По Уссурийскому краю. Дерсу Узала

Глядя на замерзшие протоки, можно подумать, что Уленгоу и летом богата водой. На самом деле это не так. Сбегающая с гор вода быстро скатывается вниз, не оставляя позади себя особенно заметных следов. Зимой же совсем другое дело. Вода заполняет ямы, рытвины, протоки и замерзает. Поверх льда появляются новые наледи, которые все увеличиваются и разрастаются вширь, что в значительной степени облегчало наше продвижение. На больших реках буреломный лес уносится водой, в малых же речках он остается лежать там, где упал. Зная это, мы захватили с собой несколько топоров и две поперечных пилы. При помощи их стрелки быстро разбирали завалы и прокладывали дорогу.

Чем ближе мы подвигались к перевалу, тем больше становилось наледей. Такие места видны издали по поднимающимся от них испарениям. Чтобы обойти наледи, надо взбираться на косогоры. На это приходится тратить много сил и времени. Особенно надо остерегаться, чтобы не промочить ног. В этих случаях незаменимой является туземная обувь из рысьей кожи, сшитая жильными нитками.

Здесь с нами случилось маленькое происшествие, которое задержало нас почти на целый день. Ночью мы не заметили, как вода подошла к биваку. Одна нарта вмерзла в лед. Пришлось ее вырубить топорами, потом оттаивать полозья на огне и исправлять поломки. Наученные опытом, дальше на биваках мы уже не оставляли нарты на льду, а ставили их на деревянные катки.

С каждым днем идти становилось все труднее и труднее. Мы часто попадали то в густой лес, то в каменистые россыпи, заваленные буреломом. Впереди с топором в руках шли Дерcу и Сунцай. Они рубили кусты и мелкие деревья там, где они мешали проходу нарт, или клали их около рытвин и косогоров в таких местах, где нарты могли опрокинуться.

Чем дальше мы углублялись в горы, тем снега было больше. Всюду, куда ни глянешь, чернели лишенные коры и ветвей обгоревшие стволы деревьев. Весьма печальный вид имеют эти гари. Нигде ни единого следа, ни одной птицы…

Я, Сунцай и Дерcу шли впереди; стрелки продвигались медленно. Сзади слышались их голоса. В одном месте я остановился для того, чтобы осмотреть горные породы, выступающие из-под снега. Через несколько минут, догоняя своих приятелей, я увидел, что они идут нагнувшись и что-то внимательно рассматривают у себя под ногами.

– Что такое? – спросил я Сунцая.

– Один китайский люди три дня назад ходи, – отвечал Дерсу. – Наша след его найди.

Действительно, кое-где чуть-чуть виднелся человеческий след, совсем почти запорошенный снегом. Дерcу и Сунцай заметили еще одно обстоятельство; они заметили, что след шел неровно, зигзагами, что китаец часто садился на землю и два бивака его были совсем близко один от другого.

– Больной, – решили они.

Мы прибавили шагу. Следы все время шли по реке. По ним видно было, что китаец уже не пытался перелезать через бурелом, а обходил его стороною. Так прошли мы еще с полчаса. Но вот следы круто повернули в сторону. Мы направились по ним. Вдруг с соседнего дерева слетели две вороны.

– А-а! – сказал, остановившись, Дерcу. – Люди помирай есть.

Действительно, шагах в пятидесяти от речки мы увидели китайца. Он сидел на земле, прислонившись к дереву, локоть правой руки его покоился на камне, а голова склонилась на левую сторону. На правом плече сидела ворона. При нашем появлении она испуганно снялась с покойника.

Глаза умершего были открыты и запорошены снегом. Из осмотра места вокруг усопшего мои спутники выяснили, что когда китаец почувствовал себя дурно, то решил стать на бивак, снял котомку и хотел было ставить палатку, но силы оставили его, он сел под дерево и так скончался. Маньчжур Чи Ши-у, Сунцай и Дерcу остались хоронить китайца, а мы пошли дальше.

Целый день мы работали не покладая рук, даже не останавливались на обед, и все же прошли не больше десяти километров. Бурелом, наледи, кочковатые болота, провалы между камней, занесенные снегом, создавали такие препятствия, что за восемь часов пути нам удалось сделать только четыре с четвертью километра, что составляет в среднем пятьсот шестьдесят метров в час. К вечеру мы подошли к гребню Сихотэ-Алиня. Барометр показывал 700 метров.

Следующий день был 14 декабря. Утро было тихое и морозное. Солнце взошло красное и долго не давало тепла. На вершинах гор снег окрасился в нежно-розовый цвет, а в теневых местах имел синеватый оттенок. Осматривая окрестности, я заметил в стороне клубы пара, подымавшегося с земли.

