Норильские судьбы

– А зачем к минам еще и шашки, там же взрыватели есть?

– А ты слушай дальше. Когда немцы пошли на прорыв, мы ужаснулись. Более трехсот танков шли на полной скорости сплошной стеной, почти бок о бок в несколько рядов на участке шириной пятьсот метров. Я как увидел это зрелище, очень мне тоскливо стало. Рев моторов, грохот, взрывы. Думаю, пройдет по полю такая масса, и пахать не надо.

Железная армада со всей дури рванула нам в лоб. Их пехота сразу отстала, облегчая нашу задачу. А когда первые танки начали взрываться на наших минах и от нашей артиллерии, бьющей прямой наводкой, мы вообще повеселели. Ползали на брюхе как ужи, стараясь уложить мины по ходу танка. Оставаться на месте было нельзя. Зазевался – считай, пропало. Намотает тебя танк на гусеницы. Хорошо, что мину с собой волочешь. Тебя в земле сплющит, но и сам на воздух взлетит. Если танк проходил рядом, не наезжал на мину, я ее выдергивал, поджигал шнур и пробовал закинуть на моторный отсек. Если догнать танк не получалось, обрезал шнур и ждал следующий. Вот прошел «Леопард», я за ним бегом. Мину так удачно забросил и уж было сиганул в воронку, как раздался взрыв. То ли моя сработала, то ли снаряд рядом разорвался, понять не успел. Бросило меня в воронку, почувствовал боль ужасную. Здорово посекло меня мелочёвкой. Смотрю на руку, а там вместо кисти, месиво кровавое. Я давай пересчитывать пальцы, и получается у меня их семь. Еще раз пересчитал, ничего понять не могу. Это потом ясно стало, кости подрезало, и они висели на коже, а я считал и торчащие кости, и кожу.

Он замолчал и, посмотрев на Пахаря, сказал:

– Табачку бы сейчас.

– Какой базар, держи, – блатной запустил руку за пазуху, достал папиросу, спички, протянул рассказчику и закурил сам. Сделав глубокую затяжку, Нестеров продолжил рассказ:

– Руку я, как мог, перевязал, даже умудрился кинуть последнюю гранату под гусеницу проходящего рядом танка. Подбросило его, и уткнулся он стволом в землю. Немцы в люк, а я их из автомата.

Бой уже шел несколько часов, меня стало вырубать, много крови потерял. Очнулся, когда санитары нас стали подбирать по полю. Живых, как я, набралось двенадцать человек из ста пятидесяти. Остальных гусеницами перепахали.

Вечером пришли машины за ранеными. Командир полка от своего имени и от имени командующего фронтом Николая Федоровича Ватутина сердечно поздравил нас с блестящей победой. Всех участников битвы внесли в списки для предоставления к правительственным наградам. И меня в том числе. Тут вдруг подходит ко мне политрук, в глаза не смотрит и так ехидно спрашивает: «А как это тебя взводный так угораздило получить ранение, что рука цела, а пальцев нет? Очень уж это на самострел смахивает».

Я остолбенел от неожиданности, не знаю, что ответить. А он повернулся к уполномоченному ОГПУ полка и продолжает: «Я думаю нельзя взводного к награде представлять. Сначала все проверить бы желательно».

Смотрю, «особиста» всего передернуло. Он точно знал, что это за говно – политрук. «Слушай, комиссар! Что ты здесь херней страдаешь? Ребята ранены, из такой передряги героями вышли. Ты глаза открой. Посмотри на это фашистское танковое кладбище,» – уполномоченный показал в сторону заснеженного поля, чернеющего дымящей, сожженной, взорванной и развороченной техники.

Политрук ответил: «Так вижу. Но кто-то взрывал, под танки ложился, а кто-то и пальцы себе отстреливал».

Такая обида меня пронзила. И я не сдержался: «Ах ты, сука трусливая!»

Не помню, как все произошло, но вмазал я ему раненой рукой от всей души. И надо было такому случиться, политрук упал и затылком ударился об ящик с минами. Сильно ударился, пока везли в лазарет в сознание так и не пришел. Через день военный трибунал дивизии приговорил меня к пяти годам. После оглашения наказания подошел ко мне «особист», снял со своей гимнастерки медаль и, глядя мне в глаза, сказал: «Ты просто опередил меня, Нестеров», – и сунул мне ее в руку.

Из-за ранения в штрафбат не отправили. Так как политрук помер, состоялся еще один суд, и тройка постоянных членов приговорила меня уже по статье пятьдесят восемь. Долго искали, к какому пункту меня привязать. Остановились на восьмом «За покушение на жизнь представителя советской власти».

