Злобное море бушует в округе. Пародии и подражания. Часть II

В наш век можно всё. Поэзия из служения превратилась в ремесло. И Владимир Буев иронизирует не только и, наверное, не столько над видением поэта Евгением Баратынским, сколько над тем, каким мы видим его теперь. Другая эпоха, другой взгляд.

Евгений Баратынский был одним из тончайших лириков своего поколения, и обойти его лирические стихи (то, что в школьной программе называется «любовная лирика») Владимир Буев не мог. И вновь сошлись две разные культуры двух разных веков.

Баратынский:

Сей поцелуй, дарованный тобой,

Преследует моё воображенье:

И в шуме дня, и в тишине ночной

Я чувствую его напечатленье!..

Буев:

Поцеловала – я и утонул.

Недели две не мог забыться ночью.

Поток желаний зверски захлестнул

И душу с телом раздербанил в клочья…

Баратынский:

Пора покинуть, милый друг,

Знамёна ветреной Киприды

И неизбежные обиды

Предупредить, пока досуг…

Буев:

Ты Афродиту, милый друг,

Не пожирай теперь глазами.

Ты стар уже и близорук,

Твой гроб отнюдь не за горами…

Конечно, разница в восприятии этой темы у авторов не столь велика: человечество не так далеко продвинулось в этом направлении, даже если считать со времён Анакреона. Разумеется, есть стилистические различия, определяемые временем написания куда больше, чем отношением пародии к оригиналу.

Мне кажется, Владимир Буев в этой второй книге уже сознательно (прочитайте авторское предисловие) собрал не столько пародии, сколько пересказы стихов Баратынского современным русским языком и в современном российском стиле.

Принимать это или отрицать – каждый решает сам в зависимости от своих литературных вкусов. Главное – прочитать. В конце концов, что такое для поэзии двести лет? Как было метко сказано: поэты во Франции были и до Франсуа Вийона, будут они и после Жоржа Брассанса. Вечность, заглянув в которую каждый может увидеть что-то своё, например, как поэты танцуют ламбаду. Почему нет.

Владимир Володин, журналист, литератор

От автора

В своём предисловии к первой части подражаний/версификаций/пародий на стихи Евгения Баратынского я уже упоминал о предпоследнем стихотворении поэта «Пироскаф» (название корабля, комбинировавшего использование двух энергий: ветра и пара – то есть мачты с парусами и паровую тягу). Термин «пироскаф» для нас сегодняшних – забытый архаизм, во времена Баратынского бывший неологизмом.

В авторском предисловии ко второй части с «Пироскафа» хочется начать. А раз хочется, то не откажу себе в этом удовольствии. С него начну и… им же закончу.

Собственно говоря, предпоследнее стихотворение, как отмечают исследователи, было написано одновременно с последним на судне, идущим курсом из Франции в Италию. Дата и место написания, согласно пометке самого поэта, – «1844, Средиземное море».

Море! Так и хочется продолжить: дескать, «…лагуна, дети танцуют ламбаду…» – раз захотелось, то так и продолжил, хотя эта цитата, что называется, «из другой оперы».

…Путешествие, о котором зашла речь, было первым путешествием поэта по Европе (и вообще первым выездом за пределы Российской империи). Баратынский желал набраться впечатлений, был полон сил и планов вернуться в Россию, где снова окунуться в литературную/поэтическую жизнь, а по части литературного процесса – даже участвовать в издании нового журнала.

Путешествие-то первое, но, как оказалось, последнее (спойлер!), а потому трагическое. От перемены климата в Италии неожиданно занемогла жена Баратынского, врача вызвали к ней, а спасать пришлось поэта. Но – увы! – не спасли.

День смерти классика – день святых апостолов Петра и Павла.

Совпадение? Не думаю.

***

Итак, «Пироскаф».

Алина Бодрова, филолог и один из редакторов полного собрания сочинений и писем Баратынского, считает, что для своего предпоследнего лирического стихотворения поэт выбирает «слово скорее техническое». А может, и не «скорее», а «сугубо».

Возможно, автор сделал это в пику самому себе. Лирика Баратынского (как утверждается, «одного из самых не понятых поэтов XIX века») весьма своеобразна и, с одной стороны, основана на модной «постпросвещенческой» системе координат того времени, а с другой – «система» эта пришла из праха далёкого прошлого: античные символы, «маркеры» и «приметы». Конкретно в стихе «Пироскаф» «прах прошлого» – это Фетида, «влажный бог» (поскольку поэт ждёт прибытия/приплытия в Италию, речь, вероятней всего, о Нептуне, а не о его греческом аналоге Посейдоне).

Впрочем, в «Пироскафе» таких «маркеров» намного меньше, чем в более ранних стихах, значительная часть которых просто ими перенасыщена. Одиссеем себя в Средиземном море поэт не воображает, и то хорошо (хотя некоторые исследователи и видят тонкие туманные намёки на толстые обстоятельства).

В античную «парадигму» частично вплетается парадигма условно более новая (в сравнении с древнегреческой и древнеримской). Если не древнерусская, то церковнославянская: «длани», «емлет». Но, повторюсь, «лавка древностей» тут не столь богата «предметами» и «экспонатами», как во всём предыдущем творчестве Баратынского. К концу жизни (или прямо во время путешествия по Европе) он словно стал ближе к земле, к естественным чувствам, выражаемым естественным, не книжным, и даже отчасти разговорным языком.

Вернувшись к нити, акцентирую внимание на уже сделанном предположении: современное «техническое» название дано стиху, возможно, в пику собственной лирике, основанной на «модной старине».

Но! Есть и ещё одно предположение… Тут так и хочется продолжить: «что Кука съели из большого уваженья». Захотелось – продолжил, осознавая, что это снова «из другой оперы». И даже не из оперы (если переходить на прямые смыслы), а из Высоцкого, который, как известно, опер не писал. Предположение же такое: человек просто путешествовал на пироскафе и стих назвал соответственно. Что увидел глазами и почувствовал сердцем, то спел. Что из объяснений может быть ещё проще? Тем паче, некоторые «поэтические маркеры» в стихотворении прямо коррелируют с реальными фактами/событиями, происходившими или не происходившими с путешественниками на борту корабля. Вот, к примеру, Баратынский в конце апреля-начале мая 1844 года пишет своим друзьям супругам Путятам: «Морская болезнь меня миновала». И в стихе есть «строка из жизни»:

Кротко щадит меня немочь морская:

Пеною здравья брызжет мне вал!

Своей смерти поэт, применяя образ «пены здравья» (здоровья), явно не предчувствовал.

Хотя опять же, с другой стороны, стих завершается уверенностью в том, что вот-вот («завтра») поэт увидит Элизий. А это может трактоваться не только так, что скоро он ступит на райскую землю Италии, но и так, что недалёк день до его появления на Елисейских полях не в смысле центральной магистрали Парижа, простирающейся от Площади Согласия до Триумфальной арки, а в смысле той части загробного мира в античной мифологии, «где царит вечная весна и где избранные герои проводят дни без печали и забот». К слову, если кто запамятовал: название «Елисейские поля» проистекает именно из античной мифологии.

Поэтому кто-то из исследователей и читателей заключительную строчку стиха трактует именно иносказательно: поэт предчувствовал свою смерть. Тем паче, что и «урна» упоминается строкой выше:

Вижу Фетиду; мне жребий благой

Емлет она из лазоревой урны: