Причастие

– Это ты о ком на счёт гулёны-то?

– О тебе, о ком же ещё, не обо мне же? Я дома сижу, это ты вечно неизвестно где шляешься.

– И с кем, интересно, и чего я нагулял?

– А ты бы и хотел! Нет, правильно мне люди говорили: девка, смотри, за кого замуж идешь, он же бабник. Да я, дура, не верила, а потом сто раз покаялась, да поздно.

– Что поздно?

– А то поздно, была бы я такая, с которыми ты по ночам на машинах разъезжаешь, давно бы себе кого-нибудь завела, а на тебя сто куч наплевала.

Считаю необходимым продолжение разговора опустить. И вовсе не для того, чтобы пощадить уши читателя (думаю, он и похлеще слышал), а чтобы соблюсти меру, иначе бы и тридцати страниц не хватило, если весь разговор слово в слово записать, поскольку длился он часа полтора и оборвался лишь потому, что Ленке спать захотелось, а потом с неделю ещё несколько раз возобновлялся. Так что наплюйте тому в глаза, кто станет уверять, что переспорил жену. Заткнуть рот, скрыться с глаз – да, но переспорить… И это первая истина, которую я вынес из семейной жизни. Вторая была той, что ни в коем случае, хоть бы тебя с ног до головы мёдом облили и даже пообещали тут же всё простить, только скажи, никогда и ни в чём жене не признаваться. Что вы! Безболезненнее под танк лечь, чем, сказав жене правду, переносить, как она остаток вашей совместной жизни при всяком удобном случае ваши нервы утюжить будет. Поэтому Ленке своей, сколько бы она ни умоляла, я ничего не сказал. Да, собственно, ничего и не было, хотя и хотелось, чтобы было. Но мало ли кому и чего хочется. Не сажать же за каждое хочу на кол?

Поэтому перехожу к концерту. Как мы и предполагали, народу набился полон зал, даже в проходах стояли. Теперь я, конечно, понимаю, что именно концерт стал той ширмой, заглянуть за которую не удосужился никто. Ещё бы! Два якобы влюблённых придурка перед полным залом чуть не целуются («Так не должно быть, но сердце стучит неустанно. Я люблю-у, я люблю-у тебя-а»), а потом ещё пытаются кого-то уверить, что между ними ничего нет, а всё это для продвижения культуры в массы. О Ленкиной истерике скажу в нескольких словах. Никаких объяснений она принимать не хотела. Била посуду, выкидывала из шифоньера на пол бельё, собирала чемодан, хваталась за живот, будто трёхмесячного на свет произвести хочет. Даже кормилицу мою («Юность») молотком расколотить грозилась и всё остальное тоже…

Короче, стали за нами следить все кому не лень, и вскоре по посёлку поползли слухи, один нелепее другого. И застукали-то нас. И чуть ли не до развода дело дошло. И даже беременна она от него, от меня то есть, и пятое, и десятое…

И, что называется, напророчили. Вы бы, например, как решили, если бы все вокруг подобные разговоры вели? Понятно, поверили. И когда всё наружу вышло, вот уж и пометали наши кумушки икру.

Было такое впечатление, словно посреди посёлка разорвалась бомба – Димка от Валюхи ушёл. Все повытараскивали глаза: «К кому?» – «К этой, чай, нерусской!» От того, видимо, что Вирсавией назвалась, решили, что не русская она. Я сам от такой новости с полным ртом земли оказался – уж бабахнуло, так бабахнуло! А у Ленки ко мне даже первая любовь возобновилась. И, главное, когда снюхаться успели?

Хотя что же тут удивительного, когда оба чуть не каждый день в клубе пропадали? Димка – под предлогом ремонта аппаратуры, она – под предлогом усиленной работы с народными дарованиями. Ну, и соединили, так сказать, свои производственные мощности.

Не понимаю, почему всё время сбиваюсь на какой-то площадный язык, когда от всего этого выть хочется? Не помню, кем замечено, что от многочасовых репетиций музыканты становятся инфантильными, но не до такой же степени, чтобы не сочувствовать чужому горю.

