И сегодня стреляют

– Пиши.

Он достал банку, наполовину налитую красным суриком, подал и кисть, не кисть, а клок пакли, привязанный к палке.

– Чего писать-то будешь?

– Чего? А вон «Лидия». Годится?

– А «Татьяна»?

– Где она? А тут, глядишь, обрадуем человека.

Крупно, так что на четверть лодки получилось, вывел Матвеич это имя на борту. Подумал, что всей-то «Лидии» на воде и не видно будет, до половины потонет. Обошел лодку и на другом борту написал «Лидию» помельче.

– Ну чего, звать людей-то?

– Давай потихоньку.

Матвеич принес узлы, кинул в лодку, усадил туда же мальчишку с кошкой, девчонку, и они принялись сталкивать пятнистое суденышко в воду. Откуда ни возьмись, подсунулись еще десяток рук, вмиг спихнули лодку, и так же вмиг она оказалась переполненной.

И Матвеич сам не заметил, как вместе со Степкой тоже оказался в лодке. Хотел вылезть, да побоялся за внука, поскольку лодку уже относило от берега.

– Плавать-то умеешь? – спросил на всякий случай.

– Еще как! – обрадованно заорал Степка.

Но бултыхаться в воду Матвеич все-таки раздумал. Решил: не много потеряет, если прогуляется разок на ту сторону. Вся ведь жизнь на воде, и теперь, особо после степной сухоты да пылищи, река тянула к себе, не отпускала.

Мотор зачихал, закашлял, задымил весь берег и заглох. Ухватились за торчавшую из воды сваю, молча, терпеливо ждали, пока лодочник разберется в моторе. И Матвеичу тоже пришлось щупать сальные, еще не раскалившиеся бока мотора. Знал он эту машину, такая же была на одном спасательном катере. Как обходиться с ней, заводить там, останавливать, тоже знал. А вот чинить не приходилось. И хоть не в силах он был помочь умельцу Бакшееву, а чувствовал себя нужным, но мысль о том, чтобы вылезть, совсем не приходила в голову. Думалось только о веслах. Бывало, моторов-то и знать не знали, а плавали куда хошь. Но женскими ли руками выгрести на стремнине? Закрутит, понесет, перепугает баб. А там и до паники недалеко, а паника на судне хуже пожара.

Солнце уж калило вовсю, когда мотор снова заработал и переполненная лодка заскользила от берега. Матвеич с беспокойством оглядывал низко сидящие борта, струи воды под бортами.

В былые времена он ни в какую не допустил бы такого плавания. Это ж чуть шелохнется кто – и поминай как звали. По глазам видно: половина пассажирок держаться на воде вовсе не умеет. В былые времена не допустил бы, не теперь. Теперь на берегу можно скорее сгинуть, нежели на воде.

– Дед, а дед! – Степка подергал его за рукав. – А кто это – Павлик Морозов?

– Какой такой Морозов? – И вспомнил Матвеич розовенького командирчика, что выспрашивал их в степи, мысленно выругал его: зацепил-таки занозой глупую Степкину головенку. – Морозов-то? Да был такой шалопай, вроде тебя.

– А чего он?

– Чего, чего… Тоже небось чевокал. Дочевокался.

В немыслимой вышине охочие до дали глаза Матвеича вдруг углядели вроде как клин журавлиный. Только какие могли быть журавли в августе, ясно, что самолеты. Загудели гудки воздушную тревогу, над высоким берегом, над домами вскинулась череда взрывов, и сюда, до середины Волги, долетел единоголосый стон тысяч людей. Зашевелились, загомонили бабы в лодке, похватали узлы свои, оттащили от бортов детишек, ошалело глядевших на быструю воду. Бабуся, сидевшая на самом носу, принялась креститься и тоже все норовила встать, тянула голову, высматривала что-то вдали.

– Сидеть! – сердито крикнул Матвеич. – Не шевелиться! – И добавил не своим, жалостливым голосом: – Лодка ведь. Потонете ведь…

Снова, как тогда, перед рассветом, выпорхнули из глубокой синевы два наших самолетика, засуетились вокруг косяка бомбардировщиков, закрутилась трескучая карусель и покатилась дальше, за край неба.

Опять затихло на реке, и опять дремота стала одолевать Матвеича: шутка ли, сколь без сна, без передыха. Почудилось ему давным-давнее, когда он был помоложе этого самого лодочника Бакшеева, грудастый да рукастый, гулял на своей спасательной шлюпочке возле пляжей, ловя зазывные взгляды полуголых дамочек, шалея от них.

И как видение из тех немыслимых времен, показался вдали маленький буксирчик «Ласточка». Собственно, Матвеич давно уж знал, что буксирчик на подходе: шум его старого паровичка всегда был слышен за много верст. Сколько Матвеич помнил себя, столько помнил и «Ласточку». Еще мальчишкой засматривался на нее с берега и, как о немыслимом счастье, мечтал покататься на ней. Он рос, взрослел и старел, а «Ласточка» оставалась той же, черной, хлопотливой, шумящей на всю Волгу. Должно быть, и молодость-то свою он увидел потому, что прежде услышал «Ласточку».

