Державы верные сыны

– Оно и по нашенской, по христианской, прелюбодеям в аду жариться. А кто безгрешен?

– Ты, грамотей, лучше проверь, где татары.

Ординарец сделал крюк среди деревьев, пристально оглядел долину. Неприятельская армия снялась. Это было с руки. Под вечёрки им также можно трогаться.

– Ушли нехристи, – сурово сообщил Иван, попыхивая трубкой. – В нашу донскую сторону!

Ремезов подвинулся, освобождая на ложе место. Иван присел, сдвинул папаху на затылок, открывая волнистые густые волосы. С лица его не сходило задумчивое выражение.

– Ну, рассказывай про Туретчину, – предложил Ремезов. – До вечера далеко…

Казак всласть затянулся и помолчал.

– Да и не знаю, с чего начинать… Я неписьменный. Науку на войне превзошел… Стал-быть, призвали меня в полк Краснощекова, славного нашего Федора Ивановича. Попал на войну зеленопупком. И восемнадцати не набралось, – за кулачные бои да за то, что до баб был охоч, выгнал меня атаман из станицы прежде времени. Службица лютая выдалась. За Одер, широку реку, не раз прокрадались. То скотину угоняли, то провиант отбивали, а то и шкодили занапрасно, жгли поместья. И вот сошлись мы с пруссаками возле Цорндорфа, воинство на воинство. Как ни упирались мы, а устоять не смогли. Подбили подо мной коня, а самого, ранитого и контуженного, захватили враженюки. И заслали, как плененного, в имение барона фон Шольца. Опричь меня находился там и наш кавалерийский офицер, ротмистр Скуратов. Был он сражен пулей в грудь, здравия никудышнего. Днями выходил с палочкой, сидел на скамейке. Пруссаки с пониманием к нему относились. А меня заставляли мешки с мукой на мельницу таскать да в свинюшнике назем метать.

– Баил мой отец, дюже пруссаки аккуратисты, – заметил Леонтий.

– Точно так. Словом, пробыл я в заточении полгода. Завел полюбовницу-девку, горяча в деле, но конопатая и рыжая. Манит ожениться на себе, чтоб стал я закоренелым пруссаком. А у меня на уме одно: как вырваться? Тянуло на Дон до того, что, бывалоча, слеза прошибает. Летят по весне гуси в нашу сторонку, – махаю им рукой и кричу, чтоб матушке поклон передали.

Как-то подзывает меня ротмистр, – он излечился и мордень накушал, не хуже немецкого бюргера. Уводит за деревья бескорые, платаны, и предлагает учинить побег. Не прямиком в Расею, а в астрицкий край, какой ближе. Знать, австрияки помогут нам домой возвернуться. «Дайте, – гутарю, – ваше благородие, покумекать. И манится, и колется, и мамка не велит. Часом споймают хозяева, – кнутом засекут на скотном двору. Им жестокости не займать!» Наутро Скуратов сызнова стал секретничать и убеждать! Гляжу: смелый офицер, бывал в переделках. Не гинуть же на чужбине цельный век…

Своровали мы у этого фона Шольца телегу с парой венгерских кобыл. Не лошади, а черти бешеные. Раз вдаришь кнутиком – сто верст без остановки мчат. Знать, потому венгерцы и славятся, как рубаки. Коняка под ним, под венгерцем, огневая!

Бог дал, перебрались мы через кордон астрицкий, и по горам по долам попали в Зальцбург, город такой. Много домов больших, с балконами. В три, а то и в четыре уровня комнаты. Ровно улья! Нашел Скуратов знакомца, вояку отставного, что за Расею воевал когда-то, встали на постой. Живем из милости, денег ни гроша. Вот как-то вечером заявляется к нашему австрияку пучеглазый господин, оченно важный и пасмурный. И стал часто наведываться. Меня к разговору не допускали. А ротмистр с хозяином не расставался, – кутили, белошвеек к себе привозили, бесились цельными ночами.

– Долго ты подъезжаешь, – шутливо заметил сотник. – Так и до потемок не успеешь. Рассказывай по-военному: вот экспозиция, построение, а вот – результат.

