Отнюдь

– Дай слово, ты Федор, или Степан.

– Даю. Если не забуду. Федя Иванов.

Ночевали в пустом поселке на сене. Здесь есть коза. Подоить бы. Но надо уметь.

Проснулся ночью. Холодное осеннее небо. Сумрачно проступают под звездами высокие ели. Сказал самой далекой звезде: – Я вывел ребят, не знаю куда. Прости меня. Звездочка вмиг загорелась ярче.

– Дураки мы, надо возвращаться в детдом, – ныл Изя. Он осунулся и побледнел.

– Иди – сказал я.

Шли по пустынной дороге параллельно каналу. Агей не давал завалиться в усталости в придорожные кусты. На дороге первые за два дня люди. В плащах– накидках от дождя. Немцы. Молодой, лет девятнадцати. Второй значительно старше, скучное лицо. Мы смотрели на автоматы, дулом в землю. Стоит поднять ствол и…чувство тупой покорности. Молодой спросил о чем – то. Сквозь страх понял Wohin kommen sie – куда вы идете.

– Nach Moskau. В Москву. Если придется говорить, поневоле отвечу на идиш. Настоящего немецкого я не знаю. Молодой засмеялся и показал в сторону, откуда мы пришли. Москва была за спиной. По каналу мы шли от Москвы. Нас повели в лес. Вершины деревьев враждебным гулом откликались на порывы ветра. Смеркалось, загустел холодный туман. Шли недолго. Семеро немцев сидели на округлой поляне. Еще один вернулся с сухим валежником для костра. Другой резко сказал что – то, не разрешил. Офицер. Полистал пузатую немецкую книжку, выговорил по слогам: – Как ваше имя?

– Борис Агеев.

– Владимир… Петров.

– Израэль.

Немец насторожился. – Конец, подумалось тупо.

Отто, так называли офицера, изучал форму уха Изи. – Der Jude, – сказал пожилой солдат. Еврей. Отто, припоминая русский, выдавил – раздевайте ты и ты. Я снял штаны и трусы. Офицер посмотрел на мой скукожившийся член. На письке Изи явный след обрезания крайней плоти.

Немцы выглядели устало, будто шли много дней подряд. Легли, накрывшись плащ – палатками и мгновенно уснули. Изю положили отдельно от нас между двумя солдатами.

– Смотри, часовой стоя спит, шепнул Агей. – Солдат стоял, упирая спиной в дерево, закрыв глаза.

– Убежим, – шептал Агей.

– Изю жалко, давай разбудим.

– Будем в него шишки кидать, – Агей всегда находил простое решение. Изя не просыпался. Одна шишка угодила в солдата. Немец пошевелился.

– Нас троих тащить им смысла нет – шептал Агей. – Заведут поглубже в лес и… Светало. Вежливо застучал дрозд. Изя проснулся и сел. Тупая покорность в глазах. Лежащий рядом немец сказал ему что – то. Изя явно не понял. Понял я: – «мое имя Франц». Я не мог услышать немца за несколько десятков шагов. Но высшей силой понял в тишине немецкое: «Майн наме ист Франц.» В следующей жизни несколько раз случалось то же, когда темный круг событий сужался. Может быть, я слышал ожидаемое. Солдат подтянул штаны, застегнул широкий ремень. На оловянной пряжке читалось «Gott mit uns». «Бог с нами». Поднял автомат и пошел сменить часового. В предрассветной мгле они тихо разговаривали и курили.

Солдаты стояли к нам спиной.

Мы ждали.

Пересечь поляну Изя не смел. Понял, сейчас уйдем.

Под его жутким взглядом отползли ближе к опушке и побежали. Услышал топот сапог и мерное дыхание. Обернулся и узнал в лицо Франца. Немец ударил и я упал, прикрывая голову руками. Он больно ударил сапогом под ребра. Через минуты я, как запуганный зверек почувствовал, рядом никого нет. Запах влажной земли, прелых листьев и увядающих трав. Брел лесом, пока окончательно не рассвело. Взгляд Изи виснул надо мной.

Горит восток зарею новой. Заря – восток. Прямо на запад может быть фронт. Канал искать надо.

– Ты дурак или идиот, – окликнул меня Агей. – Куда ты прешь? – Спасен, подумал я. – Мы здесь проходили, буксир «Третья пятилетка» близко.

У ворот детского дома стояли автобусы. Нас срочно эвакуировали с приближением фронта, который «остановили на дальних подступах к столице». Наш автобус возглавила сестра – хозяйка Августа. – Где Изя? – спросила. – В другом автобусе.

Вернулись в первый день московской паники. Грузовики, троллейбусы набитые людьми и жалким скарбом тянулись к вокзалам. Патрули ловили мародеров. Дома увидел старую, толстую, обожаемую Фриду. Рассказал ей, она не предаст. Характер нордический, стойкий.

Владимир Германович и Мадам в эвакуации за Уралом. Ключ от квартиры оставили Фриде, для Изи. Родители его искали, писали Фриде. Вернулись через полтора года. Вскоре вернулась мама. Думаю, Фрида ей все рассказала. Об Изе мама не упоминала. Мне почти четырнадцать. Сил нет подняться на третий этаж. Врать, будто Изя отстал при эвакуации и может быть за линией фронта у партизан. Скоро Красная армия освободит нашу землю до самой границы и он откликнется. Вранье звучит наивно, решающей встречи с Ляйнбогенами я боялся. Они расстроены моим кажущимся невниманием.