Я кликнул Дерcу и Сунцая и отправился туда узнать, в чем дело.

Это оказался железисто-сернисто-водородный теплый ключ. Окружающая его порода красного цвета; накипь белая, известковая; температура воды +27 °C. Туземцам хорошо известен теплый ключ на Уленгоу как место, где всегда держатся лоси, но от русских они его тщательно скрывают.

От горячих испарений все заиндевело: камни, кусты лозняка и лежащий на земле валежник покрылись причудливыми узорами, блиставшими на солнце, словно алмазы. К сожалению, из-за холода я не мог взять с собой воды для химического анализа.

Пока мы ходили по теплому источнику, стрелки успели снять палатку и связать спальные мешки.

Сразу же с бивака мы начали подъем на Сихотэ-Алинь. Сначала мы перенесли на вершину его все грузы, а затем втащили пустые нарты.

На самом перевале стояла маленькая китайская кумирня со следующей надписью: «Си-жи Циго вей-да-суай. Цзинь цзай да цинь чжей шай линь». («В древности в государстве Ци был главнокомандующим. Теперь при Дациньской династии охраняет леса и горы».)

С восточной стороны подъем на Сихотэ-Алинь очень крутой. Истоки реки Уленгоу представляют собой несколько мелких ручьев, сливающихся в одно место. Эти овраги делают местность чрезвычайно пересеченной.

По барометрическим измерениям, приведенным к уровню моря, абсолютная высота перевала измеряется в 820 метров. Я назвал его именем Маака, работавшего в 1855 году в Амурском крае.

Восточный склон Сихотэ-Алиня совершенно голый. Трудно представить себе местность более неприветливую, чем истоки реки Уленгоу. Даже не верится, чтобы здесь был когда-нибудь живой лес. Немногие деревья остались стоять на своих корнях. Сунцай говорил, что раньше здесь держалось много лосей, отчего и река получила название Буй, что значит «сохатый», но с тех пор как выгорели леса, все звери ушли и вся долина Уленгоу превратилась в пустыню.

Солнце прошло по небу уже большую часть своего пути, когда стрелки втащили на перевал последнюю нарту.

Увязав нарты, мы тотчас тронулись в путь.

Лес, покрывающий Сихотэ-Алинь, мелкий, старый, дровяного характера. Выбор места для бивака в таком лесу всегда доставляет много затруднений: попадешь или на камни, опутанные корнями деревьев, или на валежник, скрытый под мхом. Еще больше забот бывает с дровами. Для горожанина покажется странным: как можно идти по лесу и не найти дров?.. А между тем это так. Ель, пихта и лиственница бросают искры; от них горят палатки, одежда и одеяла. Ольха – дерево мозглое, содержит много воды и дает больше дыму, чем огня. Остается только береза. Но среди хвойного леса на Сихотэ-Алине она попадается одиночными деревьями. Сунцай, знавший хорошо эти места, скоро нашел все, что нужно было для бивака. Тогда я подал сигнал к остановке.

Стрелки стали ставить палатки, а мы с Дерcу пошли на охоту в надежде, не удастся ли где-нибудь подстрелить сохатого.

Недалеко от бивака я увидел трех рябчиков. Они ходили по снегу и мало обращали на нас внимания. Я хотел было стрелять, но Дерcу остановил меня.

– Не надо, не надо, – сказал он торопливо. – Их можно так бери.

Меня удивило то, что он подходил к птицам без опаски, но я еще более удивился, когда увидел, что птицы не боялись его и, словно домашние куры, тихонько, не торопясь отходили в сторону. Наконец мы подошли к ним метра на четыре. Тогда Дерcу взял нож и, нимало не обращая на них внимания, начал рубить молоденькую елочку, потом очистил ее от сучков и к концу привязал веревочную петлю. Затем он подошел к птицам и надел петлю на шею одной из них. Пойманная птица забилась и стала махать крыльями. Тогда две другие птицы, соображая, что надо лететь, поднялись с земли и сели на растущую вблизи лиственницу: одна на нижнюю ветку, другая у самой вершины. Полагая, что птицы теперь сильно напуганы, я хотел было стрелять, но Дерcу опять остановил меня, сказав, что на дереве их ловить еще удобнее, чем на земле. Он подошел к лиственнице и тихонько поднял палку, стараясь не шуметь. Надевая петлю на шею нижней птице, он по неосторожности задел ее палкой по клюву. Птица мотнула головой, поправилась и опять стала смотреть в нашу сторону. Через минуту она беспомощно билась на земле. Третья птица сидела так высоко, что достать ее с земли было нельзя. Дерcу полез на дерево. Лиственница была тонкая, жидкая. Она сильно качалась. Глупая птица, вместо того чтобы улететь, продолжала сидеть на месте, крепко ухватившись за ветку своими ногами, и балансировала, чтобы не потерять равновесия. Как только Дерcу мог достать ее палкой, он накинул ей петлю на шею и стащил вниз. Таким образом мы поймали всех трех птиц, не сделав ни одного выстрела. Тут только я заметил, что они были крупнее рябчиков и имели более темное оперение. Кроме того, у самца были еще красные брови над глазами, как у тетеревов. Это оказался черный рябчик, или дикушка, обитающий в Уссурийском крае исключительно только в хвойных лесах Сихотэ-Алиня, к югу до истоков Арму. Он совершенно не оправдывает названия дикушки, данного ему староверами. Быть может, они окрестили его так потому, что он живет в самых диких и глухих местах. Исследования зоба дикушки показали, что она питается еловыми иглами и брусникой.