– Не обучен я тому. Да и конец близок… Открылся вскорости мне ротмистр, что пучеглазый – богатейный ростовщик. Год тому путешествовал он с женой и дочкой по Греции. И попал в лапы османов. Ну, стал-быть, мошну его они вытрясли под чистую. Опричь того и дочку писаной красы умыкнули без следа и возврата. От тоски женка его душу богу отдала, а ростовщик малость в уме повредился. Посчитал, бедолага, дочку за покойницу. Как вдруг на днях получил от нее весточку. Прочел он бумажку и неимоверно обрадовался. Находилась дочь в гареме султана, куды ее разбойники продали. Вот он и обратился к своему дружку, чтоб помог вызволить ее оттеда…

Стая скворцов шумно осыпала верхушки деревьев. Плёткин повернул голову, помолчал и со вздохом продолжил:

– Нанял ростовщик нас на поимку дочери. Австрияк ее знавал еще с детских лет. А мы с ротмистром, по уговору, должны были пленницу из гарема увести. За это пообещал нам папаша дюже щедрый куш. Я, дурень, и рад стараться!

Чудок погодя изготовили нам поддельные пачпорта. Австрияк и ротмистр сошли за продавцов сыра, а меня определили при них охранником глухонемым. Дескать, сопи в две дырки и делай то, что прикажут. Сели мы в повозку крытую, навроде кареты, и тронулись в главный оплот турок, Истамбул. А он, стал-быть, на морском берегу! Огромаднейший город! Почти весь каменный. Улицы узкие, путаные. А над всеми домами возвышается неподобной высоты магометанский храм, то есть мечеть, с минаретами, откеда призывают верующих к молитвам.

Подкупили мы двух турок, под видом торговцев явились к дворцу султана. Ваше благородие, он большины невиданной! Должно, на версту тянется вдоль побережья. А в этом непомерном здании комнат не счесть, а еще и другие постройки. И слуг тысячи, и наложниц султана. Не сераль, как турки прозывают, а город вроде нашего Черкасска!

Стали мои господа обнюхиваться с турками, с хозяевами гамазеев[26 - Гамазей (устар.) – магазин.] неподалеку от гарема, куды наложницы под охраной за покупками ходят. Рядили-судили, наметили, как проникнуть в гарем. Приказал мне ротмистр усы сбрить. Я ни в какую! Заради чего поганиться? Долго упорствовал, но подчинился.

Приезжаем с обозом дров ко дворцу. Вокруг забор каменный, впору крепостной стене. Янычары с шашками да секирами у каждой двери, глаз не спускают. Подкупленный обозник подтвердил, что мы – баттаджи, то есть заготовщики дров для гаремских бань. В плане нашем было разыскать в гареме Эльзу, дочку ростовщика. Условиться и помочь ей дать дёру! А как зашли, заставили нас переодеться. Порядки там дюже строгие! Каждому выдали кафтаны с воротниками выше головы, чтобы не пялились по сторонам, а смотрели только прямо. Взвалили мы на плечи вязанки дров и цепочкой, один за другим, двинулись за евнухом. Сто коридоров и поворотов минули, пока добрались. Женщин, честно сказать, мало приметили. Все они были с закрытыми лицами, и не имеют права с баттаджи в разговоры вступать.

На другой раз, когда опять привезли дрова, приметили уже больше. Австрияк, какой знал Эльзу, сбег от евнуха и стал обходить палаты, обитательниц разглядывать.

Так вот полмесяца ездили, платили обознику пиастры. А проку нет. И решились на последнюю хитрость! Оповестить австрийку через главную банщицу, кальфу. Встрелся ротмистр с ней в гамазее, где женскую одежу продают. Что говорил мой командир, не ведаю. Только выкрадать австрийку выпало на мою долю!

– Чтоб не рисковать, решили тебя направить, – отозвался Ремезов, ежась от ветерка и предвечерней понизовой прохлады. Солнце клонилось к закату. Пора было готовиться в дорогу. И, торопя казака, спросил:

– Удалось освободить?

