Моя ойкумена. Проза, очерки, эссе

Полил ливень. И наступила ночь.

Я резко попытался задраить окно, но стекло заклинило (сколько раз собирался подтянуть тросик), дождь захлёстывал, уже и рукав рубахи и штанина были мокрыми, в отчаяньи я надавил на ручку стеклоподъёмника, трос лопнул…

* * *

Вода, стекая по дверце в салон, уже стояла в ногах. На крышу и на капот лило сплошным потоком.

– Одеяло давай!

Приоткрыв дверцу и накинув на неё кусок клетчатой шерстяной ткани, мы вновь захлопнули машину. Стало куда спокойнее. По крайней мере, наводнение на ближайшие несколько часов уже не грозило.

Пока мы суетились, реальность перестала существовать.

Исчезло всё – берег, вода, небо, исчезли привычные звуки, даже ощущение верха и низа как бы стало вызывать сомнение, исчезло время как таковое, мы плавали в некой утробе или даже в яйцеклетке, а вокруг извергались и клубились силы хаоса, разрушения, бездны.

Я попытался включить фары.

Даже «дальний свет» пробивал ливень лишь метра на два, увязая в сплошных зарослях влаги.

С перепугу включенное радио лишь добавило треску и грохоту в салоне.

Становилось понятно, что мы влипли по-крупному.

– Такой ливень не может продолжаться долго, мы же не в Индии.

– Будем надеяться, что к тому моменту, когда он прекратится, Чаны ещё не выйдут из берегов.

Но он только усиливался. Перерывы между вспышками молнии сократились до секунды, гром лупил над самой головой, вминая в сидение, размазывая, лишая даже двигательной способности.

Наконец, наступил такой момент, когда полотнище магниевой вспышки стало накрывать нас целиком и не на долю секунды, а как бы навеки, выпивая зрение и поглощая душевные силы… мы зависали посреди лютой белизны высвободившегося атмосферного электричества, свет разряда нас пронизывал, пауза длилась, но это была не пауза прежней тишины, это была пауза внутри катастрофы, она завершалась мраком, новым ударом ливня и таким грохотом и вибрацией материи, что возникали дикие мысли об эпицентре землетрясения.

В таких перипетиях сохранить присутствие духа помогает только молитва.

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть, залог…

Да, да, есть упоение и наслаждение, и восторг, только почему, почему во всём этом «бессмертья, может быть, залог», не объяснил Александр Сергеевич, сокровенное это, сакральное, не для невежд, не для профанов, не для черни. И народу, и отдельному человеку катастрофа посылается для самопознания, нельзя жить в катастрофе, поскольку цвести, созревать и плодоносить можно лишь в мире с миром и самим собой. Но родовая память и способность объять необъятное открывается лишь в моменты пограничные, терминальные, когда ты вдруг вспоминаешь, что сотни раз уже испытывал нечто подобное, вернее, не ты, а твои предки назад тому неведомо-незнаемо сколько веков. Коли ты жив, значит и они остались живы, значит они нашли выход и не просто нашли, а укрепились, выросли и умножились духом.

* * *

Гроза схлынула.

Это произошло уже за полночь.

Вяло переговариваясь, мы выползли из машины, размять затёкшие члены, выпить по рюмке водки за удачное окончание спектакля, который счастливо оказался мелодрамой, а не трагедией, и оглядеть место боевых действий.

Буря миновалась.

Дождик ещё слабо накрапывал, но в просветы туч уже проглядывали звёзды.

Я оглядел горизонт по периметру, озеро темнело всей своей равниной на все четыре стороны света. Театр вновь расступился до пределов великой Барабы! А по его краям, вместо кулис, полыхали зарницами грозы. Их, по всему обзору, я насчитал восемнадцать, ровно по девять – на восток, запад, север и юг.

Раскатились, словно клубки огненные.

Теперь пойдут хлеба поливать…

    Новосибирск, 1994—96 гг.

Там, где Хорс настигает лошадь

Хакасская палеообсерватория Сундуки

Люблю камни.

Обкатанные рекой или морем и живущие в воде подобно неподвижным существам с пятнистым переливчатым панцирем. Люблю валуны, покрытые лишайником, полупогрузившиеся в степной дёрн, горячие от зноя и пахнущие полынью и солнцем. В тайге эти крутолобые создания по брови затянуты мхами, в тайге они чаще всего чёрные с влажным отливом, а мох в зависимости от места и времени года может быть любого цвета – и светлый, и голубой, и рыжий и густо-малахитовый. Морские камни похожи на эмбрионы, тучи разноцветных перекатывающихся с места на место шелестящих друг о друга молекул, в них есть только геологическая память, они не имеют окончательной формы, они тускнеют на воздухе и оживают в золотисто-рябом колыхании влаги. Камни степей и горных долин разумны, они лежат здесь давно, очень давно, им и самим уже не вспомнить когда и какая сила поместила их под этим небом. Каждая щербина, каждый выступ, каждый скол – cловно морщина, словно шрам, словно извилина в гранитном черепе; следы великих событий и мировых катастроф запечатлелись на поверхности камня лишь некоторой шероховатостью, трещинкой или особым фиолетовым оттенком скального загара… Простое течение лет, ливни, снегопады и паводки не отражаются на буддистской задумчивости камня. Но – ударит молния, сорвётся лавина, проползёт ледник, огонь пожара отгрызёт кусок от покатого бока, мудрец присядет на краешек, художник оставит на лбу замысловатый значок… вот и зарубка на памяти, вот и событие, будет о чём подумать, будет что сохранить в каменном сердце, тем более, что следующее событие случится неведомо когда.

* * *

На моей книжной полке над рабочим столом лежат дорогие сердцу камни из тех мест, где когда-то побывал я или некая моя ипостась.

Тонконогий неолитический олень на плоском осколке бурой породы, я его спас, выкопав из отвала, оставленного взрывом. Чуйский тракт от этого взрыва стал немного шире, а скала Калбакташ недосчиталась нескольких десятков петроглифов, уничтоженных, превращённых в клыкастые глыбы и щебень, которые бульдозер методично сгрёб с трассы на каменистый пляж Чуи. Олень ожил и теперь пасётся у меня на полке, словно бы это альпийские луга вдоль Каракольских озёр.

* * *

Древний-древний чоппер из мутно-чёрного с проседью обсидиана, это глухой палеолит, начало человеческого рода, тем более, что найдено это каменное рубило времён Адама недалеко от подножия горы Арарат в Армении. Вещь страшная и красивая, я всем говорю, что именно этим орудием было совершено первое на Земле убийство, от четырёх точек скола по вулканическому стеклу расходятся коцентрические круги, острие до сих пор внушает мысли о сокрушительной пробойной силе.

Родства и крови есть меридиан
В душе, как ночь, как небо молодой…
Мне лёг в ладонь седой обсидиан —
Сама собой нашла его ладонь.

Покатый вулканический миндаль,
Обколотый умелою рукой.
Какая глубь, какая, Боже, даль
И трепет проникающий какой.
Клык в кулаке, оскаленная пасть…
Удар – и череп времени пробит!
Какая страсть, какая, Боже, власть
И злая мощь в тебе, Палеолит.
И кто сказал, что взявший в руки меч
Или рубило, Господи, прости,
Сумел в себе звериное отсечь
И образ мира в сердце обрести?
О, каинова огненная кровь!
Обсидиана чёрное стекло
Не помнит слёз о лучшем из миров,