– Дед, а дед, ну дедушка!..

– Ты вон куда гляди, – махнул рукой Матвеич на приближавшийся буксирчик с длинным хвостом дыма над черной трубой. – Я как ты был, а она уже тут плавала.

– Кто «она»?

– Ну, оно, судно, буксир.

– То она, то оно, а это пароход, он, значит, сам говоришь – буксир.

– Ишь, грамотей! – восхитился дед. – Кто тебя только выучил?!

– Ма-амка…

Степка заулыбался и вдруг потух, вспомнил, чуть не заплакал. Матвеич прижал его к себе одной рукой и, не зная, как утешить мальца, промолчал, стал смотреть на «Ласточку».

Знал он о ней все, что было и чего не было. Что рожали ее, как самую быстроходную, оттого и колеса сделали такие большие, и трубу такую длинную. И имя дали под стать посыльному судну – «Ласточка». А получился истинный гадкий утенок, как спустили на воду – скособочилась. Хотели выровнять – скособочилась на другой бок. И махнули на нее рукой, определили в разряд рейдовых вспомогательных судов неопределенного типа. А потом было как в сказке. «Уродец» и революцию прошел, и в Гражданскую воевал, и ныне не устает.

Команда «Ласточки» была знакома-перезнакома Матвеичу, особливо «тройка чумазых», как он их называл: механик Дмитрий, да сын его в помощниках – Колька, да дочка Мария – в кочегарах. Хотел помахать им, но по чересчур частому пыху и по клубам пара определил, что очень они торопятся, и не помахал. Только опять, как утром, когда увидел сумасшедшую военную легковушку, встревожился. И почему-то холодно ему стало. И привиделось холодное – зима тех давних времен, когда он только прознал про спасателей.

Чего понесло его тогда через Волгу, да еще в сумерки, уж не помнил. А там полынья незамерзающая, и очень он боялся проглядеть ее. А ветер хлестал снегом – метель была сильнющая. Думал – совсем пропал, молиться начал, хоть в церковь никогда и не захаживал. И увидел огонек. Подошел, а это – керосиновый фонарь на снегу. Думал, кто потерял, хотел взять, да увидел другой фонарь, потом еще и понял: кто-то специально выставил огни, чтобы такие вот гуляки сдуру в полынью не залетели. Потом невдалеке ревун заревел, и он разглядел будку. Ввалился в нее полузамерзший, и встретили его тут как родного. Два сторожа были в будке, сидели у чугунного камелька, скинув шубы, пили чай. И узнал отогревшийся телом и душой сын Матвеев, что сидят они тут специально, чтобы поджидать таких, как он, заблудших, а если придется, то и спасать: были при сторожах багры, спасательные лестницы, даже лодка была.

С того и пошло. Вскорости, как Волга отошла, явился он на спасательную баржу к атаману проситься, чтобы взял в свою артель матросом. Прознал к тому времени, что живут матросы богачами, получают по 15 целковых каждый месяц, да еще пятую часть от катания дам на лодках…

Восторженное воспоминание о дамах в лодке вдруг обернулось тревожным чувством. Матвеич открыл глаза, увидел лодку, полную перепуганных женщин, горько усмехнулся: вон как получилось на старости лет. Степка спал, уронив голову деду на колени. Хохлушка Лидия сидела рядом на своих узлах, глядела на Матвеича, и была в ее глазах то ли благодарность за спасение, то ли упрек, что увез ее с детишками в пустое Заволжье, когда вон он, целый город на берегу, в котором было бы куда легче переждать беду.

Тут как раз лодка ткнулась в отмель, и мотор у нее опять заглох. Бакшеев выпрыгнул в воду, за веревку потянул лодку ближе к берегу. И Матвеич перевалился через борт, и еще несколько баб с визгом ухнули в теплую воду, все вместе потащили полегчавшую лодку носом на песок.

Через минуты шумный табор раскинулся неподалеку у зарослей ивняка. Никто никуда не тронулся, все тут и принялись обустраиваться, будто сюда стремились из дальней эвакуации.

А Бакшеев снова уткнулся в свой мотор.

– В военкомат сколь раз ходил, – сказал он, не поднимая головы. – Не брали. Без белобилетников, мол, фашистов прогоним.

– Да уж куда тебе, больному, – поддакнул Матвеич.

– А теперь зовут. В ополчение. Вот и торопился. Всю ночь возился с лодкой, не бросать же.

– Да уж конечно, как не понять.

– Хорошо, ты пришел. А то я прямо издумался: на кого лодку оставить? Им что, – мотнул он головой на бабий табор. – Абы переправиться. А за лодкой глаз нужен. Вон сколько людей на той стороне.

Матвеич помолчал, прикидывая для себя эту новую перспективу – быть лодочником. Не молодой, сможет ли?

– Домой бы надо. Степку доставить.

– Доставишь, – оживился Бакшеев. – Счас вернемся – и давай. А потом приходи.