В каждом доме война

Офицер оглядел её волнующий стан с хорошей фигурой с полными грудями. Ему казалось, что целомудренней этой девушки он ещё не встречал. С каким достоинством она держалась, как настоящая светская дама. Утром они уже виделись, и он сказал, что вечером к ней придёт, и они сходят на вечеринку. Шура тогда ещё не знала, что Василиса Тучина и есть зачинщица танцев в своей хате.

Костылёв, сутуля спину, пошёл мимо дочери к жене, из-за плеча которой выглядывала Ольга. А Шура подошла к майору, услышав от офицера приглашение на прогулку.

– Надо же одеться… Я сейчас выйду, – и она быстро ушла, вновь появившись в цигейковой шубке с большим воротником из такого же меха, покутав на голову белый пуховый платок и надев невысокие белые валенки с подвёрнутыми краями. Офицер пропустил её вперёд галантным заученным жестом, идя следом за девушкой.

Шуре было уже семнадцать лет, и она выглядела несколько старше своего возраста, о чём она, правда, совершенно не задумывалась… Бурный роман с Сергеем Чернушкиным, с которым должны были пожениться, оставил у неё в душе незабываемый след. Но уже более чем через полгода разлуки с ним, потеряв переписку, его образ будто растворился в глубине её сознания. А любовь к нему всё ещё светилась в душе, но уже несильным, неотвратимо слабеющим огоньком. И фитилёк её под действием всесильного времени всё прикручивался и уже горел совсем слабым, чуть тлевшим язычком. О Сергее она всё равно уже так не думала, как раньше, словно боясь, что память о нём неизбежно навредит ей. Но, тем не менее, Шура хотела быть ему по-прежнему верна, хотя тогда она даже не предполагала, что немецкий офицер станет за ней настойчиво ухаживать. Девушка очень смущалась, так как все бабы стали свидетелями этой, словно театральной, сцены. И она просила коменданта больше так не делать при всём народе, уж лучше всего ему приходить к ней вечером, когда никто её не видит, чтобы потом бабы не осуждали её за связь с офицером. Ведь тут ей ещё долго жить. Хотя как раз об этом Шура остереглась заявить ему открыто, так как он бы посчитал, будто она ждёт-не дождётся, когда наши войска изгонят немцев с родной земли. Но то, что это когда-нибудь произойдёт, она почти не сомневалась. Конечно, девушка уяснила, что майор нарочно оставил её дома для себя. Сознавать это было, разумеется, неприятно и досадно, она ни за что не хотела превращаться в любовницу врага Отечества. Но он ни за что не будет слушать её детский лепет о целомудрии, ему нужна женщина, коей к тому времени она стала давно, прямо в степи, когда однажды Сергей провожал её домой из города. Но об этом, кроме него одного, не знала ни одна душа. Потом, живя на квартире в городе, они сожительствовали, ни от кого не таясь. Сергей собирался здесь остаться, ещё служа в армии. Он съездил к себе домой, вернулся с намерением пожениться, но неожиданно грянула война, и вскоре они расстались. Шура вернулась в посёлок. И вдруг обнаружила, что беременна; она слыхала о Чередничихе, делавшей аборты, и ночью в строгой тайне пришла к ней. Перед тем, как удалить плод греха, Шура потребовала от старухи принести ей клятву, что об этом случае не узнает ни одна душа. Чередничиха, зная цену молчания, выразила обиду, что с такими помыслами к ней лучше не приходить. Тем не менее она освободила её от бремени. Шура заплатила Чередничихе за услугу и ушла с червоточиной в душе…

И вот уже она снова гуляла с мужчиной, да каким, от этого у неё иногда прерывалось в страхе дыхание. От немца хорошо пахло. Он был выше среднего роста, ходил в шинели и фуражке, из-под которой выглядывала шапочка, прикрывавшая уши и затылок. Он повёл её в комендатуру, где вечером протопила баба, приходившая по его приказу из крайней хаты. В бывшем школьном классе стояла железная кровать, на которой он спал, охраняемый двумя часовыми, обыкновенно они стояли на крыльце школы и сменялись каждые два часа. Сейчас при виде офицера часовые, вытянувшись во фронт, тут же расслабились. Майор открыл ключом дверь, раскрывшуюся с морозным потрескиванием. Вечер был ясен, на тёмном небе сияли звёзды: стояла тишина, лишь над городом изредка небо озаряли сигнальные ракеты. Где-то далеко ухали тяжёлые орудия. Он галантно пропустил Шуру в комендатуру, куда немцы подвели от своей дизельной подстанции электроосвещение. Дитринц включил свет в передней комнате, где некогда были ученические классы, а парты, убранные к одной стене, возвышались до потолка. Здесь же стояли столы и походные кровати для четырёх офицеров, двое из которых днём уехали по его поручению на неделю в город. В другой, самой большой комнате, перегороженной на две, была спальня коменданта и одновременно его кабинет. Все окна были плотно задрапированы чёрным сукном.

