Чужое

Шилов вздрогнул, имя это что-то напомнило ему. Софья? Соня? Сонечка? Странно, он совсем не обиделся на «дилетанта».

– Перейдем к делу, – губы Шилова зашевелились, рот раскрылся, и он произнес фразу, которую совсем не собирался произносить.

– Что ж, – пробормотал мужчина в форме, – перейдем. Скажите мне, господин Шилов, что вы знаете о расе…

Шилов не дослушал конец фразы, ему скрутило живот. Он наклонился, и его стошнило. Шилов смотрел в пол, но пола не было, под ногами шуршал белый песок, а речка шумела совсем рядом, и кто-то лил ему на голову прохладную воду. На самом-то деле, он не стоял в длинном и темном конференц-зале, а сидел на берегу реки, и блевал на этот самый берег столько, сколько хватало желудка. Кто-то помог ему подняться и отвел в сторону. Шилов вяло передвигал ногами и чувствовал себя слабым, как младенец. К ноге его прилипла серая ракушка, и он тряс кроссовкой, чтобы освободиться от нее, но не получалось, и он закрыл глаза, чтобы уснуть, но его снова окатили водой. Он закричал, пытаясь оттолкнуть обидчика, но руки не слушались. Шилов упал спиной на песок. Долго лежал, глядя в безоблачное небо. Небо было чистейшее, выскобленное прошедшими дождями, и Шилову оно нравилось. Потом небо загородила улыбающаяся физиономия Духа.

– Дух, я умер? – спросил Шилов и удивился, услышав свой голос – таким далеким и чужим он стал.

– Нет, солдат, ты еще жив и поборешься, – ответил Дух и из сложенных ковшиком ладоней еще раз плеснул ему в лицо водой. Шилов почти ожил, по крайней мере, смог сесть и сидел, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Вода, пахнущая тиной, стекала с его волос и попадала в рот. Шилов отплевывался. Дух уселся рядом по-турецки и прикурил. От запаха табака Шилова опять затошнило, но блевать было нечем, поэтому он просто сглатывал тягучую кислую слюну и сипло дышал, широко раскрыв рот.

– Что случилось? – спросил Шилов у Духа.

– Ведьмы в тебя, Шилов, пролезли и накачали ненужной информацией. Но я этих пидорасок сжег, не бойся!

– Но как же… как же ведьмы могут быть пидорасками, и почему я сам тогда не сгорел…

Дух расхохотался, а Шилов скривился, потому что смех у Духа был неприятный, каркающий, и от него еще больше болела голова.

– Смотри, – сказал Дух и сунул ему винтовку под нос. – Здесь на казенной части рычажок специальный есть, у которого два положения. Когда рычажок в первом положении, оружие только на ведьм действует, во втором и человека сжечь может. Я тебе разве не объяснял, солдат?

– Нет…

– А ну не раскисать, ёпт! Поднялся! Быстро!

Шилов попытался послушаться, но ничего у него не вышло, ноги подкосились, и он упал на колени. Увидел перед собой реку и песок с торчащими из него камешками и ракушками. Глаза у Шилова заболели, потому что вода в реке сверкала как тысяча елочных игрушек, и это показалось ему самым красивым зрелищем на свете, но уж больно утомительным для уставших глаз.

– Там птицы дохлые в овраге, – сказал Шилов.

– Птичий мозг хрупкий и не выдерживает объема информации, который навязывает ведьма, потому птица быстро подыхает, – спокойно ответил Дух и снова гаркнул: – А ну, встать! Встать, я сказал!

– Не могу я, Дух, хоть и брат ты мне, но все равно не могу, – честно ответил Шилов, любуясь речкой. – Оставь меня в покое, дай отдохнуть.

– Ладно, – подумав, сказал Дух. – Собственно, я уже перебил большую часть ведьм и знаю, где прячутся оставшиеся, сейчас схожу туда и покончу с ними. С тобой же ничего не случится, потому что эти пидораски боятся открытых пространств. В общем, подожди меня часок, пойду проведаю пидорасок. Вот, кстати, твоя винтовка. Сейчас она в положении «только против пидорасок». В смысле, «только против ведьм».