Часть 9

Нестеров сделал последнюю глубокую затяжку.

– Ну, ты жиган! – с нескрываемой гордостью сказал Пахарь.  Оба надолго замолчали.

– Чем тебе наш зверь угрожал? Смотрю, тебя даже через пресс-хату не пустили.

– Стрельнул мимо меня и сказал, живи пока.

– Значит, подлянку задумал «Ворошиловский стрелок». От него политические просто так не отползают, только зажмурившись, уходят. Я дам тебе наводку. Просись в клозет. Вторая доска справа, на потолке. Там схрон – пилка металлическая. Забери, может пригодиться. У них летом есть развлекаловка одна у озера – «Ночной пляж» называется. Разденут догола и посадят на чурбан, вмороженный в берег. А кандалы в скобу проденут. И будут иметь тебя комарики с мошкой всю ночь во все дыры. А потом, что останется от тебя, песцам на хавку. От кандалов не уйдешь, там цепь стальная, зубы обломаешь, а скобу соплей перепилить можно. Будет выбор, садись на крайний правый, там металл мягкий, наш кузнец старался. Встанешь на лыжи, хлебалом не щелкай, канай к шпалам. Там каждые три часа змея ползет на Дудинку. Гайдамаки за тобой только после утреннего развода нагрянут.

– А тебя что ждет?

– Я еще хочу зубы посушить. Хозяин крысу во мне увидел, укачало его по ходу, хочет взять меня за жабры, но сам он конь бздливый. Потому что, по птичьим меркам, он петух, а я вор в законе. Боится, кипишь в зонах начнётся, а это для него вилы. Да и огорчил он меня очень. По вывеске вмазал, юшку пустил, богоны продырявив. Так масть легла, задолжал я ему сегодня, а долг не отдать – мне западло. Я с крематория слиняю, но клыки покажу. Уж очень хочется мне взять его под красный галстук.

По двору двое уголовников протащили еще одно тело.  Возвращаясь назад, остановились у стены рядом с Пахарем, на его колени упала заточка. Он незаметным движением спрятал ее в сапог.

– Ты, что ли, Миноукладчик? Тебя охранка велела в «стойло» привести. Определили тебе «ночной пляж».

– Братва! Дайте чушкану в гальюн метнуться. А то уже завонял все кругом. Зенки аж режет, – Пахарь подмигнул своему соседу.

– Ладно. Давай мухой. Веревку не глотай.

Миноукладчик пробежал через двор и закрыл за собой дверь клозета. Один из уголовников посмотрел на законника и спросил:

– А ты что, Пахарь, так за него мазу держишь? Он же фашист.

– Откуда это жижа булькает? Ты, бивень обломанный, куда ты рога суешь? Хлебало закрой. Ты, сявка, мне предьяву выдвигать? Слушай сюда. Скажи операм, что Пахарь перетереть с хозяином хочет. Ушки держите вострее, дело у меня кипишное намечается. Может в жмурики поиграть придётся. Миноукладчик – пацан по теме. Его не калечить, должен я ему…

– Базара нет.

Из гальюна вышел Нестеров и, подойдя к Пахарю, сказал:

– Ну, прощай! Наверное, уже не свидимся. Спасибо за табачок. За то, что выслушал.

– Чеши с богом, жиган! – авторитет достал спичечный коробок, высыпал на ладонь горсть стрептоцида и опрокинул в рот.

Троица, по привычке закинув руки за спину, направились в центральный блок.

Часть 10

В десять часов вечера двое охранников под конвоем вывели за ворота Миноукладчика. На его руках висели кандалы с массивной цепью, которая свисала до земли. Каждый шаг сопровождался ритмичным звоном, который заглушил проходящий мимо товарный состав. С башенной вышки, перегнувшись через перила, за их передвижением наблюдал часовой:

– На пляж?! – поинтересовался он.

– А куда еще. В расход мы и во дворе бы пустили, – конвоиры дружно рассмеялись.

Миноукладчик шел, обреченно опустив голову. В его сознании никак не укладывалась мысль. Откуда у живущих в одной стране людей накопилось столько злобы и ненависти друг к другу. У людей, вместе идущих под общими лозунгами к одной, большой великой цели – светлому будущему. Как так получилось, что «светлое будущее» разделилось? И одни пошли к «светлому» с ружьями, а другие к «будущему» под ружьем? Шли по одному тоннелю. Те, которые шли с ружьями, через прицел отыскивали это «светлое» в конце тоннеля. А те, что шли под ружьем, вдруг натыкались на стенку «будущего», даже не дойдя до конца тоннеля.

