Тайна «Россомахи» (сборник)

– Я говорю как-то: «Можешь ты, Марта, по-немецки хоть немного?» – «Нет, – говорит, – нисколько не могу. Только “гутен морген” да “гутен таг”». В школе она мало училась, два класса кончила. Какая она немка, что вы! Хорошая женщина, ее все у нас уважали. Она у Литовцевых троих детей вынянчила.

Семья Литовцевых большая. Доктор Степан Антонович – тот умер еще до войны. Супруга его, Таисия Алексеевна – педагог, выписалась в сентябре, живет у невестки на Васильевском острове. Два сына на фронте, дочь Зинаида тоже военная, радистка в штабе ПВО.

– Кто же, – спросил Чаушев, – находился в квартире в декабре, кроме Дорш?

– А никто. У нас не то что в квартире, а на всем этаже один жилец. Вот и посудите, кого мне посылать на крышу? Сама и лазаю каждый день и мешки с песком таскаю. Все сама…

– Вы бывали у Литовцевых? Вы не заметили, богатая у них обстановка?

– Откуда! – удивилась Скорикова. – Жили как все. Квартира культурная, книг много. Зинаида – она, знаете, Есенина читает. – Скорикова при этом понизила голос.

– А вы читали Есенина? – спросил Чаушев, не сдержав улыбки.

– Я? Боже сохрани!

Лейтенант прыснул. Скорикова обиделась. Ей хотелось чем-нибудь помочь.

– Вот Шелковников, хирург из седьмой квартиры, тот имел добра, – заговорила она неуверенно. – Старинные чашки собирал. Всякие, с блюдцами и без блюдец. Слыхать, у него на миллион их было. В Казани он сейчас. Чашки, конечное дело, пропали. На миллион чашек! Там все – в крошево, гвоздя не отыщешь от квартиры, не то что…

– Не знаете случайно, кто-нибудь навещал Марту Ивановну?

– Да кто же? Зина забегала проведать нянечку.

Полчаса спустя Чаушев докладывал полковнику.

– Езжай, езжай в Токсово, – кивнул Аверьянов. – Жива она или нет, ты разберись. Ориентируйся там, корешки раскопай.

«Корешки» – так он сокращенно именовал социальное происхождение.

В тот день попутный грузовик отвез Чаушева в Токсово. Он опоздал. Марта Ивановна три дня тому назад умерла.

– Вчера схоронили, вчера, милый…

Губы Маслаковой едва шевелились, говорила она тихо, словно с трудом вспоминала что-то очень давнее. Одинокая старуха в холодном доме, срубленном из толстенных бревен, когда-то, должно быть, сытом. Корешки ее? Какое они имеют значение теперь! Все же для порядка Чаушев спросил. Сама из работниц, бывшая ткачиха. Муж заведовал тут, в Токсове, лыжной базой. Сын на фронте, сапер.

– У нас ведь тоже плохо… Ну, овощей немного есть… Так ведь от овощей человек разве подымется? Дис… Как ее… Дистрофия…

Она перевела дух, справившись с тягостным словом. Его не было в русском языке. Слово принесено войной, и изгнать его надо, как врага. Навсегда забыть.

– Скучала она очень. Эту дис… Фу ты! Никак не выговорить… Может, она бы и выдержала. Главное – тоска ее убивала: как там моя Зиночка да как Таисия Алексеевна!

«Да, главное, – подумал Чаушев. – Жизнь потеряла смысл вдали от близких».

Он задал еще несколько вопросов – опять скорее для порядка, так как дорога в Токсово явно привела в тупик. Да, Марта Ивановна приехала в конце декабря. Настроение у нее было нервное. Сердилась она на своих – уговорили, чуть ли не вытолкали из Ленинграда. Иначе ни за что бы не снялась с места. Зиночка там, Таисия Алексеевна там мается в своей подвальной школе. А здесь хоть бы телефон был… Потом письмо пришло от Зины. Пишет, дом разбомбило, почти весь разнесло…

– Она успокоилась?

– Что вы! Еще больше ее потянуло к своим-то… «Мои, – говорит, – там под бомбами. А я зачем здесь? Ни богу свечка, ни черту кочерга».

– Вы не помните, – спросил Чаушев, – какое было число, когда она к вам приехала?

И этот вопрос для порядка.

– Какое же?.. Двадцать шестое, – произнесла она уверенно. – День свадьбы у нас… Мы с мужем двадцать шестого июня расписались, и каждый месяц мы… Соблюдали, одним словом. Помню, я Марте сказала, в аккурат ты на наш семейный праздник угодила! Праздник! А чем потчевать гостью? Капуста еще есть, и то ладно…

Чаушев уже не слушал. Как же так, ведь Скорикова утверждает – Марта съехала двадцать четвертого? Странно!