С понедельника начинаю новую жизнь. Осилю чертову геометрию. Буду подрабатывать на разгрузке у магазина. Пойду в спорт. Гребля для общего физического развития. Уверенный в себе, пойду к родителям Изи и расскажу правду. Так я откладывал третий этаж со дня на день. Новая жизнь не начиналась.

Ляйнбогены переехали на Вторую Мещанскую. Избавились от тети Грани и командира полуроты.

Мать Агея умерла. Он пошел в ремесленное училище. Живет в соседнем доме, но встречаемся случайно. Говорить не о чем.

Лет через шесть после войны мы с будущей женой пустились в волжский круиз. По сговору, поездка должна наконец прояснить наши довольно запутанные отношения. Агей плавал механиком на белоснежном лайнере «Михаил Кутузов». Со второй встречи пили в каюте в память Изи. Будущая жена плакала.

Я уже помню страх в коротком плену. Думаю о часовом. Франц меня уложил и мог догнать Агея. Отпустил нас. За детей вину взял, вермахт не простит. Франц видится мне строгим сельским учителем. Встреть мы в тот день красноармейцев, отвели бы к круглой поляне и, может быть, Франца убили. Нет грани зла и добра на войне.

История сражения под Москвой стала моим хобби. Со временем узнал, почему низкая долина у канала Москвы была безлюдна. Существовал план спуска воды Истринского водохранилища, чтобы затруднить прорыв немцев к Москве с северо-запада. Людей из долины вывезли еще в сентябре. Суровой зимой 1941 водохранилище рано замерзло. Группа Отто, встреченная нами, была дальней разведкой. Немцы захватили город Истру в ноябре.

На Второй Мещанской я, в порыве сентиментальности, побывал. В домишке настолько ветхом, что стены подпирали снаружи деревянные балки. Бедная квартира старых людей. Мне были рады. Узнал низкий абажур над столом, сейчас покрытым нечистой клеенкой. Венецианскую вазу зеленого стекла. Вторую, парную погубили мы с Изей, пытаясь вскипятить в ней воду. Разговаривали о житье – бытье. Я был стилягой, в галстуке «пожар в джунглях». Владимир Генрихович моды не принял. Старая Мадам думала о чем– то далеком от этой комнаты, от разговора. Обитала ли она в подлунном мире. Несколько кратких минут я вглядывался в портрет Изи, увеличенный со школьной фотографии.

Отнюдь

Слово Отнюдь означает: никак, нисколько, никоим образом, ни под каким видом. Выражает строгий зарок или запрет».

    Владимир Даль, «Толковый словарь живого русского языка».

В Интернете статья «Толкование слова Отнюдь» прочитана 29990 раз.

В аэропорту Шереметьево им предложили оставить теплые вещи, уложить в пластиковые мешки: летели далеко на юг. Тащить из чемоданов гавайские рубашки и снимать зимнее нижнее бельё в зале, в отгороженном углу, на людях, неудобно.

– Ах, пусть смотрят, сказала Тина и попросила мужа расстегнуть на спине тугой лифчик. У трапа образовалась минутная толкотня, пропускали вперед западников, видимо, англичан. – В своей стране они не подымаются в самолет впереди иностранцев, подумал Вадим. Тина и Вадим летят в Индию и далее на Андаманские острова. Непроходимая глухомань.

В эту минуту прошли трое в гражданском. Двое на одно лицо, третий с зловещей заячьей губой. Глядели буднично и отчужденно. Тина поняла нечто, впилась в мою руку ногтями. Больно.

– Следуйте.

– Чемоданы без нас улетят? – Тина.

Подумалось Вадиму никчемно: они всю ночь работали. Оформят нас, пойдут домой подогретый кофе пить и лениво разговаривать с женами. Завалятся в дневной сон и в полу сознании этого последнего задержания не увидят.

Тягач вывел самолет на припорошенную утренним снегом полосу. Взвыли турбины, крылья самолета заметно подрагивали перед рывком. Стало теплей.

– Следуйте.

ВАДИМ. В старших классах московской школы он подрабатывал трупом, в Театре советской армии. Шла военная пьеса. Расходится занавес ко второму действию, сцена черна. Постепенно светает, видны тела бойцов. (Из кулис тянет понизу могильным холодом). Чтоб не шелохнуться, не моргнуть, думай о приятном: недалеко девушка кокетливо лежит, в солдатских сапожках… Когда слышна канонада и актеры говорят в зал громко, можно шептать, не повернув головы. Так однажды познакомился Вадя с Романом Ромодиным.

Потом Вадя лабал джаз. Дул в трубу корнет – а – пистон. Знал, обойден природой музыкальностью. На людях не звучит труба мягко, тоскливо и сладко, не разливается просторным речитативом безнадежной грусти о прошлом. Дома вечером, выпив немного коньяка, Вадим гладит всегда теплую медь корнета. Вспоминает, как в армии трубил «зарю» и «спать, спать по палаткам». Вложив сурдину, наигрывает «Голубую рапсодию» и «Звездную пыль». Спокойные, безупречные мелодии. Тихое звучание. Шепот трубы:

Под мостом Мирабо тихо Сена течет