Дорога на Астапово

Я не раз видел эту картину, причём женихи были изрядно выпившие.

Невесты, впрочем, тоже. Одна из них тревожилась по понятной причине и громко орала шатающемуся жениху в ухо:

– Ты…, смотри, не грохнись, – она употребляла, впрочем, другое русское слово, – смотри…

А жених сопел ей в ответ:

– Не боись, сука, не боись. Не грохнемся, – он возвращал глагол…

Это была идеальная пара. Да.

Вся русская литература парна, она всегда двоится: Маяковский – Есенин, Толстой – Достоевский… Никому, впрочем, нет дела до того, как было на самом деле, а про Достоевского я было начал рассказывать.

А как рассказал про Достоевского Архитектору, так тот посмотрел на меня пристально и спросил про Солженицына.

Тут я вспомнил другой разговор с одним Профессором, что учил меня литературе и тоже говорил о неразрывности пары Шолохов – Солженицын.

– Многие этого не понимают, – вещал он. – Ты писатель, а не понимаешь смысла существования Шолохова и Солженицына в литературе. А может, именно поэтому и не понимаешь.

– Чё? – Я не сдавался.

– Ничё. (Профессор часто бывал нетрезв, и не только в коридорах моего литературного техникума, но и на лекциях.) Дело в том, что вся жизнь Солженицына была посвящена противоборству с Шолоховым. Ещё с тех пор, когда он читал его в первый раз, и потом.

Потом, когда Шолохов ехал мимо Солженицына за шторками лакированного лимузина по дороге в Переделкино, а Солженицын клал кирпичи в своём арестантском бушлате. И потом, когда Солженицыну не дали Ленинскую премию, а Шолохов был давно в этих премиях, как в пуговицах. И когда Солженицына выслали, а Шолохов всё ездил в своём лимузине, и ему было всё пофигу. Шолохов жил себе и жил и даже не писал ничего. Но при этом он оставался главным советским писателем, потому что «Тихий Дон» – великая книга, а прочие советские писатели давно перемёрли. И Шолохова проходили в школе – правда, другой роман, но всё равно. Из года в год миллионы детей выводили, от старания высунув набок языки: «Образ новой жизни в романе Михаила Шолохова…»

Что было с этим делать – непонятно.

Один знакомый стал упрекать Солженицына в том, что он хочет стать вторым Толстым, отрастил себе толстовскую бороду и подбривает лоб, чтобы больше походить на зеркало русской революции. Глупец! Что Толстой! Шолохов – вот кто занимал мысли Солженицына. На фоне существования Шолохова всё остальное было мелкими неприятностями. Чекисты – надоедливыми мухами, Брежнев – дураком-петрушкой. Высылка – загранкомандировкой, а слежка – общественным вниманием.

Можно было помогать всяким людям, что доказывали неподлинность «Тихого Дона». Неподлинность, которая как бы отменяла ценность и романа, и самого Шолохова.

Солженицын нанял дюжину авторов, что распространяли слухи о прикованном в подвале Шолохова скелете белого офицера, о Булгакове и Платонове, что хватились своих рукописей, а обнаружили их в знаменитой книге.

И тут ему наконец дали Нобелёвскую премию. Понадобилось пять лет, чтобы наверстать этот разрыв между ними, но это ему удалось!

Но это всё не было то – нужно было иметь замещающую «Тихий Дон» книгу, где лязгают друг о друга колеса и шестеренки революции. И Солженицын всё писал свой огромный роман, с ужасом понимая, что никто его читать не будет. Никто не продерётся через все эти долгие речи персонажей о судьбах России, через мельтешение солдат и матросов на улицах Петрограда, через персонажей, говорящих с помощью словаря языкового расширения. Но ничего не поделаешь, заместить целый «Тихий Дон» рассказом про бригадира подневольных строителей было нельзя.

Потом Шолохов умер, и, узнав об этом, Солженицын несколько часов бегал между вермонтскими берёзами, радостно крича и стуча палкой по деревьям. Через пару лет всё окончательно переменилось, и Солженицын стал главным писателем. А Шолохов незаметно исчез из школьной программы.

Это была славная битва уже мёртвых писателей, и в конце концов молодой победил старого. Не хватало только одного штриха – и вот он закончил картину. Уже мёртвый Солженицын поверг Шолохова в прах.