Дитринц открыл небольшой сейф, достал из него бутылку русского коньяка, коробку шоколадных конфет и лимон, который аккуратно нарезал дольками, уложив их на тарелочку из саксонского фарфора, привезённую им из своей родной Саксонии. Скольких он угощал женщин с этой дорогой для него тарелочки с фривольным рисунком, в ажурных завитушках. И хрустальные рюмки, наполненные коньяком, взятым из винных погребов в Новочеркасске, ему также напоминали родину и женщин, прошедших через его руки. И вот перед ним совсем юная русская девушка с уверенным, красивым взглядом, которую не мешало бы приодеть по своему вкусу в изящное, из тонкого бархата, вечернее платье тёмно-вишнёвого цвета, с открытыми плечами и лифом, чтобы выразительно оттенялись её плечи, шея, грудь, едва прикрытые бархатом. Но сейчас такой возможности у него не было и вряд ли когда будет. Собственно, он и сам точно не знал, долго ли они тут простоят, так как фронт неумолимо двигался на восток, хотя иногда русские кое-где прорывали фронт и теснили немецкие войска. Говорили, будто бы на Сталинградском направлении русские наращивают мощную группировку, часть которой немецкая авиация подвергла сокрушительной бомбардировке. Бакинская нефть была уже почти взята, Ростов-на-Дону давно пал. Но сейчас майору не хотелось думать о событиях на фронте, где с каждым днём положение быстро изменялось в пользу немецких войск. Правда, они несут при этом колоссальные потери в технике и живой силе. А ему поручено вывозить из фронтовой зоны раненых, для чего и был создан госпиталь и налажена поставка медикаментов и продовольствия. Вот скоро начнут отбирать у населения провиант и в этом посёлке, а людям, чтобы не портить с ними отношений, придётся объяснить, что им будет якобы возмещён ущерб позже. Хотя его никто на самом деле не обязывал возвращать населению отобранное имущество, это не входило в планы оккупантов. Он уже почти точно знал – в отношении населения побеждённой России существовала особая селекционная нацистская доктрина, но в чём её конечная суть, Дитринц не интересовался. Ведь для него, как солдата рейха, была поставлена конкретная задача, которую он с честью и выполнял. Хотя в спецслужбах у него был друг, который иногда проговаривался о том, что именно происходило в целом на фронте и в тылу, в частности, здесь действует большевистское подполье, руководимое чекистами, что в Новочеркасске одна группа уже ликвидирована. Русские шпионы проникали в войска под видом полицаев, а в ресторанах работают чекисты, переодетые в официантов, среди которых большей частью были женщины. Русские умели конспирироваться под кого угодно, что у них хорошо выходило, чему, впрочем, научились в годы террора при царском режиме. И под влиянием своего бдительного друга сейчас майор сам задумался, нет ли и в посёлке ставленников чекистов? Вот хотя бы этот же старик Осташкин, вдруг почему-то с поразительной лёгкостью согласился быть старостой. Впрочем, Дитринц знал сколько угодно случаев, когда русские шли к ним служить из кровной ненависти к большевизму. Это были истинные граждане своего Отечества и обманутого большевиками народа…

Германия быстро очистилась от большевизма, возникшего в грозном для страны восемнадцатом году двадцатого столетия. Фюрер уже тогда начал свою будущую чудовищную карьеру, но что касалось Дитринца, он с самого начала не признавал его нацистскую доктрину, и уже значительно позже, опасаясь репрессий, ни перед кем не раскрывал своих противоположных убеждений, даже перед своими друзьями. Правда, он никогда не был ярым антифашистом, просто, как нормальный человек, стоял вне политики и отрицал крайние взгляды своих товарищей, которыми они проникались ради народившегося тогда модного поветрия. Ведь в то время нацизм только вступал на политическую арену, которым почти слепо увлекалась молодёжь, начитавшись Ницше, видя в фашизме своё предназначение в борьбе за национальные и мировые интересы, поскольку Германию попирали такие европейские державы, как Франция, Англия, не давая ей выхода на мировой рынок. А внутри самой страны еврейские кланы проникали во властные структуры, в искусство, науку, бизнес, наконец, который был практически наводнён немецкими евреями, и чистота германской нации стояла под угрозой. Дитринцу же казалось, что Гитлер, испытывая личную ненависть к евреям, перенёс её на все народы, что они якобы оказались под угрозой евреизации всего мира, который надо было немедленно спасать от их мирового засилья и захвата власти. А заодно уничтожить и другие неудобные для Германии народы, коими опасней всех были славянские, издавна становившиеся на пути немецкой нации, перечёркивая их планы великодержавного шовинизма, которым были увлечены предки ещё со времён первого рейха. И русские всегда решительно пресекали имперские интересы Германии. Поэтому на этот раз с ними решили во что бы то ни стало покончить.

