Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

Окрошка собрал костыли, огляделся, и, заметив вдали оттаявшие дачные участки, решил, раз уж он тут оказался, проинспектировать их на предмет потенциальной добычи. Успешно просочившись на территорию садоводческого общества мимо сторожки, почему-то не облаянный собаками, Окрошка поскакал на костылях подальше от опасного места. На одном из участков увидел бородатого длинноволосого человека в бушлате и резиновых сапогах, что-то рвущего в огороде. С виду – бомж, но бледный. Бомжи, они и зимой загорелые, а к весне и вообще – чёрные, как негры. Грязь приобретению подобного оттенка тоже способствует.

– Э, мужик! – позвал Окрошка, – Ты там что, весенние подснежники собираешь?

Мужик поднял голову, и Окрошка поразился выражению его глаз. Они были серые, но казались белыми – выцветшими и какими-то неживыми. А лицо у мужика было худое и бледное, как у выходца с того света. Окрошка даже вздрогнул и незаметно перекрестил свой впалый живот. А мужик вдруг улыбнулся, но как-то грустно.

– А подснежники только весенними и бывают, – сказал он, – летом не растут.

– Да ну? – иронически произнёс Окрошка.

– Ну да, – в тон ему ответил мужик с неживыми глазами, – заходи. Перед калиткой стоишь.

– А это твоя дача?

– Моя. Заходи, не бойся.

– А чего мне бояться, я человек вольный. Захочу, и без твоего приглашения зайду, – и зашёл.

– Ты бомж? – спросил мужик, когда Окрошка подошёл.

– Это ты почему так решил?

– Сам же сказал – вольный человек. Да и воняет от тебя.

– Воняет, не нюхай, – обиделся Окрошка, но тут же забыл про обиду, – так ты лук тут собираешь?

Мужик пожал плечами.

– А я не знаю, что это, – сказал он, – Вышел в огород, смотрю – травка какая-то из земли пробивается.

– Это лук, – тоном специалиста заявил Окрошка, – солнышко пригрело, он и попёр из земли. Видать, осенью луковицы не все выкопали, в земле оставили. Вот он и прёт. Весна, всё к солнцу тянется. – Окрошка задрал голову, и, подставив щетинистые щеки лучам солнца, улыбнулся, – Весна! Тепло, как летом. Солнышко пригревает. Эх, окрошечки бы сейчас! К твоему луку огурчик бы, яичко, сметанку, колбаски бы… А давай окрошку сделаем? Чегой-то я есть захотел.

Мужик усмехнулся:

– У меня, кроме лука, к окрошке нет ничего.

– Совсем ничего?

Мужик отрицательно покачал головой.

– А чем ты питаешься? – поинтересовался Окрошка.

– Со вчерашнего дня ничем. Продукты были, но за зиму всё съел. Вчера последнюю горсть перловки сварил. А сегодня вот, – мужик указал на пробивающиеся из земли тоненькие зелёные пёрышки лука, более похожие на молодую осоку, – только это.

– Небогато живёшь, – констатировал Окрошка, – ты что, здесь зиму перезимовал?

– Перезимовал, – вздохнул мужик, – только надо говорить не «зиму перезимовал», а просто «перезимовал». Масло масляное получается.

– Грамотный? Как звать-то тебя, грамотей?

– Алексеем Алексеевичем Сидоровым.

– Длинно. А меня коротко зовут – Окрошка.

Сидоров скупо улыбнулся:

– Окрошка, потому что окрошку любишь?

– Не то слово. Я её, окрошку эту, каждый божий день есть могу, и не надоест нисколько. Даже зимой могу. И в завтрак и в обед, и заместо ужина. Ночью спроси: «Окрошка! Окрошку будешь?». Скажу: «Давай!». Окрошка – это ж сплошные витамины и удовольствие… Ну, ладно. Нет у тебя ничего, и ладно. Ты мне, Ляксеич, лучше расскажи, что делать будешь, коли у тебя кушать нечего. Ты что, и дальше будешь на этой даче сидеть? Ждать, когда плоды-ягоды у тебя на огороде вырастут?

Сидоров пожал плечами.

– Долго ждать придётся, – продолжал Окрошка, – что-то не пойму я. Жратвы у тебя нет. Денег, по ходу, тоже. На бомжа смахиваешь. Худой, одежонка так себе. Но жилплощадь, – он указал на домик Сидорова, вросший в землю, – вроде как имеется. Ты кто, Ляксеич?

– Да, наверное, всё-таки бомж, – предположил Сидоров.

Окрошка откинул голову назад, внимательно осмотрел нового товарища. Предложил:

– Напарником ко мне пойдёшь? Выглядишь подобающе для нищего. Как будто болел долго. Таким из жалости подают. Пойдёшь?

Сидоров не стал возмущённо отвергать предложение калеки. Подумал и согласился. К прежней жизни возвращаться он не хотел, а жить как-то было надо. Наплевать на всё и жить, вспомнил он слова капитана Мотовило.

Так он стал бомжом.

Окрошка, стуча костылями по бетонному полу, обходил вверенный ему Сидоровым цех, где проживало вольное братство. Встал он рано, бомжи вообще рано вставали – кто рано встаёт, тому бог даёт. Но Окрошка поднялся раньше всех. Прошёлся по бытовкам, колотя костылём в каждую дверь.

– Подъём, бойцы! – кричал он, как дневальный в казарме, – Подъём! Тревога! На зарядку становись! На туалет три минуты! Подъём!

– Щас встаём, – отвечали ему одни.

– Да пошёл ты! Сами знаем, – отвечали другие.

В умывалку не пришёл никто. За несоблюдение гигиены Сидоров их ругал, и многие его слушались. А Окрошку можно было и послать куда подальше.

Выпроводив всех (на заводе, кроме Альфреда, остался только один бывший уголовник, пожилой бомж по прозвищу Бирюк), Окрошка побрёл к лестнице. Альфред, наверное, ещё спит. Сидоров, уходя, приказал Окрошке никуда своего родственника не пускать, и вообще присматривать за ним.

Но Альфред не спал. Он стоял на площадке нижнего этажа, почёсывая под пиджаком искусанные за ночь клопами бока, и смотрел в тёмный провал лестничного марша, ведущего в подвал. Вся подвальная площадка и часть лестничного марша была завалена строительным мусором, оставленным ещё до конверсионного катаклизма прежним руководством завода. Да бомжи добавили сюда разного хлама, который даже им был не нужен.