И всё-таки прежде чем продолжать, считаю необходимым рассказать о наших семейных обстоятельствах. Чему учила наших с Толиком жён Димкина Валюха, я уже упомянул. Не сказал только, что ничего путного из её наставлений не вышло. Толикина Маринка сама оказалась с характером. Ленку я с помощью Фёдора Михайловича интеллектом задавил. И ещё неизвестно, как бы другой на Димкином месте поступил, если б с ним обращались, как царь со слугой в одной сказке: «Сиди, дурак, молчи, дурак, помой посуду, дурак, полы, дурак, тоже протри, и воды, дурак, принеси, дурак, из колодца, дурак, тоже». Я, конечно, утрирую. Может быть, и слова «дурак» в обиходе ни разу не произносилось, но что мнение главы семейства никогда не имело никакого значения – знаю совершенно точно. Я ни разу не слышал, чтобы за годы нашей совместной деятельности Димка хотя бы раз похвалил жену. Ни разу, правда, не упомянул и о том, что она его постоянно пилит. А пилила она его даже при людях. И денег мало носит, и не жизнь у них, а какой-то сплошной кошмар: ни ковров, ни сервизов, ни стенки путной купить не на что, и чуть ли не голая она ходит. Не упоминал, видимо, об этом Димка потому, что в другой обстановке не жил, и думал, что все так маются. Два Новых года мы отмечали нашей музыкальной компанией на дому у Толика и ни разу Димка с Валюхой не были. Я даже подбивал Ленку как-нибудь между делом поинтересоваться, живут ли они как муж с женой. Хотя, казалось, и факт налицо – шестилетняя дочь Люба. Что хотите со мной делайте, но, в отличие от Достоевского, я не могу припомнить ни одного поступка, за которые мне захотелось бы этого человека похвалить. И если бы меня попросили её охарактеризовать в двух словах, я бы ответил – жена друга. Даже улыбка у неё была какая-то нехорошая, надменная, со злинкой. Какое-то обиженное на весь белый свет существо именно за то, что ей достался такой никудышный муж. Не удивительно, что от такой жизни Димка стал крепко зашибать, причём ни копейки не тратя из того, что зарабатывал на заводе, где трудился жестянщиком, а также из музыкальных денег. Выше крыши хватало и того, что доставалось на свадьбах. В последнее время он дошёл до того, что по две-три бутылки водки незаметно умыкивал с каждой свадьбы, а затем всю неделю квасил в клубе.

И вдруг ровно год назад бросил пить. Ни на одной из свадеб не прикоснулся к водке больше ни разу. Не скажу, чтобы мы были пьяницами. Выпивали, конечно, когда по стопке, когда по две за вечер, но не больше, иначе, сами понимаете, что бы это была за игра, а то и совсем не прикасались, но чтобы ни капли на протяжении целого года, и даже на Новый год, когда вокруг дым коромыслом, было, конечно, достойно всяческого уважения. Характер! Это уж потом, начитавшись Достоевского, я стал понимать, если б не было у него характера, разве смог бы он шесть лет прожить с такой скырлой? А что пил, так хоть закидайте меня каменьями, а я скажу: для современного мужика это, может быть, единственная отрада. Бабы думают, раз он мужик, так ему, как тяжеловозу, ничего, кроме плетей, чистого стойла да хорошего корму не надо. А ему, может быть, не меньше любой бабы хочется, чтобы его похвалили, пожалели, по головке погладили. Это только снаружи он – мужик, герой, плясун, а захочет, и просто так, из одного озорства, возьмёт и всем праздник испортит, иной уж и с усами, и даже с бородой, а внутри всё тот же скиталец, нуждающийся в заботе. И когда ничего такого со стороны второй половины не наблюдает, либо квасит, либо по уши чем-нибудь увлечён – рыбалкой, охотой, техникой…

И вдруг на пути такого заезженного мужика встречается не просто баба, а то, что я выше описал, да ещё с таким сногсшибательным именем. Думаю, знающим в бабах толк мужикам больше ничего объяснять не надо, а женщинам, сколько ни объясняй, у них всё равно мужик виноватым окажется.

Но это ещё не всё. Если бы только это, что бы стоил мой рассказ? Тысячи подобных историй происходят постоянно. И я бы даже бумаги марать не стал, кабы только в том заключалась суть, что мужик бабу с ребёнком бросил. Нет, беда или, если хотите, суть вопроса, той самой истины, о которой в начале упомянул, заключалась в другом. И я только одного боюсь, смогу ли всё, как сам это понимаю, чувствую, вижу, передать. Так что если не получится – не обессудьте.