Однако Дитринц, хотя и желал успехов своей стране, тем не менее втайне он не признавал фашистские методы борьбы за господство миром. И зачем переводить столько денег на оснащение армии современным оружием и т.д., лучше всего развивать экономику, с помощью которой подчинить себе весь мир. Ведь любая война наносит наибольший урон, и прежде всего своей экономике; сперва вроде бы и потекут баснословные прибыли, а потом наступит неизбежный упадок экономики. Но, как правило, до поры до времени это упорно не признаётся. И потом, чтобы исправить положение, бывает уже поздно, все упрямо верят в свои ничем не ограниченные возможности, а Гитлер к тому же до безумия фанатичен и психически неполноценен, что считалось признать – значит, стать крамольником и врагом великого рейха. Дитринц эти мысли носил в глубине сознания, предпочитая о них вовсе не думать, а то и совсем безжалостно подавить в себе, так как планы Гитлера, похоже, уже близки к осуществлению. Стоит ему, Дитринцу, высказать какие-то сомнения даже среди либерально настроенных товарищей по оружию по поводу напрасно затеянной военной авантюры, и он будет выдан гестапо и заключён в концлагерь, как изменник рейху и фюреру. А чтобы этого не случилось, он и служит верноподданнически в меру своих возможностей, и действует в силу складывающихся обстоятельств. Вот и сейчас в его руках была красивая русская девушка, держа не столь грациозно и эффектно поданную ей рюмку. К его сожалению, она была лишена той аристократической выучки и артистизма, которым следовал сам, но ей прощал это её не умение так держаться. Но именно из-за того, что девушка достаточно мила, с оттенком восхищения на лице от сознания, что она в обществе европейца самого изысканного воспитания, которому вовсе нисколько не грешно отдаться, получив при этом удовольствие. Он хотел, чтобы Шура так думала и мечтала вкусить его любви, в её глазах ему казалось вспыхивали огоньки не разбуженной страсти, что в ней дремлет вулкан чувственности…

Дитринц на время забыл о патефоне, который достал из нижней части сейфа, а потом вспомнил и открыл его, завёл ручкой механизм, поставил пластинку с музыкальными пьесками Иоганна Штрауса весёлого романтического характера. Потом он зажёг свечи, стоявшие в трофейном бронзовом канделябре. И выключил свет: за окном был слышен глухой звук дизеля, подававшего свет в комендатуру и госпиталь, где шла борьба за жизнь тяжелораненых солдат и офицеров, которых, правда, потом отправляли в городской госпиталь, где для их излечения были более подходящие условия. Перед тем, как сходить за Шурой, майор велел своему адъютанту переменить постель – на новые, крахмальные, хрустящие простыни, ещё не бывшие в употреблении. Такое постельное бельё русская девушка вряд ли когда-либо видела, но это он сделал не столько ради неё, а сколько исключительно в угоду себе. А любовь к своей персоне у него ставилась превыше всего, но нисколько не входила в противоречие со службой.

Майор снова взял рюмку, мило улыбаясь, глядя девушке прямо в глаза. Шура взглядывала на офицера коротко, пытаясь понять: что он вообще думает о ней? Музыка ей была неизвестна, так как раньше её нигде не приходилось слышать. Это было для неё полным открытием, что вообще существует такая музыка, хотя доводилось слушать в городе по радио, но другого содержания – больше патриотического и реже романсы, оперетты. В кино ходила также не столь часто, книги читала довольно редко, поэтому она не могла по-настоящему тягаться с немцем в знании мировой культуры и искусства. Но он, кажется, от неё этого и не требовал, он целенаправленно добивался удовлетворения своего вожделения, чем неумолимо привлекал к себе, как рок, как неизбежное испытание, для чего и была создана женщина. Хотя по советским меркам наслаждение – вовсе не удел для советских людей: они должны трудиться и полноценно духовно отдыхать, впитывая атмосферу советского образа жизни. Семья существует как ячейка самого передового общества за освобождение женщины от пороков прошлого, что она предназначена единственно для продолжения рода и труда во имя процветания страны. О любви почти не упоминалось, словно её и не должно было быть, как пережитка проклятого прошлого, втягивавшего женщину в разврат. И Шура не знала, разделять ли ей эту официально бытовавшую точку зрения на женщину, хотя чувствовала: самое лучшее что есть в этой жизни – любовь, которую она испытала и была готова пронести по жизни с любимым мужчиной. Но сейчас его нет с ней, и будет ли вообще, останется ли он жив, тогда как она живёт без него одной памятью о нём, да и то уже стала забывать Сергея. Может, это оттого, что когда-то была в него всего лишь влюблена и вообще к нему не испытывала настоящей любви. А иначе ни за что бы не согласилась на прогулку с немецким офицером, который умело пробуждал в ней вновь женщину, подавленную разлукой с того мгновения, как только ушёл воевать Сергей. И самое страшное то, что ей нравилось находиться в обществе офицера, который виделся ей, как приятный сон. Когда он доставал патефон, когда ставил пластинку и заводил, Шура со страхом закрыла глаза, желая, чтобы этот счастливый вечер не стал сейчас реальностью. Это же позор, это же предательство не одного Сергея, но и родины. Но когда заиграла музыка, она забыла о своём страхе, открыла глаза – горят свечи; от неожиданности она вздрогнула, словно очутилась в сказочном мире. Смущённая улыбка тронула её лицо, глаза слегка от удовольствия прищурились. Наверное, такой и должна быть любовь или всё то, что её предваряет. Звон хрустальных рюмок вибрировал в озарённом свечами воздухе и как бы сливался с ним, что всё окружающее волшебно звучало, сливаясь с музыкой Штрауса. Именно так поэтично пояснил офицер то, что сейчас происходило у неё на глазах, предлагая ей приветственным жестом выпить. Она пригубила, напиток показался ванильно-сладким, с привкусом жжёного кофе. Шура выпила короткими глотками всю рюмку. Он подал ей дольку лимона, похожего на диск солнца, потом взяла шоколадную конфету с начинкой какой-то ягоды.