Надо проверить.

На другой день Чаушев снова проделал путь и на улицу Пестеля. Управхоз подтвердила, двадцать четвертого Марта вышла из дома с узелком. У нее был знакомый шофер на автобазе поблизости. Там обещали захватить ее, доставить в Токсово. Но вот уехала ли тогда Марта, Скориковой неизвестно. Ручаться нельзя.

– Я испугалась… Слабая такая, да еще с вещами! «Вздумала же ты, – говорю, – Марта, этакий тюк на себя взвалить!»

Конечно, Марта могла не застать подходящую машину. Да, не уехала и вернулась.

3

Прошло еще три дня, а Чаушев не подвинулся и на шаг. Так и осталось неясным, сработала ли явка на Пестеля. Положим, искомый третий вполне мог бывать в опустевшем доме, не попадаясь на глаза жильцам. В квартиру девятнадцать, как установил Чаушев, было два хода – парадный и черный. Смерть Марты Ивановны расстроила поиск, а корешки ее оказались труднодоступными, родилась она на юге, в Каховке, а там теперь немцы.

От Зины Литовцевой лейтенант узнал, что родни у Марты Ивановны в Ленинграде никакой нет.

– Самые близкие – мы, – сказала Зина. – Кроме нас, у нее никого не было, у нашей нянечки.

Тоненькая девушка с острыми плечиками, в тяжелых кирзовых сапогах, бледная от бессонных ночей на рации.

– Немка? Нянечка – немка? Ну не смешите, пожалуйста! Вот уж ничего немецкого! У нас в школе немецкий долбили, так я ее здороваться учила по-немецки. И ставила ей двойки, потому что у нее вечно получалось не то, шиворот-навыворот…

Мимо, через площадку лестницы, прошагал майор, и Зина вытянулась, но при этом весьма непочтительно прищурилась и шмыгнула носом.

– Воскресенский, мой начальник в третьем колене… Непосредственный у меня Шинкарев, мужик невредный, хотя звезд с неба не хватает. А этот зануда, жуткое дело! За Есенина меня изводит.

И тут ей достается, бедняжке! Впрочем, жалеть ее не стоит. Чаушев редко бывал в воинских частях, но уже заприметил таких военных девиц, как Зина. Дерзкие, языкастые, но специальность усвоили отлично и собой недурны – за что им многое прощается.

– Вы послушайте! Останавливает меня один старший лейтенант: «Вы почему, сержант, одеты не по форме? Ремень ваш положено носить комсоставу». Я лепечу что-то. А он: «Вы, товарищ сержант, не изощряйтесь!» Ей-богу! Выдал словечко, а? Не изощряйтесь, а… Знаете, я умерла. Как стояла, так тут же и умерла.

Она явно увидела в Чаушеве человека своего круга и рада была случаю поболтать. И лейтенанту это было приятно.

– Пока, Зина, – сказал он, позабыв официальный тон. – Время нас режет. Может, увидимся когда-нибудь.

– Заходите.

Наверняка не только Чаушев, но и она понимала – не до того теперь, совсем не до того, чтобы заходить в гости. В роту, где обитает сержант Литовцева? Допустим! А дальше что? В кино ее пригласить? Так нет же никаких кино! Чаушев шел по тропинке, змеившейся среди сугробов, и подтрунивал над собой. Попрощались, будто в мирную эпоху!

А, черт возьми! Иногда все-таки неймется сделать вид, что жизнь идет по-прежнему.

Холодный ветер свистел, как в ущелье. Поднять слежавшийся, покрытый коркой наста снег он не мог, он упрямо прорывался в рукава, за ворот серого клетчатого пальто – Чаушев слыл когда-то среди приятелей щеголем. Онемевшими пальцами он полистал записную книжку. Васильевский остров. Большой проспект… Зина дала полезные пояснения к адресу: мать с утра до вечера в школе, в подвале того же дома. Там иногда топят. Таисия Алексеевна и ночует в классе.

Весь путь пришлось проделать пешком. Небо было ясное, но спокойное, фашисты уже с неделю не бомбили. Зато каждые три – пять минут повторялся глухой звук, ставший обычным. Город поглощал эти удары в каменной своей громадности – ни дыма от разорвавшегося снаряда, ни стонов раненых. И на Дворцовом мосту, на просторе, Чаушев слышал обстрел, но и тут нельзя было понять, где ложатся снаряды. Это угнетало. Казалось, было бы легче, если бы он мог видеть.