Димка был отцом на удивление! Таким, на которого мы не могли смотреть без улыбки. Теперь мне даже кажется, что взаимной привязанности немало способствовала семейная обстановка. Дети же ведь не понимают, почему мама всё время сердится и на папу кричит, и по свойству своего сердца жалеют того, кого обижают, и непроизвольно отталкиваются от того, кто всё время сердится. Я даже знаю, что в те времена, когда Димка поддавал, Валюха его не раз на глазах дочери по чему попало и чем под руку попадёт лупила – веником, шваброй, половой тряпкой, свёрнутым в жгут сырым полотенцем… Да ещё на дочь орала, когда та после таких экзекуций подходила отца пожалеть. Под горячую руку и ей доставалось: «Ишь, какая засранка! Нашла кого жалеть!» Поэтому присутствовала Люба почти на всех наших репетициях. Что такое гармонист на деревне, думаю, объяснять не надо. Такой же, если не большей, популярностью пользовались и мы во всей нашей живущей деревенским укладом округе. Ну, а дети в первую очередь такими отцами гордятся. И это было написано на Любином лице. А тут ещё папа пить бросил. И теперь на каждую репетицию Димка вёл Любу с собой за ручку. Мы с улыбками поднимались на эстраду, если репетировали в танцевальном зале, или выносили аппаратуру на сцену, когда готовились к концертам, или прямо в артистической репетировали, а Люба садилась напротив нас на стул и, побалтывая свисавшими ножками, во все глаза за нами наблюдала. В зависимости от ритма и содержания песен лицо её меняло выражение, а иногда она шевелила губами, подпевая, но во время перерывов никогда не подавала голоса. Сидела как мышка. И после репетиций с папой по улице шла, просто сияя от счастья. Даже попадавшиеся навстречу интересовались порой: «Это что у вас там за праздник?»

Припоминаю дни, когда Люба болела. Разумеется, я не видел, но даже из того, что доходило до моих ушей, разумеется, через Ленку и Маринку (ибо с нами Валюха никогда не разговаривала), можно было немало понять. Мать, какая ни будь, а никогда не упустит случая поговорить о здоровье ребёнка, о том, чем лечила, что помогло, а что нет. Из этих разговоров я и знал, что не Валюха, а Димка ставил дочери горчичники, делал массаж, бегал в аптеку, приносил то, сё, натирал чем-то, ноги парил, а Валька только душой маялась, на больную дочь глядя. Как же после всего этого ребёнку отца не любить?

И вдруг – бабах!

Гад ползучий, скотина и всё такое прочее она, может, и раньше слышала, но что у неё вдруг не стало папы – это была не просто новость. Это было такое потрясение, глубину которого я только недавно осознал.

А что произошло?

Что он ушёл, Валюха громы и молнии мечет, ребёнок страдает, посёлок на ушах, мы в полной растерянности, как теперь играть, – это понятно. Не могли мы вместить вот чего. Неужели, живя с другой, он будет продолжать ходить на репетиции, играть на танцах и от всей души петь: «Я пью до дна за тех, кто в море, за тех, кого любит волна, за тех, кому повезёт…» И главное, какими глазами будет смотреть в глаза дочери, если она придёт на репетицию?

Но, видимо, он не хуже нашего это понимал и на репетиции ходить перестал. Мы стали собираться без него, приглашая парнишку из второго состава (с некоторых пор у нас появился второй состав, иначе бы как могли мы, играя, в то же время ещё и танцевать). И это бы ничего. Но за всё время наших ущербных репетиций Люба, несмотря на угрозы матери, нет-нет, а в окно артистической всё-таки заглядывала. Да и окна были невысоки, и немного отступающий от стены фундамент позволял, уцепившись руками за железный слив, стоять и смотреть, как подсматривала почти каждые танцы в окна совхозная детвора. Потом перестала ходить. Даже долетело до меня от кого-то, что мать сказала дочери, что отец не просто их бросил, а умер, и его даже похоронили. Но Люба, разумеется, не поверила. И потом, сами понимаете, каким тоном и при каких обстоятельствах такие вещи говорятся. И вскоре испуганное личико её опять стало появляться в окне. Уж этот глядящий во все глаза детский взгляд! До сих пор, как вспомню, нехорошо становится. Но и это бы ничего. То ли ещё человек перенести способен?

Но тут случилось такое…

И хотя шептались у нас самые языкастые, что-де, Валька накаркала, понятно, всё произошло совершенно не поэтому, отчего и заявил, что о религии не скажу ни слова. По-своему же разумению представляю всё это так.

Разумеется, так именуемой Вирсавии из клуба пришлось уйти. А затем вместе с годовалым ребёнком поселиться с Димкой на частной квартире, а точнее, в ветхом домишке на посёлке. Туда и стали мы за Димкой перед свадьбами заезжать, а на танцах и репетициях, как я уже сказал, он не появлялся. Довольно часто заставали мы его с ребёнком на руках. Кое-как причёсанная, замордованная бытовыми неудобствами псевдовирсавия на секунду показывалась на глаза, полыхала глазищами, надувала и без того пухлые губы, хмурилась и тут же исчезала. Сердится она при нашем появлении или просто стесняется, допытаться у Димки было невозможно. На все расспросы он только как-то странно улыбался.

Так длилось с полгода, а буквально две недели назад пришедший на очередную репетицию Толик огорошил, заявив, что Димка в больнице, что у него обнаружили какой-то не то рассеянный, не то задумчивый склероз – временами до того мог забыться, что даже уехать или уйти неизвестно куда, и только потом очнуться. Даже в другом городе мог очутиться. Мы, разумеется, не поверили. Ладно, мол, заливать, это что за болезнь такая смешная? Но Толик стоял на своём. И ведь прав оказался. При такой болезни человек совершенно спокойно мог выйти на железнодорожные пути и преспокойно шагать по шпалам навстречу предупредительно свистящему поезду и думать о чём-то совершенно постороннем.