Винтовка шлепнулась рядом, и Шилов кивком поблагодарил Духа.

– Почему ты назвал меня братом? – спросил Дух, помолчав.

– Не знаю. Получилось так.

– Странно у тебя все получается, Шилов!

– Бывает.

– А знаешь, почему меня назвали Духом?

– И почему же?

– Потому что «дух есть только то, что он знает о самом себе». Кто сказал?

– Лермонтов?

Дух захохотал:

– Ну, точно неспециалист, никакой ты в жопу не специалист, Шилов!

Шилов закрыл глаза и услышал, как Дух уходит, громко шлепая по песку босыми ногами, и, не раскрывая глаз, крикнул вслед:

– Дух, ты меня как живца использовал?

Он ждал ответа, но Дух не сказал ни слова, шаги его вскоре стихли вдали, и Шилов подумал, что, верно, он не кричал, а сказал шепотом, поэтому Дух не услышал и не ответил. А, может, ему стало стыдно за Шилова, за то, что он мог подумать такое?

В реке плескалась рыба; иногда она подплывала к самой поверхности, вода в том месте бурлила, рыбья чешуя блестела на солнце серебром, и Шилов подумал, что хорошо бы отец оказался рядом, и верная камышовая удочка очутилась в руках. Они б тогда сидели с раннего утра на бережку среди камышей и в полной тишине ловили рыбу, а над берегом висели б клочья молочно-белого тумана, за которыми угадывались бы очертания другого берега и доносились странные звуки. Было бы жутковато, но от этого только интереснее.

– Шилов!

Шилов повернулся и увидел длинные загорелые ноги и линялые джинсовые шортики с бахромой внизу, поднял голову и увидел белую ситцевую рубашечку с закатанными рукавами и руки, сложенные крест накрест на груди, а потом задрал голову чуть ли не к небу и увидел Сонечкино лицо, которое ничего не выражало, которое было совершенно чужое.

– Привет, Соня, – пробормотал Шилов.

Она присела рядом, взяла его за руку, пытливо заглянула ему в глаза и спросила тихо, так тихо и неуверенно, что Шилову показалось, будто она с трудом выдавливает из себя слова:

– Шилов, ты куда пропал?

– Вместе с Духом на пидо… на ведьм охотился.

– Зачем ты водишься с этим Духом, Шилов? Он – хозяин печального дома, а место то проклятое! Значит, и он проклят.

Шилов пожал плечами:

– Дух вроде нормальный, просто необычный…

Сонечка отвернулась к реке и смотрела на нее долго и внимательно, а потом прошептала:

– Я разговаривала с Семенычем, и он сказал, что Валерка не мог прибить себя гвоздями к кресту самостоятельно.

Шилов тоже стал смотреть на речку, и то, как она сверкала, и играла бликами настраивало его на добродушный лад, и он совершенно не мог волноваться из-за какого-то там Семеныча. Ему казалось, что если посмотрит на реку еще немного, то поймет что-то очень важное.

– Сонечка, родная, а давай смастерим удочки и как-нибудь утречком пойдем на берег ловить рыбу?

– Семеныч сказал, что видел тебя вчера утром, испачканного кровью.

– Придем рано-рано утром и будем рыбалить и не думать о том, что надо куда-то лететь и кого-то спасать.

– Семеныч сказал… – пробормотала Сонечка, и голос ее дрогнул. – Он сказал, что это ты, наверное, убил Валерку.

– А потом мы поймаем рыбу. Мы поймаем здоровенную щуку или леща или карпа или сома, усатого и жирного сома, которого мы подержим в руках, а он станет разевать пасть и хватать воздух, а жабры его будут раздуваться. Тебе, Сонечка, станет жалко сома, и мы кинем карпа в воду. Лещ сверкнет чешуей на солнце и уйдет на дно, а мне сначала будет обидно, что я отпустил щуку, а потом станет все равно, потому что рядом – ты, и никакая форель не заменит мне тебя. Потому что в рыбалке рыба – не главное.