Через десять минут Дитринц налил ей ещё рюмку, говоря Шуре, что у него давно не было такого чудесного вечера. После второй выпитой рюмки он пригласил девушку потанцевать. Она, под влиянием хмеля, решительно встала, её рука уверенно легла на его мундир с крестами, в пуговицах которого отражался колеблющийся свет от свечей. В своей жизни Шура почти не танцевала, поэтому не знала, правильно ли в такт музыке она передвигалась? Но офицер своими точными движениями как бы их подсказывал, и тогда у неё что-то стало немного получаться. Он заглядывал ей прямо в глаза так близко, что у девушки перехватывало дыхание, в голове путались мысли. Вдобавок, до этого она тоже не пила коньяк, хотя спиртным Шура вообще раньше никогда себя не баловала. И потому быстро опьянела, глаза блестели. На душе стало как-то воодушевлённо легко и весело. Дитринц осторожно поцеловал её в губы, потом ещё и ещё, она же безмолвствовала, чувствуя на щеках жар, а на спине прохладную испарину. Здесь было не очень тепло, стёкла окон изукрашены морозными узорами, с мраморно-белыми оттенками. И музыка, кажется, расшифровывала, поясняла их красоту, а её воображение дофантазировывало их, что краше этого вечера в её жизни ещё никогда ничего не было. Она не заметила, как они остановились, как он долго целовал, касаясь рукой слегка груди, отчего по спине побежали холодком мурашки.

И вот, когда пластинка закончила вращение, он отвёл девушку за стол, галантно поцеловал руку, чем вызвал у неё невольное смущение, а сам пошёл к патефону, перевернул на другую сторону пластинку, затем вернулся к Шуре, взял рюмку, приглашая последовать его примеру и она подчинилась, он ждал, пока девушка не начнёт пить. И всё это делалось молча или одними жестами, он был невероятно учтив, предупредителен, отчего она порой терялась, пребывая в каком-то неестественном напряжении. Офицер внушал ей какую-то покорность вовсе не потому, что был человеком вражеской армии, а каким-то колдовским обращением подчинял её своей неограниченной воле. Под его влиянием Шура выпила коньяк вместе с ним.

– Вы хотите меня напоить? – спросила она со свойственным ей высокомерием и заносчивостью.

– О, найн, бите, так не думай. В такой вечер – это подарок судьбы бить с такой девушка, как ти, Зуля. Я люблю тьебя, и мне не нужен твой плохой здоровья… и вот чтё у менья есть, – и он показал ей прозрачный пакетик на весу, отчего Шура покраснела до корней волос и вдруг от волнения поперхнулась, закашляв. Она скорее догадалась, чем поняла, что он ей показал какую-то минуту назад, хотя она ясно не увидела, но инстинктивно догадалась о том, что немец имел в виду, она от кого-то уже слышала о такой защите от нежелательной беременности.

– Ох, простите, я не больна, нет! Но… – она решительно не знала, что хотела ему сказать, хотя его демонстрация заботы о здоровье женщины её воистину так тронула, что она почувствовала себя перед ним беспомощно голой. И ей было неприятно от одной мысли, если вдруг бабы начнут за глаза презрительно звать её немецкой шлюхой, с чем она не могла не согласиться, и это отбивало у неё всякое желание. К ней пришла успокаивающая мысль, что будь на его месте такой же галантный русский мужчина, она бы, возможно, испытала то же самый соблазн…

– Как? Тьебя я напугаль? – удивился Дитринц. – Или ти вспоминаль свой жених?

