Чужое

Проненко гадко захихикал, а, впрочем, может и не гадко вовсе, но Шилову показалось, что все-таки гадко, потому что он недолюбливал Проненко (это чувство было взаимным), не переносил его смех, вроде и обычный, к которому примешивался странный звук, будто несмазанные шестерни трутся друг о друга. Шилов не любил его половинчатую улыбку, похожую на театральную маску, когда одна сторона рта улыбается, а другая, нет, не грустит, другая остается в обычном свом состоянии, сжата в линию. Но больше всего Шилов ненавидел подколки, постоянное пристальное внимание к нему, к Шилову, со стороны Проненко, в те минуты, когда он оказывался поблизости.

– Это не тост, – терпеливо пояснил Шилов. – Напротив действительно девочка живет. Бледная как смерть. Зеленокожий сказал, что надо быть с ней осторожнее. Почему – не объяснил.

– Эти зеленокожие – хорошие ребята, – ласковым голосом произнес Семеныч, поднял рюмку вверх, глянул на нее с хитринкой, с веселой такой улыбкой до ушей, вот, мол, как проглочу тебя, родная, милая, как обожгу тобой желудок, прозрачная подружка русского человека, жидкость огненная, слеза воина наичистейшая, как выпью – тогда и узнаешь ты почем фунт лиха. – За местных!

Всем присутствующим стало тошно от хитрой улыбки Семеныча и немедленно захотелось начистить ему рыло, но присутствующие даже вдвоем вряд ли смогли бы одолеть Семеныча – и они знали это, поэтому в драку не лезли.

– За местных! – вслух согласился Проненко и чуть-чуть приподнял свою рюмку, глядя на нее с ненавистью.

– За местных, – покорно повторил Шилов и посмотрел на рюмку нейтрально.

Стукнулись, выпили. Семеныч занюхал рукавом, и лицо его расплавила сладкая до приторности улыбка. Глаза он прищурил, и рукой с зажатой рюмкой провел по воздуху, дирижируя невидимым оркестром, состоящим из бутылок с алкогольными напитками всех мастей. Проненко поспешно заталкивал в рот и жевал соленые огурчики, которые по привычке звал корнишончиками, и пхахвивалы, которые по привычке звал лхахвалами. Шилов выждал пять секунд, чтобы прочувствовать, как горячая жидкость течет по пищеводу и ухает в желудок, как тепло распространяется из желудка по всему организму, нейтрализуя действие противоаллергенной заразы. Водку закусил пхахвивалой, на которую намазал толстый слой чудеснейшего грибного сыра, что изготавливается на молочной фабрике, где директором дедушка Семеныча – крепкий старичок в сине-красной фуражке, по старости лет прикидывающийся потомком донских казаков. Семеныч с удовлетворением посмотрел на Шилова, на сыр, кивнул, облизнулся и сказал, наливая по второму кругу:

– Между первой и второй наливай еще одну!

– Так это как бы и есть вторая, – сказал о чем-то крепко задумавшийся Проненко. Он сжал двумя пальцами подбородок и пощипывал едва отросшую бороденку.

– Нет, это та, которая между ними, – возразил Шилов, которому было все равно, лишь бы возразить Проненко. Проненко посмотрел на него из-под бровей и ничего не ответил, а Шилов мысленно обругал себя. Все-таки ты, Шилов, странный человек, сказал он себе, почти с любой гуманоидной и негуманоидной тварью договориться можешь, а с людьми – только со скрипом, да и то не всегда получается. Ему стало грустно. Он взял со стола здоровый кусок квалихворы и стал медленно жевать его.

– Так что за девочка напротив? – спросил, хрустя огурцом, Семеныч. Оказывается, он успел выпить, пока Шилов и Проненко перестреливались взглядами. Шилов, сообразив, что оплошал, тут же проглотил содержимое своей рюмки, и, поперхнувшись, сунул в рот соленый помидорчик, маленький, круглый, похожий на вишенку, а Проненко, наоборот, только пригубил и вернул рюмку на место. Вернул, ударив о столешницу, вернул твердой рукой, как бы говоря Шилову: нет, брат, не закончили мы нашу беседу и взглядами подрезать друг друга не закончили тоже, последний и решительный бой нам еще предстоит.

