительная погоня увенчалась успехом. Юла перехватили на берегу Тибрунуса и, привязав к лошади, притащили за ноги в имение. В ужасающих лохмотьях, весь в царапинах и ссадинах, он выглядел ужасно.

Сенатор подошёл к нему и сделал такое, что я закрыла лицо руками. Квинт вынул […] невыносимо […] я разрыдалась от той жестокости, которую так легко и просто продемонстрировал Квинт.

[…]

[…] сделал вывод, что я его сообщница. Сенатор не нашёл ничего лучше, кроме того, чтобы обвинить меня в интимной связи с Юлом, предательстве своего отца, Рима и всего того, что только можно предать.

Он привязал меня и Юла к толстому столбу у конюшни, к которому обычно привязывали лошадей, когда гоняли их по кругу, чтобы проверить надёжность снаряжения и отточить навыки верховой езды.

Мы стояли на коленях, прижавшись к шершавому столбу спинами. Наши ноги соприкасались лодыжками, а руки, стянутые у локтей, были заведены назад, причём так, что предплечья Юла покоились у меня на плечах, а мои – на плечах Юла.

Так мы простояли всю ночь, изнемогая от чрезвычайно неудобной позы. Я молчала, а Юл тихо выл, как шакал. Разговаривать мы не могли, наши рты были плотно заткнуты вонючими тряпками, от запаха которых я, кажется, страдала больше, чем от неудобной позы и затёкших конечностей.

Рано утром сенатор начал допрос.

– Если вы, любезные мои, скажете мне правду, я не буду доводить ваше дело до суда, там вас, скорее всего, ожидает смертный приговор, разбираться долго не будут, – спустят кожу и отрубят голову. Лучше я накажу вас своей властью сенатора, будете у меня, сладкая парочка, вместо ослов качать воду, я отходчивый, глядишь, может, через время всё прощу. В любом случае я посмотрю, как вы себя сейчас поведёте. Говори, Юл! Откуда у тебя трофейные этрусские стрелы, одной из которой убит римский гражданин?

Юл молчал, как рыба. Видимо, от нескончаемого ночного вытья утром ему изменил голос.

Тогда сенатор взял в руки этрусские лук и стрелы, которые Нос так неожиданно обнаружил в вещах Юла. Квинт оказался метким стрелком. С расстояния двадцати шагов стрелы ложились в дюйме от головы Юла, не причиняя ему вреда.

Когда, наконец, стрела вонзилась в столб, содрав кожу на черепе Юла, тот снова, как ночью, жутко взвыл бешеным шакалом.

– Говори, Юл. Следующая стрела полетит тебе в глаз!

– Я был воином в римском лагере под Вейями!

– И дезертировал?

– Да.