Белые одежды. Не хлебом единым

– А куда идешь – знаешь? – не удержался, спросил Федор Иванович. Сейчас он был близок к тому, чтобы открыть ей всю свою тайну. «Надо будет поговорить с Иваном Ильичом. Надо ей открыть», – подумал он.

– У тебя такие крылья, Федька. Почему не летишь?

– А почему ты считаешь, что у тебя есть право требовать, чтоб у меня был какой-то полет? – спросил он, крепко держа себя в руках, потому что она все время трогала ручку запретной двери.

– Есть право. Если я доросла до того, чтобы понять этот полет, и если есть уже такие люди, что летят, то я могу, имею право требовать полета и от тебя. И ожидать.

– А если это невозможно?

– Тогда может быть плохо…

– А знаешь, это вовсе не обязательно, чтобы ты видела, как я лечу. Лоэнгрина помнишь? «Лишь имя в тайне должен он хранить» – эти слова помнишь? А как имя откроется, Лоэнгрина уже не будет. Ты этого хочешь?

– Тут Лоэнгрин, там святой Себастьян… Можно даже запутаться… – И она неуверенно, по-чужому хихикнула.

– Ты уже путать начала меня с этим… с этим…

– Сам говорил, что нужно знать, а не верить. Вот я и хочу… Мне кажется, что ты слишком преуспел в деле мимикрии. У белого медведя только и есть одно, что выделяется на фоне снега, – черный нос. А ты и его лапой закрыл. Как же я увижу, где снег, а где медведь?

– Так это он когда к тюленю крадется…

– А вдруг этот тюлень – я? Мы все там тюленями себя чувствуем…

– Ленка! – Он бросился к ней, обнял.

Она смело глядела на него сквозь большие очки.

– Он говорит, что ты – правая рука Касьяна. Незаменимая.

– И ты веришь?

– Федька! Для чего ты связываешься с ними? Что тебе там надо? На что тебе эта должность? Они же тебя покупают! А может, и купили уже, а ты еще не видишь сам. Лоэнгрин – это у тебя самооправдание, ты чувствуешь зло в себе и стараешься замаскироваться добром! Сам для себя. Мне со стороны виднее. Вот так и происходят почетные капитуляции… Давай уедем из этого города!

Они оба старались разбить стену непонимания, а она поднималась все выше.

– Уедем, а? – Лена делала последнюю попытку спасти себя и его. – Будем где-нибудь на сортоиспытательной станции. Будем ходить в телогреечках в стеганых. И никто не будет знать, что под этими телогреечками прячется самая большая, самая верная… вот это самое слово… которое любит темноту, тайну и иносказание…

– А ты сможешь оставить своих?

– Свое кубло, хочешь сказать? – Она замолчала, увядая. – Конечно нет. Не оставлю.

– Кубло… Я этого слова, по-моему, тебе не говорил. Это слово тебе кто-то сказал. Я, кажется, догадываюсь. Ты знаешь, чье это слово?

– Слушай, правая рука! Неужели можно позволить, чтобы по милости твоего Касьяна научная мысль годами стояла на месте! Это же немыслимо, чтобы никого не нашлось, кто мог бы взять на себя риск сохранения истины, сделанных находок, позволяющих науке удержаться на плаву. Ведь рано или поздно откроются, откроются же глаза! И что мы тогда увидим? Грандиозное пепелище! Отставание страшное! Как можно – знать, быть ученым, иметь возможность – и ничего не сделать!

– Ты меня хочешь образумить! – закричал он. – Я же это самое и делаю!

– Ладно, делай. А этот твой… альгвазил. Этому что надо от тебя?

– Ты о ком?

– Да этот же, рыжий. В крапинах! Тебя видят с ним на улице. Беседуете.

– Это один мой… давний мой оппонент по вопросам нравственности…

– Не трать усилий, я знаю, кто он. Вот и ты виляешь и врешь. Скажешь, нет?

– Я тебе могу все подробно рассказать.

Она согласилась выслушать и не освобождаясь из его объятий, но, напряженная, молчала минут двадцать, пока он ей рассказывал все о полковнике Свешникове.

– Я чувствую, Лена, сам: дело здесь не простое. Он или ходит вокруг меня, что-то учуял… То самое, что я тебе хотел бы рассказать, но пока не могу. Или он тоже признает только истину и ищет ее. И может быть, надеется, что я освещу ему что-то. Такое в истории бывало. Я осторожно пытаюсь осветить…

– Да?

– Да…

– Ты меня, пожалуйста, ни на кого не меняй. И ни на что. Ладно?

– Ленка! Ну что ты здесь мне…

– Потому что если это произойдет… Я не верю, чтоб… Но если вдруг… Я не буду жить! Ни одного часа! Ты представляешь, что получится? Получится, что я любила не тебя, а образ, то, чего нет… – в ее голосе нарастал высокий звон. – Я без этого образа уже не смогу. Я уйду к нему. В эфир.

Тут напряжение покинуло ее. Она повисла на нем и горько, тихо заплакала.

– Ну тебе кто-то и нагудел же про меня, – сказал он, перебирая сплетение мягких темных кос на ее затылке.

– Все гудят. Ох, если бы можно было выплакать все…

Вечером он водил ее в кино. Потом гуляли по длинному бульвару, пахнущему весной. Мирно и тихо беседовали. После чая легли спать. Они были опять ласковыми супругами, даже истосковавшимися. Но в объятиях их сквозил все время как бы горький дымок. И Лена, глядя в сторону, вдруг сказала, будто самой себе:

– Да… Не правы те…

– Кто не прав? Почему? – Он приник к ней.

– Так, пустяки.

Лена повернула к нему угасшие, больные глаза.

– Дамка не права. Которая говорит, что заслоняет. Что может даже забрать власть. Заслоняет, но, к сожалению, Федя, не все. Когда начнется такое, как у нас…

Неведомое течение все так же несло их куда-то.

Ночью он проснулся. Было около трех. Окно чуть синело – это еще была чуть заметная синь глубокой ночи. «Почему это я проснулся?» – подумал Федор Иванович. Лена спала, как всегда, на его постели, лежала в том же своем дневном жесте – словно повиснув на его плече.

И вдруг он услышал настойчивое, часто повторяемое сипенье звонка. Три раза мягко, но сильно ударили в дверь. И опять прерывисто засипел звонок. Федор Иванович осторожно снял руку Лены с плеча и босиком, неслышно ступая, прошел в соседнюю комнату. Тут, как ветер, мимо него в полутьме пронеслась Лена, запахивая халатик.

– Я открою, – приказала шепотом. – Стой здесь.