В таком состоянии Димку однажды и сбила машина. Произошло это ночью, буквально неделю назад, когда он возвращался со второй смены. Вместе со всеми он сошёл с автобуса, люди двинулись переходить дорогу, и первый, заметивший идущую навстречу машину, всех предупредил. Люди остановились, а Димка прямо под колёса грузовика вышел.

Теперь о дне похорон. От Любы, понятно, всё это скрыли. Тем более что последнее время она довольно часто стала появляться у клуба и, встав на выступ фундамента, заглядывать в окно даже тогда, когда в нём не было света. Я сам заставал её в таком положении несколько раз. И потихоньку привык, хотя первое время царапало, да ещё как.

И вот наконец похороны. Как она там, что с ней, хорошо ли её от всего этого оградили?

И вдруг такое!..

Это уж потом нам рассказали.

Когда мимо дома, где прежде Димка жил, гроб вместе с роднёй в кузове открытой машины провезли, Валюха в окно это видела и, подождав немного, выпустила погулять канючившую дочь. Та ровно что своим детским сердечком чувствовала, когда на улицу просилась: пусти да пусти. И когда очутилась на улице, в первую очередь побежала к клубу. А там возле памятника такие же, как она, девочки в классики играли. И когда она по обычаю своему, встав на подоконник, заглянула в окно, одна из девочек засмеялась и громко сказала:

– Еёва папу хоронят, а она в клуб глядит!

Люба спустилась с выступа, подошла к девочке.

– Чьёвова папу хоронят, ну?

– Твоёва, чай, а не моёва. Только что на машине на клабдищу провезли.

– Нет!

– Не веришь, а его, пока ты стоишь, совсем похоронят.

И тогда она пошла, всё время оборачиваясь, очевидно, ожидая, что вот-вот все засмеются, дескать, разыграли, да тут уж все девочки замахали руками:

– Да бежи-и, бежи-и, опозда-аешь!

И она побежала, да так, как это умеют только дети, совершенно не разбирая дороги. Бежала и падала, в кровь сбивая колени. Вставала, дрожащими пальчиками трогала окровавленные колготки, плакала и бежала опять.

На кладбище она оказалась как раз в тот момент, когда стали засыпать могилу. Пробралась между ног, выскочила на бугор и чуть не свалилась в яму. Кто-то в последний миг успел подхватить её на руки, но она тут же в отчаянии забилась.

– Отпустите меня, я вас не люблю! Отпустите меня, я вас не люблю! Отпустите меня, я вас не люблю!

И это сверлило в ушах до тех пор, пока её не унесли с кладбища. Кто-то даже заметил: «Совсем, что ли, Валька рехнулась – ребёнка на кладбище одного пустить?» Многие плакали. Моя Ленка с Маринкой так вообще! Даже пьяненькие похоронщики хмурились. Могилы у нас копали только свои. Никто друг на дружку не смотрел. И поминки получились не поминки, а не пойми что, потому как и на них нет-нет, а кто-нибудь возьмёт да скажет в сердцах: «Ну мы-то ладно, ребёнка за что?» И со всех сторон тут же летело: «Ну ладно, знаешь, и без тебя тошно, ты ещё!..»

Говорили, что к Любе вызывали врача, какие-то уколы успокаивающие делали, что она все дни напролёт плачет, твердя сквозь слёзы одно и то же: «Па-а-па-а… па-апа-а…» Даже говорили, Валька её за это разок поколотила, нервы, дескать, сдали. Потом вроде бы всё стало успокаиваться. Любе перестали давать успокоительное, и не то чтобы разрешили, а даже наказали почаще выпускать на улицу. Станет-де с другими детишками играть и потихоньку забудется.

Но вместо этого…

Однажды вечером (а поздней осенью темнеет рано) я шёл от родителей по нашей главной улице, шёл себе и шёл, не помню уж, о чём думал, вокруг ни души, тихо, почти во всех окнах свет, один только клуб и стоял во мраке, так что я не сразу заметил, а когда заметил, не сразу понял, кто это там, а когда узнал, сначала не мог сообразить, чего она там делает, а когда догадался, меня прошило насквозь – да ведь она его высматривает. Вне себя от волнения я прошёл мимо. Остановился. Пошёл назад. Вернулся. Потом ещё раз прошёл.

А она всё стояла на дрожащих от усталости ножках, из последних сил держась за железный и, наверное, холодный слив окна, с детской надеждой на чудо вглядываясь в тёмную глубину окна.