– Девочка, да… – пробормотал Шилов, смущенно почесывая нос. – Самая обычная девочка, человеческая, в пижаме, европейского вроде типа, считала на английском. Фи, фай, фо, как-то так. Если не ошибаюсь, это такая английская считалочка, а может и не английская, но западноевропейская – точно.

– Западноевропейская, значит. – Семеныч по-отечески улыбнулся, схватил бутылку и ловко, как фокусник, разлил водку по рюмкам и объявил третий тост, за родителей. Шилов сразу же вспомнил папу, энтомолога, его наносачок, которым и крокодила поймать можно было, его старинные очки в ореховой оправе и черные брюки на подтяжках. Папа был не от мира сего и предпочитал бывать в экспедициях или на кафедре в своем институте, но никак не дома. Воспитанием занималась мама, серьезная женщина, вечно стриженная под ноль, все время одетая по форме, служащая не в последнем чине при исследовательском институте внеземного разума. Именно благодаря матери Шилов стал тем, кем, собственно, и стал: специалистом по нечеловеческой логике. А, впрочем, и не специалистом вовсе, но об этом в другой раз.

Они выпили. Проненко опять пригубил, а Семеныч снова проглотил водку залпом, и все ему было мало, этому богатырю-человеку, и он налил еще раз. Ни с того ни с сего лампочка в розовом абажуре затрещала, мигнула. Тени побежали по большой комнате, заглядывая в углы, рассекая на клетки стены, проникая между мерно гудящим холодильником и старинной газовой плитой, забираясь в щели в полах, сложенных из длинных досок. За окном, в которое видны были составленные пирамидой лодки, загрохотало, и ударил гром. Будто сковородкой по медному тазу. Приближалась гроза.

– Вот тебе и первая рыбалка, – грустно сказал Семеныч и налил снова: – А не выпить ли нам, други?

– Ты погоди, – отмахнулся Шилов, отставляя свою рюмку в центр стола. – Хватит, с непривычки голова кружится. Надо дом исследовать, два этажа все-таки. И помыться я тоже не прочь. «В чистом теле – здоровый дух», или как там…

– Я уже был наверху, – сказал Проненко, держа огурчик на весу вилочкой, как истинный интеллигент. – Там душ и три комнаты. Туалета как бы нет.

– Туалет внизу, – сказал Шилов. – Биотуалет. Их там много, все синие.

– О! – сказал Проненко и замолчал. Конечно, он хотел сказать: «Ну, зверь-писец, какой ты, блят-ть, умный, Шилов», но сказать это ему помешало какое-никакое, но воспитание.

Семеныч все-таки выпил. Вытер губы рукавом, посмотрел на друзей виновато, налил и выпил еще раз. Потом решительно схватил бутылку за горлышко и засунул ее в холодильник. Вскинул брови и достал из холодильника початую бутылку сиреневого вина. Этикетки на бутылке не оказалось. Бутылка была круглая, пузатая, дымчатого стекла; похоже, местного производства. Шилов видел такие в магазине возле космопорта. Жаль, времени не нашлось купить парочку на базу. Впрочем, подумал Шилов, здесь тоже должно продаваться вино, хотя и дороже.

– Насладимся местными вкусами? – спросил Семеныч и встряхнул бутылку, наблюдая за осадком. Делал он это, многозначительно прищурив глаз, хотя Шилов знал, что Семеныч при всех его талантах совершенно не смыслит в винах.

– Потом, – сказал Шилов, хватая сумку. – Пойду взгляну на комнату.

Он направился к лестнице. Проненко, вяло передвигая ноги, пошел за ним.