Когда мы подходили к биваку, были уже глубокие сумерки. Внутри палатки горел огонь, и от этого она походила на большой фонарь, в котором зажгли свечу. Дым и пар, освещенный пламенем костра, густыми клубами взвивались кверху. В палатке двигались черные тени; я узнал Захарова с чайником в руках и маньчжура Чи Ши-у с трубкой во рту.

Вечером мы отпраздновали переход через Сихотэ-Алинь. На ужин были поданы дикушки, потом сварили шоколад, пили чай с ромом, а перед сном я рассказал стрелкам одну из страшных повестей Гоголя.

Утром мы сразу почувствовали, что Сихотэ-Алинь отделил нас от моря: термометр на рассвете показывал –20 °C. Здесь мы расстались с Сунцаем. Дальше мы могли идти сами; течение воды в реке должно было привести нас к Бикину. Тем не менее Дерcу обстоятельно расспросил его о дороге. Когда взошло солнце, мы сняли палатки, уложили нарты, оделись потеплее и пошли вниз по реке Ляоленгоузе, имеющей вид порожистой горной речки с руслом, заваленным колодником и камнями.

С утра погода хмурилась. Воздух был наполнен снежной пылью. С восходом солнца поднялся ветер, который к полудню сделался порывистым и сильным. По реке кружились снежные вихри; они зарождались неожиданно, словно сговорившись, бежали в одну сторону и так же неожиданно пропадали. Могучие кедры глядели сурово и, раскачиваясь из стороны в сторону, гулко шумели, словно роптали на непогоду.

При морозе идти против ветра очень трудно. Мы часто останавливались и грелись у огня. В результате за целый день нам удалось пройти не более десяти километров. Заночевали мы в том месте, где река разбивается сразу на три протоки.

Следующие пять дней мы употребили на переход по рекам Мыче и Бягаму без особых приключений и 20-го числа достигли Бикина.

Невдалеке от устья реки Бягаму стояла одинокая удэхейская юрта. Видно было, что в ней давно уже никто не жил. Такие брошенные юрты в представлении туземцев всегда служат обиталищем чертей.

По времени нам пора было устраивать бивак. Я хотел было войти в юрту, но Дерcу просил меня подождать немного. Он накрутил на палку бересту, зажег ее и, просунув факел в юрту, с криками стал махать им во все стороны. Захаров и Аринин смеялись, а он пресерьезно говорил им, что, как только огонь вносится в юрту, черт вместе с дымом вылетает через отверстие в крыше. Только тогда человек может войти в нее без опаски.

Стрелки вымели из юрты мусор, полотнищем палатки завесили вход и развели огонь. Сразу стало уютно. Кругом разлилась приятная теплота.

Поздно вечером солдаты опять рассказывали друг другу страшные истории: говорили про мертвецов, кладбища, пустые дома и привидения. Вдруг что-то сильно бухнуло на реке – точно выстрел из пушки. Рассказчик прервал свою речь на полуслове. Все испуганно переглянулись.

– Лед треснул, – сказал Захаров.

Дерcу повернул голову в сторону шума и громко закричал что-то на своем языке.

– Кому ты кричишь? – спросил я его.

– Наша прогнал черта из юрты, теперь его сердится – лед ломает, – отвечал гольд.

И, высунув голову за полотнища палатки, он опять стал громко говорить кому-то в пространство:

– Все равно наша не боится. Тебе надо другой место ходи. Там, выше, есть еще одна пустая юрта.

Когда Дерcу вернулся на свое место, лицо его было опять равнодушно-сосредоточенное. Стрелки фыркали в кулак, а между тем со своими домовыми они так же были наивны, как и Дерсу со своим чертом.

В это время где-то далеко снова треснул лед.