– В условленный день переоделся я как баттаджи, взвалил дрова на плечи и понес в баню. Заговорщица наша, кальфа, припасла шаровары, кафтан красный и феску с кисточкой – форму, в какой евнухи ходят. Я в него еле опугался.[27 - Опугаться (донск.) – походить на пугало, одеваться во что попало.] А кафтан мой Эльза надела, голову папахой прикрыла, на самые глаза насунула. Охранников кальфа отвлекла, а девка на улицу улизнула, где Скуратов с дружком поджидали на коляске. Стал-быть, они в своем антересе. А я в бане евнухом остался. И вот старшая во всем гареме баба приводит наложниц на купание… Эх, такой красы, ваше благородие, забыть неможно! Самые пригожие со всего белого света…

– Как же ты, Иван выбрался?

Плеткин доверительно улыбнулся.

– Да наутро передали мне одежду заготовщика. Бог миловал, охранники не задержали. Только господ своих больше я не узрел! Бросили. Осталось одно: плыть в Крымское ханство. Выдал себя за казака-некрасовца. Люд там разный, сбродный. А через Керчь на нашу сторонку прокрался мимо кордона татарского, так и до Азова дошел…

Ремезов думал уже о ночном переходе. Лошади отдохнули. За солнечный день подсохла, отвердела на ветру земля. И надо гнать лошадей, спешить, чтобы предупредить своих. На бога надейся, а сам, казак, не плошай…

11

Полки Платова и Ларионова, следуя в соседстве с ногайскими кочевьями, в последний день марта достигли тракта, ведущего из России на Кавказ. Дальнейшее передвижение ногайцев-едисан стало невозможным, ввиду мощного разлива Большого Егорлыка. Севернее путь преградила не менее полноводная река Калалы. Ко всему, глава едисан Джан-Мамбет повелел соплеменникам основной массой переместиться верст на двадцать пять западнее. А сам задержался в прибрежной полосе Егорлыка, дожидаясь Бухвостова, направляющегося сюда со своим отрядом. Ногайцы ждали от русских крайне необходимой помощи – обоза с мукой и зерном. И он, как было обещано, прибыл под охраной казаков. Однако команду на передачу провианта должен был дать именно подполковник Бухвостов, уполномоченный Стремоуховым решать хозяйственные вопросы.

Первые дни апреля выдались на редкость жаркими. Казачьи полки, расположенные вдоль обрывистого берега Егорлыка, приводили в порядок амуницию, седла, вычесывали зимнюю шерсть у лошадей. Платов лично осматривал, как содержатся ружья, свежи ли и прочны на них кремневые запальцы и курки, проверял шашки и заточку пик. Служилые казаки с почтительными улыбками наблюдали за командиром. Уж кому как ни им ведомо, что жизнь и смерть на лезвиях шашек да на кончиках пик – выручат в бою, коли востры!

Прибрежные вербы сплошь невестились, стояли в пушистых серо-зеленых сережках. А заросли алычи цвели так густо, что издали казались белеными стенками хат. Ветерком доносило от них медвянью. И от входящей в силу весны, от красоты вокруг радостно было донцам, ходившим, с разрешения командиров, голыми до пояса. А после полудня, когда выдался вольный часок, казаки амором спустились к прозрачному мелководью.

Напрочь растелешенные, они с диким гоготом вбегали в реку, радужно взметывая брызги, и бросались с закрытыми глазами в зеленоватую светлынь. Раза три окунались и, как угорелые, вылетали на прибрежную луговину. Под солнечными лучами зеркально отливали мокрые мускулистые тела, поросшие густой волосней. Озоруя и дурачась, не преминули молодцы сравниться в мужских достоинствах. Кое-кто из молодых кинулся на пырейном ковре бороться. А иные, несмотря на то, что вода еще не прогрелась, обшаривали руками коряги и глинистый опечек. Мастера-рукодельники из верболозника сплели днем два вентеря и поставили в камышах. Когда же проверили на закате, – от удивления разинули рты! Они набиты были плотвой и коропами[28 - Короп (южн.) – разновидность карася.], да еще попалось несколько щук. Улова хватило для всех котлов!