– Нет, по-вашему, найн, я немного изучала ваш язык в школе! – бодро сказала Шура, чтобы отвлечь его от разговора о женихе, которого ей, казалось, сейчас никогда у неё не было. Шура вежливо улыбалась офицеру, совсем не похожему на фашиста, что её успокаивало, убаюкивало совесть, ощущая уже себя почти пьяной, что он вскоре понял и налил ещё по рюмке, так как сам был трезв, как русский холод. Он так и сказал приподнято, стараясь своим мужским обаянием сломить её внутреннее сопротивление, и это он ясно читал по лицу девушки. Она пребывала в том состоянии, когда в душе борются две противоположные силы: нельзя и можно. На стороне «нельзя» – обет верности, данный любимому мужчине, и «можно», когда этому противостоит «нельзя». И она не могла его обойти или просто цинично переступить подавлением стыда и совести. Дитринц помнил, как в своё время возникла в газетах шумиха, направленная против австрийского психоаналитика еврейского присхождения Зигизмунда Фрейда: некоторые его работы о бессознательном и сознательном он читал с интересом, проникнувшись симпатией к его экспериментальному учению, произведшему своего рода революцию в психиатрии и психологии. Фрейд создал новую школу психоанализа, став тем самым его основоположником. Но приход к власти нацистов вынудил учёного покинуть родину. Однако посеянные семена психоанализа проросли в умах людей запрещённым знанием…

Собственно, о Фрейде он вспомнил совсем не случайно, так как ответ девушки, не желавшей ему говорить о женихе, наводил на мысль, что она им почти не дорожит, что ей несказанно приятен этот вечер и он сам, как мужчина, которого в ее жизни еще не было, и ради этого она готова закрыть глаза на все обеты, ведь такой чудный вечер может больше просто не повториться…

Четвёртую рюмку Шура пила уже по наитию, желая сполна получить удовольствие от дорогого напитка, какое, быть может, она вновь испытает не скоро, впрочем, уже в таком виде вряд ли когда-либо. Хотя наряду с этим всё было просто – она пыталась заглушить спиртным совесть, защититься от самой себя…

Потом она уже смутно помнила, как он взял её за руку, и они пошли танцевать, как он целовал в губы, всё властней, всё горячей, всё ненасытней и сильно, откровенно прижимал её к себе. Она нарочно закрыла глаза, и это наваждение любви и красоты продолжалось для неё, казалось, бесконечно, впрочем, пока не закончилась музыка. А он подвёл её к кровати, на которую вдруг положил, как дорогую бьющуюся вещь, принявшись целовать, и, став на колени, начал раздевать.

– Задуйте, пожалуйста, свечи, – сдержанно шепнула она, и он быстро исполнил её каприз, правда, не тут же поняв слова девушки, однако её сокровенный шёпот ему многое сказал, после чего он стал действовать активней…

Позже, когда восторг любви схлынул с неё, Шура пребывала в каком-то приятном обморочном дурмане. Не оттого, что она была пьяна, а оттого, что произошло новое рождение в ней женщины, мечтавшей о таком же сказочном счастье. Дитринц оказался искусным любовником, она даже не знала, как это происходит вообще; но чувствовала, что так должно любить женщину, и лучше, кажется, трудно что-либо добавить, чтобы быть счастливой. Действительно, он предусмотрел всё, чтобы ей снова захотелось пережить с ним те же самые ощущения. И ещё час спустя они были одним целым, а через полчаса Шура оделась. Дитринц понимал, что надо отвести девушку домой, но она этого не хотела; достаточно вывести её из бывшего школьного сада, а там она сама дойдёт, ведь идти ей всего пять минут.

В посёлке в этот долгий вечер, как никогда, почти во всех хатах ярко светились лампы. Из хаты Василисы Тучиной доносилось разудалое веселье, эти русские бабы умели веселиться, и для этого им не нужно было перед ними притворяться. И Дитринц решил сходить туда, пригласив Шуру. Но она, чувствуя себя пьяной, воспротивилась, поскольку тогда уж точно она навеки станет объектом пересудов и нападок, если уже не стала. От одной этой мысли к сердцу подступило недоброе предчувствие. И она не могла офицеру сказать, чтобы он забыл о её существовании.