Потому что он заместил его в школе.

Понял? И нет тут никакой политики.

От этой истории о вечном писательском недовольстве я возвращаюсь мыслями к моей гипотетической спутнице. Мы гуляем по полям и вскоре находим ясную полянку. Трава на ней скошена, но достаточно давно, так что она не колет ноги.

Мы снимаем обувь, я стелю на поляне плед, вынутый из сумки.

Моя спутница кладёт мне ладонь на грудь, расстегнув предварительно рубашку. Рот её полуоткрыт, и налитые чувственные губы особенно прекрасны в этот момент. Вскоре мы путаемся в застёжках, она, наконец, роняет голову на грудь…

Мы занимаемся любовью прямо под клёкот трактора, вынырнувшего из-за пригорка.

Тракторист приветливо машет нам.

Нет, так не годится…

Не годится, потому что я, одиноко шатаясь по закрытому Заповеднику, заблудился. Я шёл по полевой дороге. Вокруг холмы, вдали река – матёрый человечище бегал туда купаться.

Я представил себе, как из-за пригорка навстречу мне появляется старичок-лесовичок, похожий на лесного волшебника. Едет он на лошадке, резво подкидывающей его в седле. Вот он промчится мимо, а я останусь стоять с открытым ртом, так и не спрошу ничего и не успею рассказать ни про русскую революцию, ни про прочие беды и несчастья.

Но нет, другой старичок проехал мимо меня, пролетел мимо ком земли, откинутый копытом.

Я начал тупо глядеть на солнце. «Оно сейчас на западе, – размышлял я, – оно на западе, а мне надо… Куда же мне надо? На север? Или…»

Я вслушивался в шумы. Нет, это не шоссе. Кажется, это вертолёт. И вот, махнув рукой, я зашагал куда глаза глядят. Глядели они туда, куда нужно, и вскоре показались зелёные указатели с загадочной надписью: «К любимой скамейке».

Такие надписи в мемориальных парках всегда приводят меня в трепет.

В Михайловском, например, они сделаны на мраморных кладбищенских плитах, и, прогуливаясь поздним вечером, я часто испуганно вздрагивал: что это там, кто лежит у развилки? Ближе становился различим белеющий в темноте квадрат и кляксы стихов на нем. Несмотря на величие пушкинского слова, хотелось убежать от страшного места.

Начало темнеть, оттого я даже побежал.

Почему-то на бегу я опять вообразил себе несущегося по лесу Льва Николаевича. Нет, лучше Салтыкова-Щедрина, которого мои школьные приятели называли просто – Щедрищин. Да, воображаю себе, как он, бывший генерал-губернатор, махая лопатистой бородой, кричит:

– Воруют, все воруют!

И поделом.

Я думаю о Толстом: всё же я приехал в Ясную Поляну, а не в какую-то заштатную Карабиху или Спас-Клепики. (Тут я запнулся и напомнил самому себе, что обязательно нужно рассказать про Спас-Клепики.)

Верил ли он сам в то, что мир можно переменить? Нет, мы все в это верим, но как-то отчасти, не полностью, не в каждом дыхании, а вот он как? Зачем ему все эти утренние забавы помещика? Зачем весь этот босоногий пахотный образ? Зачем неприличное писателю возмущение общественными нравами? Я, кстати, заметил, что как только писатель начинает кого-нибудь обличать, а хуже того, изъявляет желание пахать землю или встать к какому-то загадочному станку, его литературный путь заканчивается.

Хотя нет… Тут я в испуге остановился.

А вдруг этот помещик, про взгляды которого у школьной доски обязательно нужно было прибавить непонятные слова «юродствующий во Христе», оказался прав? Вдруг?

И между прочим, я давно замечал за собой желание опроститься, очиститься для лучшей жизни…

Тут выныривает откуда-то из-за куста моя эфемерная знакомая. Фу, не буду я на неё смотреть, не буду смотреть на её тонкие музыкальные пальцы с аккуратными ногтями, на её французскую кофточку, на стройные лодыжки.

– А ты не хочешь ли, – говорю я ей, – заняться мозольным трудом, а?

Лик моей спутницы растворяется в заповедной растительности.

Скоро за деревьями показались белые строения.

Первым делом я обошёл музей.