Лестница была деревянная, скрипучая, нарочито ненадежная. Она привела Шилова на второй этаж, в узком коридорчике которого он помещался с большим трудом. Здесь было по две двери слева и справа, на дальней двери с левой стороны висел прибитый к дерматину картонный хлопец, намыливавший голову под нарисованным душем. Шилов, не долго думая, нырнул в ближайшую дверь. Огляделся. Комнатка оказалась маленькая, но, в принципе, ничего так, жить можно. Пол голый, деревянный, но теплый и гладкий. Кровать на пружинах, с толстым матрацем, с двумя пузатыми подушками, взбитыми преотлично. Рядом с кроватью – стол и маленький старинный телевизор на нем. Справа – шкаф для книг. С книгами. Небольшое окошко, ближе к потолку, словно в тюрьме, но без решетки. За окошком бушевала стихия.

Шилов бросил сумку на кровать, подошел к шкафу. В шкафу нашлось полное собрание сочинений Жюля Верна, томик Толстого с номером 3.11 на потрепанном корешке, Оскар Уайльд, Байрон, Пушкин, Лермонтов, Ремарк. Две или три книги без корешков. Ободранный Умберто Эко, потертый и покрытый масляными пятнами Пелевин, исчерканный синими чернилами Достоевский, томик стихотворцев серебряного века, обшарпанный и, кажется, кем-то старательно заплеванный. Шилов вытащил толстую книгу без корешка, и книгой этой оказался фолиант классика мистической литературы Стивена Кинга. Шилов рассеянно пролистал книгу, взглядом ни за что особенно не цепляясь, и сунул ее на место. Вернулся к сумке, стал разбирать вещи.

Примерно через полчаса они, хоть и не договаривались заранее, стояли внизу, в большой комнате. С пилами «Шворц» и брезентовыми сумками наготове. На улице громыхало, но дождь был слабый, так, моросил слегка, размазываясь прозрачными кляксами на окнах. Они вышли на порог и радостно вдохнули свежий воздух. Ненастная погода неожиданно вернула им яркие чувства, и они, испытывая редкий душевный подъем, ступили на твердую землю. Земля, впрочем, была не совсем твердая, а скорее раскисшая.

Почти рассвело, но дома и земля оставались серые. Многие рыбаки, испугавшись непогоды, остались под крышей, но не таковы были Семеныч, Шилов и Проненко. Хотя Проненко, пожалуй, был такой, но в компании он хоть немного, но преображался.

– Я знаю эти места, был здесь, – сказал Семеныч глухо, точь-в-точь первопроходец на чужой планете. – Посмотрите! – Он ткнул вперед мясистым своим пальцем, указывая на пластиковый столб-указатель, который заостренной планкой целился прямо в грозу. – Вы видите? – Театрально раскинув руки, вопросил он.

– Указатель, – сказал Проненко.

– Так подойдем же к нему!

– Ну.

– Что «ну», нос-понос? За мной, братья!

Они свернули к столбу, прочитали на планке, прибитой к нему «К озеру» и пошли по выложенной серым камнем и ракушками тропинке на восток. Впереди медленно шагала парочка в дождевиках, мужчины. Они держали свои пилы наготове. Наша компания приноровилась к их шагу и, держась на расстоянии, старалась, тем не менее, не выпускать их из виду.

Они миновали несколько беседок и теннисных столов, накрытых целлофаном. Дорога шла под уклон, на обочине росли земные ромашки вперемешку с местными растениями, по большей части неряшливыми и несимпатичными на вид. Небо давило на Шилова так, как, наверное, давит медленно опускающийся потолок в запертой комнате, но Шилов старался не обращать внимания на небо и глядел на закутанные в брезент фигурки. Фигурки двигались медленно, с достоинством, дышало от них чем-то из давних времен, эпохи покорителей земли и околоземного пространства. Одна фигурка была выше – вероятно, отец, а вторая ниже – сын-подросток. Отец и сын о чем-то едва слышно беседовали, но из-за шума дождя понять, о чем они говорят, было невозможно.

Минут через пять по гранитной лестнице они спустились на каменистый берег, матово блестевший под дождем. Шилов, наконец, воочию увидел то, чем знаменито это озеро, да и, в общем-то, вся планета.