Всё-таки они вышли из комендатуры вместе и за садом не расстались, так как Дитринц шёл с ней под руку, вернее, он велел ей взять его под руку, что она беспрекословно исполнила, невольно воображая себя его супругой. В этот момент она подумала: если бы он предложил уехать с ней в Германию, она бы безропотно согласилась стать его законной женой. И она подчинялась неписанному закону – раз отдавшись мужчине, считать его своим мужем, соблюдая ему верность. Но в отношении Сергея это правило безвозвратно нарушила, о чём жалеть теперь было бесполезно…

Глава 19

От глубокого белого снега кругом было так светло, словно вся земля облита светящимся молоком, вскоре застывшим в сметану. На юго-востоке поднималась полная луна, как светящаяся горловина стекла керосиновой лампы среди тёмной бездны. На улице не было ни души; когда вышли на дорогу, Шура быстро поцеловала офицера, дотянувшись до лица на цыпочках, и побежала домой. Дитринц знал, что солдаты, стоявшие у Костылёвых, сейчас гуляли. После того, как он отчитал их, они перестали приставать к ней. И тогда он решил, что сделает её своей любовницей, что и произошло в этот вечер и отныне в условленное время Шура станет его постоянной гостьей, о чём они уже условились…

У Тучиной – дым коромыслом. На дворе стояли бабы помоложе, и пьяные солдаты нагло приставали к ним, валяли в снег; они кричали и визжали. При появлении офицера солдаты вскочили, вытянулись по стойке смирно. Дитринц заговорил с ними на повышенных тонах, хотя в их поведении он ничего не видел зазорного, ведь и бабам, видать, тоже было очень весело. Но в их гульбище они не участвовали, довольствуясь лишь ролью зрителей. Потом он увидел, что это были вовсе не бабы, а молодые девки, повязанные в тёмные шерстяные платки…

Дитринц вошёл степенно, с важным видом, в сильно накуренную и натопленную хату, где патефон играл весёлую музыку, и солдаты разухабисто дурачились с двумя девками. Его помощники, узнав, что пришёл комендант, как раз одевались. Он, довольный собой, позволил им не торопиться и продолжать веселье. Увидев Клару, Дитринц решил, что в госпитале дежурит красавица Надя на пару с армейским фельдшером Румелем. Обер-лейтенант Мангоф и капитан Бергман увидели, что Лида и Тося стали тоже одеваться, при этом как бы не обращая внимания на них. И только один вид строгого коменданта с портупеей и кобурой пистолета внушал им непреодолимый страх. Хотя офицеры тоже были при оружии и сейчас довольно громко переговаривались…

Домна и Василиса сначала смеялись со своими постояльцами, потом с младшими офицерами. Причём Василиса больше не со своими, а с подругиными, то же самое вытворяла и Домна. Натаха Мощева сидела за столом, не чая как уйти домой, где её квартиранты хозяйничали сами. Узнав, что она уходит на гулянье, солдаты махали ей задорно, чем вызывали у неё сильную обиду. Ведь не один не проявил к ней должного внимания, как к женщине, а чем они собирались заниматься, это вызывало у неё крайнее любопытство. И сейчас ей казалось, будто немцы привели в её хату соседку Ульяну Половинкину и вовсю с ней забавляются. Хотя у самой Ульяны были свои постояльцы. Видя, что девки намыливались домой, Натаха тоже вышла из-за стола одеваться, кажется, достаточно выпила, натанцевалась. Не так давно один коротконогий солдат обнимал и лез целоваться, а теперь как убитый спал на кровати.

Майор Дитринц, поняв, что своим появлением помешал веселью, обменялся дежурными фразами с Мангофом и Бергманом, пошёл восвояси. Во дворе солдаты по-прежнему рьяно зажимали девок, поднимавших страшный визг. Дитринц вышел на заснеженную дорогу, где-то слышалась отдалённая стрельба, война не прекращалась и ночью. А в этом посёлке для его солдат интендантской роты одно приволье, думал он на ходу, и вспомнил, как капитан Бергман докладывал, что приходил староста, бабы живо усадили старика за стол, всучив ему стакан самогонки. Осташкин, конечно, не отказался – выпил, а потом крыл матом баб и девок, что осрамились вконец. Домна обозвала его предателем и вытолкала из хаты под хохот немцев…

После ухода коменданта солдаты потащили сестёр Овечкиных, Ольгу и Арину, на огород, где стояли скирды сена и соломы. Девки вырвались и – наутёк по огородам, утопая в глубоком снегу, не чувствуя ни капли холода. Солдаты, распалённые крепким самогоном и любовным азартом, всё-таки настигли их. Они уже не визжали, а только плакали и сквозь слёзы истерично смеялись…

Но оставим девчат на суд их совести; весь вечер они, отведав самогонки, соперничали в остроумии с немцами, ведя себя крайне разнузданно, тем самым пробудили против себя всю солдатскую пылкость и агрессивность…