Обойдя тюрьму, направились к небольшому озерку, окруженному густым кустарником багульника и голубики. Из травы с шумом поднялся на крыло выводок куропатки. Береговой склон был усыпан сплошным ковром брусники с крупными дозревающими ягодами. На поверхности из земли торчали три пенька с закрепленными насквозь металлическими скобами. Бревна лиственниц уходили глубоко в мерзлоту.

– Раздевайся, фашист, и выбирай, где сядешь, – охранники, не выпуская из вида заключенного, отмахиваясь от комаров, собирали в ладони зрелую бруснику и, закидывая головы, забрасывали ее горстями в рот.

– Кальсоны тоже скидывай, а бахилы можешь оставить.

Миноукладчик подошел к крайнему пеньку и начал стягивать с себя одежду. Незаметным движением бросил под ноги кусок пилки по металлу и втоптал в торфяной покров. Насытившись брусникой, охранники уложили одежду заключенного на дальний пенек и занялись кандалами. Заведя цепь под скобу, закрыли на руках браслеты. Обреченный на мучительную смерть, сидел на пеньке, низко опустив голову. Спина и ноги то и дело подергивались от первых укусов облепивших его комаров.

– Ну, загорай! Спокойной ночи, – охранники весело рассмеялись, закинули за спины автоматы и направились в обратный путь, временами нагибаясь к кустам, чтобы сорвать сочную, спелую голубику.

Солнце скатилось за горизонт. Миноукладчик все интенсивнее подергивал всем корпусом. Комары на Севере, размером в разы превышающие своих «материковых» собратьев, тучей стали планировать вокруг своей жертвы. Атаку начали с предварительных облетов и накинулись в таком количестве, что многим не осталось свободного места на теле. В ожидании своей очереди с пронзительным писком они кружили вокруг.  Мошка, эта беспощадная тварь, находясь в постоянном поиске, зависла над жертвой гудящей тучей, образовав даже тень на земле.  Насекомые-вампиры, способные свести с ума, напали, облепив и окружив со всех сторон, начали проникать в глаза, уши, рот. Умудряясь пролезть в интимные места, разрывали нежную кожу так, что панически хотелось бежать без оглядки. Места укусов стали раздуваться, опухать. Стараясь хоть как-то отмахнуться от летающих тварей, бедняга судорожно дотянулся до ножовочного полотна и интенсивно начал перепиливать скобу. Пахарь не обманул. Толстая, на вид прочная стальная скоба, оказалась мягким, не закаленным металлом. Через полчаса она разделилась на две части. От резкого рывка кольца цепи раздвинули пропил, и заключенный, ощутив свободу, бросился на траву спиной, перевернулся несколько раз, затем торопливо спустился к озеру и погрузился под воду с головой. Вода окрасилась кровью. Просидев недолго в озере, выскочил на берег, судорожно натянул на себя брюки, но не мог сообразить, как надеть рубаху – цепи мешали просунуть руки в рукава. Наконец, догадался. Цепь одел на шею, и рубаха накрыла плечи, прилипая к мокрому телу.

Часть 11

Вокруг стемнело, но это были еще не те темные ночи, которые наступали в сентябре. По всему небосводу протянулось гигантское черное крыло невидимой птицы, подсвеченное алыми лучами глубоко упавшего за горизонт солнца.

В это время со стороны тюрьмы начали доноситься крики, затем завыла сирена. На вышках вспыхнули прожекторы. Потревоженные бакланы, мирно сидящие на мусорных отходах, взмыли вверх и устроили настоящий птичий гвалт. Миноукладчик, раздвигая ногами кусты, бросился бежать от «ночного пляжа».

А в тюрьме происходило следующее. Ширяев закончил допрашивать очередного комитетчика, когда тот был уже не в состоянии что-либо говорить и соображать. Подошел к баку с водой и, глядя на портрет вождя, стал отмывать запачканные кровью руки. Радостная, язвительная улыбка гуляла по его лицу. «Пахарь попросил встречи. Завилял сука задом. Я сломал его, совсем не напрягаясь», – эта мысль заводила и будоражила его. Ему не терпелось увидеть лицо поверженного и униженного вора в законе. Поднявшись по ступенькам, он вышел из своего кабинета, прошел коридор и направился к двери внутреннего двора, ударом ноги открыл ее.