Озеро оказалось круглым, не очень большим, а воздух здесь был прозрачен даже в непогоду, и его, озера, дальние берега, заросшие мощными пальмами (вернее, деревьями, походящими на пальмы) можно было бы увидеть без труда. Можно было бы, если б не огромное чудовище, похожее на осьминога (только щупалец у него оказалось много больше), которое выглядывало из воды, как серый остров, покрытый вместо деревьев крупными буграми и струпьями. Местные величали чудовище кракеном, но чаще – осьминогом. Щупальца кракена, походящие на спагетти, протянувшиеся под водой, возлежали одновременно на всех берегах, и их, щупалец этих, покрытых присосками, было великое множество. Одно щупальце приходилось примерно на пять метров кромки берега. Щупальца выбирались из воды метров на пять-шесть, едва заметно дрожали. Присоски на этих необыкновенных щупальцах то сужались, то увеличивались, раскрываясь и обнажая узенькие дырочки, из которых со свистом выходил вонючий пар. С пляжа разило кровью, винным спиртом и шашлыком. В стороне Шилов заметил выстроившиеся полукругом биотуалеты. По одному на каждые пять метров. У одного из них стояла палатка, из которой как портрет в раме выглядывал конопатый мальчуган и сонно зевал. Оголец торговал вином, консервированной закуской и дешевыми сувенирами.

– Вот оно, чудо природы! – проревел Семеныч, распугав мелких птиц, походящих на чаек. Чайки с кряканьем умчались в небо, а потом камнем рухнули в озеро и показали, что умеют неплохо нырять и плавать под водой.

Двое мужчин, которые шли впереди, уже расположились у одного из щупалец мега-осьминога. Первый от души размахнулся, разрезая воздух блестящей нержавеющей пилой фирмы «Шворц», второй прижал руки к бокам и нарочно, солдатиком, упал на щупальце чудища, прижал его животом к гладким камням. Первый стал пилить. Щупальце вздрогнуло, но тут же успокоилось. Первый пилил профессионально, в стороны брызгала кровь, аккуратно стекала по желобкам обратно в озеро.

– Пора и нам, нос-понос, – сказал Семеныч, шмыгая носом, и повел их к незанятому щупальцу. Дождь немного усилился, Шилов поскальзывался на мокрых камнях. Он балансировал при помощи рук, и удивлялся невозмутимости Проненко, который так запросто шел впереди и ничего не боялся.

У самой кромки берега они остановились. Семеныч вооружился пилой, Проненко тоже. Стало понятно, что почетная роль «удерживателя щупальца» досталась Шилову. Шилов поморщился и заорал, перекрикивая ливень:

– Семеныч, я никогда не рыбачил!

– Ничего сложного! – ответил Семеныч весело. – Это тебе, нос-понос, не космический корабль водить! Пр-ридави осминожью лапищу к земле – и порядок.

– А она меня не столкнет?

– Не боися, салажонок, кракен смирный, как теленок!

Читатель может заметить, что в речи героев не достает какой-то живости; однако, это легко объясняется: во всем виновата злобная цензура, которая вырезала все эти «блят-ть», «нах» и даже «жопу» – одно из любимых, кстати, слов Семеныча.

Наши герои подошли к щупальцу. Вблизи оно выглядело еще массивнее. Присоски на нем были громадные и то, что издалека представлялось щелочками, оказалось дырами в полпальца толщиной с мохнатыми краями, усеянными будто бы волосками, состоящими из кожи. В одни дыры проникал воздух, из других выходил пар. Выходил со звуком, напоминающим свист закипающего чайника.

– Боевое крещение! – объявил Семеныч, подставляя лицо дождю: – О, бог северных морей! К тебе мы обращаемся, великий и ужасный! Не соблаговолишь ли ты, о ужаснейший и величайший…

Шилов посмотрел вверх, в нос немедленно попала капля, и он чихнул, расстроив величие момента. Семеныч смотрел на Шилова с немым укором, ковшиком сложив огромные ручищи у груди.

– Извини, – буркнул Шилов.

Становилось зябко. С озера несло холодным дыханием чудища. Озеро бурлило: водную гладь дырявили поднимавшиеся со дна воздушные пузыри, вода у берега помутнела от крови. Шилов старался держаться подальше от кромки, потому что ему казалось, что из-под воды в любой момент может появиться осминожье скользкое щупальце, чтобы утащить его на дно.