Алёна Чередникова была сначала заодно с Овечкиными, но вела себя намного сдержанней и приличней, чем они. Её облюбовал ефрейтор, она уходила домой – он за ней. Алёна – в хату, а потом снова выходила. Ефрейтора уже не было, она украдкой вздыхала. Её мать Донья дома гадала пожилому немцу на картах, вызывая в нём задумчивость. А днём раньше сама Чередничиха нагадала Арине Овечкиной, что та уедет с немцем в Германию. Но девушка на это всего лишь посмеялась, хотя втайне верила в гадание и хиромантию…

Лейтенант Мангоф и капитан Бергман вскоре увели Клару и Тоську и по очереди заводили их в комендатуру. Пока одна парочка прогуливалась по посёлку или грелась в кабинке фургона, другая занималась усладой похоти…

В эту ночь Домна осталась в хате Василисы, дочери которой находились у Верстовой, где Агапка, мать Клары, уложила их спать. Муж её, Тимофей, как повёз в глубокий тыл технику в качестве сопровождающего, так и не вернулся, и Агапка думала, что в живых его уже нет и о своей догадке никому не говорила и боль свою держала в душе.

Унтер-офицеров увели за собой Лида Емельянова и Лиза Винокурова. Упоминать о других девках, и что происходило с ними в эту ночь – нет нужды, будто некий властелин-искуситель овладел ими всеми. А на самом деле всё это с ними вытворяла природа. Натаха Мощева неприметно одна ушла домой, где постояльцы только что закончили игру в карты и объявили хозяйке, что ставили её на кон по пять раз, и один из них выиграл, за что хозяйка должна переспать с ним. Это был нагловатый немец с резкими чертами лица. Натаха полагала, что они над ней насмехались, решив таким образом потешить себя, а у самой от самогонки кружилась голова, и пошла спать, задув лампу. Немцы выходили на двор; она слышала, как они громко переговаривались, мочились…

Стала было засыпать, как вдруг возле себя почувствовала какое-то шевеление. На ней была ночная рубашка, немец надвинулся прямо на лицо. Натаха замерла, и от страха даже не смогла крикнуть, у неё страшно перехватило дыхание, сердце застучало суматошно, она вся покрылась потом. Лицо немца, однако, еле различала, а он уже распоряжался ею, как своей женой. Натаха закрыла глаза и про себя бормотала чуть ли не со слезами: «Ну, ты полегче, лешак, чи то правда, есть така услада, тэмно как, и кто мя счас увидэ…»

* * *

Майор Дитринц взошёл на крыльцо ординаторской, постучал; что-то подозрительно долго не показывался фельдшер Румель. Госпиталь был рассчитан на полсотни коек, на отопление порубали все клубные скамейки, теперь завезли пиленые дрова, заготовленные прямо на станции, куда прибыл целый эшелон брёвен, вывезенный из русских лесных зон, где, говорили, засели партизаны, превратившие леса в свой оплот обороны. Но топить одними дровами было бесполезно – доставили десять тонн угля, часть развезли по хатам для обогрева немецких солдат. И всё это была заслуга его, Дитринца, народ должен быть ему премного благодарен, что в лице его немецкое командование заботится о нём.

Румель – невысокий, с залысинами, с красными глазами, в которых, однако, затаилась некая тайная страсть, не выходящая из глубины сознания. Он надевал белый халат только во время обхода раненых, и больше ходил в мундире. Румель с показной благожелательностью встретил русских девушек, больше всех ему нравилась Надя Крынкина своими золотистого цвета волосами, заплетёнными в косу и уложенную на затылке в виде восьмёрки. Она была рослая, статная – выше Румеля, что того нисколько не смущало, так как она заставляла невольно, не догадываясь того сама, его волновать. Когда она находилась рядом, у фельдшера все валилось из рук, чего не происходило ни при Ксении, этой невозмутимо спокойной девушке, ни при Кларе, этой толстогубой с глуповатым видом на пухлощёком лице, ни при Доре, маленькой, вертлявой, со вздёрнутым носиком, девушке. Глаза у Нади, казалось, всегда смеялись, так как по своему строению такими были уголки её глазниц.