Вечером полковников пригласил в свой шатер Джан-Мамбет-бей. Кочевые аулы стояли в полуверсте от казачьего стана, и командиры вдвоем, без охранников прискакали к главе едисан. Их встретили нукеры, с поклонами препроводили к хозяину.

Джан-Мамбет, пожилой человек, с трудом переставляя гнутые короткие ноги в меховых сапогах, улыбаясь, пожал гостям руки и жестом пригласил садиться на подушки. Платов сразу ощутил некую скованность хозяина.

– Солнце большое – хорошо, – улыбаясь и щуря узкие свои глаза, с акцентом заговорил Джан-Мамбет. – Река – хорошо. Казаки солнце лубят, ногаи солнце лубят. Хорошо!

Гости одобрительно кивнули, исподволь наблюдая, как старшая жена бея разливает в пиалки ароматный калмыцкий чай. И пока продолжался разговор за чаепитием, она принесла глиняные тарелки и широкий горшок с ароматной бараниной, сваренной в верблюжьем молоке с тмином и арабским перцем. И еще раз окинув взглядом застолье, незаметно выскользнула из шатра.

Джан-Мамбет привлек для беседы толмача, серьезного молодого человека, в бешмете и чалме, похоже, муллу. Он также говорил с акцентом, но в словах не путался. Глава едисанской орды напомнил, как переманивал его калга Шабаз-Гирей, а он отказался. До скончания века будет признателен российской государыне за то, что не препятствовала переселению из Бессарабии на правобережье Кубани его сородичей. Затем воздал хвалу Аллаху за то, что помогает отряду Бухвостова побеждать крымчаков. Ларионов ответил дипломатично, что воля государыни всегда совпадает с желаниями ее подданных, в числе которых все хотят видеть и ногайцев.

Вероятно, именно этого и ожидал мудрый старец. Он тут же потребовал, чтобы полковники донесли ейскому приставу Стремоухову, что едисаны крайне страдают от нехватки пищи и денег, что в аулах много больных. Но, в первую очередь, они должны сообщить начальству, что здешняя местность, открытая ветрам, не пригодна для постоянного проживания. И они возвращаются ближе к морю и горам.

– На то не наша воля, – возразил Платов. – Как прикажет матушка-царица.

Все просьбы были изложены на листе бумаги, который передал толмач. Гости пообещали вручить петицию Бухвостову, когда встретятся с ним.

Возвращаясь обратно, полковники сошлись в разговоре к одному мнению.

– Что-то крутит бей, – усмехнулся Платов. – Слишком много требует!

– И даже не обмолвился, что крымчаки напади на аул Керим-Бека, вырезали верных нам людей.

Освещая ночь, пылали полковые костры. Воздух посвежел, потянуло с Егорлыка зябкой сыростью. Казачьи командиры разъехались. Матвей Иванович спешился у своей палатки, передал коня Кошкину, через дверной проем вошел в походное жилище. Последовавший за ним ординарец зажег свечу и поставил ее в маленький шандалик. Платов снял мундир и надел меховую куртку, подаренную отцом при их встрече под Перекопом.

Вспомнился и он, и трое родных братьев. Слава про батюшку, Ивана Федоровича, полкового командира, далеко разлетелась. Сама царица за доблесть наградила его весьма дорогой саблей! Где он теперь? То ли на Дунае, то ли в Польше… С детства отец был для Матвея наставником. И сабли, и пистолеты, и пику он опробовал еще ребенком, беря их в руки, точно любимые игрушки. А вот в скачках превзошел самого отца! С отрочества был проворен, сметлив и увертлив, а среди разудалой черкасни считался драчуном. За это неоднократно был порот и наказан трудом. Сейчас об этом Матвей вспоминал с улыбкой…

Едва казачий полковник раскинул постель, застланную овечьими шкурами, и при горящей свече помолился пред иконкой, поставленной на вещевой сундук, как позволения войти испросил ординарец. Хотелось спать, и Платов с трудом сдержал себя:

– Чего тебе?