Как ни пытался Румель заговорить с девушкой, она не понимала его, а потом видел, как Надя со смехом рассказывала подругам о нём, как пытался ухаживать за ней. И скоро догадался, что в её глазах он казался ей смешным и жалким. Это его так задело в самолюбии, что Румель вновь смотрел на неё, как на низшее существо, презираемой нации истинными арийцами. Он уже всем этим русским свиньям давал ясно понять, чтобы вели перед ним покорно, не то поплатяться свободой. А эта, пользуясь, что он ухаживал за ней, ведёт себя нагло почти наравне с ним, солдатом рейха, принадлежащим к самой чистой и высшей рассе. Румель чувствовал, что служил явно не на своём месте, где почти невозможно проявиться во всей преданности фюреру и его делу. Он уже дважды писал рапорт о переводе его в спецчасть, которая очищала территории от «низших расс». Но его патриотическому настрою, увы, наверху почему-то не вняли. Румель смотрел на раненых солдат и преисполнялся высшей ненавистью к русским: как они посмели изуродовать солдат великой нации, за что они подлежали безжалостному истреблению! И ему было противно выслушивать миндальную речь майора Дитринца, явно заигрывавшего с этим русским скотонародом. Он бы, будь на то его воля, всех бы поставил на колени, и чтобы целовали его сапоги. Румель тогда высоко держал голову, представляя себя на месте коменданта. Однако он не мог не признать, что русские девушки очень эротичные, чувственные и наивные. Но одеты они отнюдь не по-европейски – сразу видно – это дикое, низшее племя без признаков высокой культуры.

В этот вечер начальство куда-то разошлось; в госпитале была Ксения и Надя, которым он, Румель, поручил измерять температуру тела у раненых солдат. Легкораненые пробовали заигрывать с девушками. Усаживали их к себе на кровати и что-то пытались им задорно по-своему объяснять. Румелю это надоело, он подозвал Надю, им хватит и одной, а эта пойдёт готовить шприцы и бинты. И он велел ей уйти в ординаторскую. В госпитале дежурили два немца-санитара. И они уже не раз пробовали затащить в уголок девушек, но Румель, ссылаясь на приказ начальника госпиталя, накричал на них, но тут его вывело то, что Надя смеялась, когда они брали её за руки, тогда как от него она вдруг шарахалась, чем его немало злила.

Румель жил в ординаторской вместе с двумя хирургами, которые были на время отозваны в полевой лазарет под Ростов, где требовалось произвести срочные операции. Он имел от них свой отдельный угол…

В ординаторской Надя была совсем одна. Румель пришёл чуть позже: снял халат, под рукомойником тщательно вымыл руки. Потом он смотрел, как Надя перебирала для кипячения использованные шприцы и, на его взгляд, делала это неумело. Румель подошёл и указал, что в одну кучу шприцы не складывают, но сейчас его это не очень волновало. Он решительно достал бутылку шнапса, две стопки. Нарезал копчёную колбасу и решительно подозвал девушку.

Надя, не боясь немца, подошла к Румелю, увидев бутылку и аппетитную закуску.

– Я опять не так делаю? – спросила она, не поняв того, что он ей недавно с педантизмом втолковывал.

– О, всё так, но пора и отдых зналь! – коверкая слова, сказал фельдшер, приглашая её сесть на табурет. Она села, он подал ей стопку шнапса.

– Я такую водку не пью! – отрезала она, но взяла, немец навскидку, подражая русским, залпом выпил. Надя поднесла ближе стопку и от запаха спиртного скривилась, хотя был он почти не ощутим. Но ей очень хотлось вызвать у немца к себе отвращение.

– Карош дойчен водка! Бите, бите, гуд! – подгонял её Румель. – Ти не русскай? Плёхо… водка не пьёшь?!

Надя попробовала выпить, не придавая значения угощению назойливого немца. Она опорожнила к своему удивлению стопку и ладошкой хлопала слегка себя по рту, хотя шнапс ей понравился. В желудке тотчас приятно запекло, однако, боясь опьянеть, она хватала руками с тарелки коляски колбасы, сыра, засовывала быстро в рот, чем вызвала у Румеля бешенный смех. И следом он налил ещё. Но пить она отказалсь и хотела было встать, он, играючись, усадил девушку на место. Надя дурашливо засмеялась, в следующую секунду она со страхом взглянула на немца, у которого чёрной страстью горели глаза. Он вдруг обхватил её вокруг шеи и принялся целовать в лицо, лихорадочно ища её губы. Надя стала вырываться, но немец крепко обняв её за талию, резко приподнял и повалил на стоявшую в шаге от стола кровать. Девушка сопротивлялась всем его усилиям сломить её. Почувствовав, что он задрал юбку и оголил бёдра, она визгливо закричала, дрыгая ногами, пытаясь от себя оттолкнуть врага. Но он рукой придавил их, а другой начал зло, отчаянно хлестать её по лицу, повторяя: «Русский швайн, русский швайн!» Надя устала бороться, выдохлась, откинув голову назад, чувствуя, с каким азартом немец раздевал её, а потом навалился всем своим тщедушным телом. К сожалению, ему помог выпитый ею крепкий шнапс почти на голодный желудок, и она совершенно обессилела от хмеля. И это ощущение опьянения, как ни странно, раньше ею не испытанное, было очень приятно. Она вспомнила, как дома немцы во дворе зажимали её возле сарая. Но те просто баловались, ведь они не были такими агрессивными как Румель. Хотя к тому времени уже перепились, и казались ей донельзя смешными…