Законодатель. Том 2. От Анахарсиса до Танатоса

Видимо, он имел в виду значительные денежные траты и полное отсутствие там мудрых идей.

В свою очередь Главкон, довольный свершившимся, загадочно ответил ему:

– Как это так? Видимо, за одну точь горизонты твоего познания сильно не расширились. Надо бы побывать ещё несколько раз. Тогда и мудрость к тебе придет, и Эрос станет твоим другом.

Тем не менее царевич время от времени, явно или тайком, посещал подведомственные Главкону заведения. Царевич не царевич, скиф не скиф, мудрец не мудрец, но мужская природа требовала своего. И бороться с этим было крайне сложно, даже столь сильному человеку, как Анахарсис. Анахарсис ведь не Мисон. Тот по своему складу – человек-гора, огромная скала, а скиф всего лишь небольшой камень, который может под небольшим напором треснуть, сдвинуться с места, подпрыгнуть и покатиться по наклонной в разные стороны. Об отношении Мисона к женщинам Анахарсис размышлял многократно, но он так и не понял, кто кого обманул. То ли критянин обманул природу, то ли она его ввела в заблуждение, скрыв от него женские чары.

Между прочим, на этой почве, то есть почве любви и проституции, ученики Солона неоднократно спорили. Вернее, спорил скиф, а критянин, как ни в чём не бывало, спокойно отражал его словестные нападки. Когда Анахарсис никак не мог переубедить Мисона, то кричал ему, что тот глухой и слепой и что у него нет сердца. Он, конечно, знал, что Мисона этим никак не проймёшь. И тем не менее, расшатывал неприступную крепость его характера, надеясь, что в ней со временем появятся небольшие бреши. Что интересно, так это то, что Мисон всё прекрасно понимал и совершенно беспристрастно отвечал ему:

– Я не глухой и не слепой, и сердце моё открыто для всех. Но кроме прочего у меня ещё имеется и разум. И он твердит мне: «Иди выбранным путём. Иди во чтобы-то не стало. Знай себе и всему цену. Будь умеренным во всём. Не поддавайся соблазнам». И я иду своим путём. Я не соблазняюсь на мелочи и тем более не соблазняюсь на значимое. Ибо один соблазн тащит за собой второй, а второй – неизменно третий. И так без конца.

– Между прочим, – продолжал он, – разум тоже должен быть чувствительным, а сердце – разумно. Это продлит человеческую жизнь. Тут, – Мисон слегка постучал себя в грудь, – столкнулись извечно непримиримые силы. Тут происходит постоянная, часто незримая, внутричеловеческая война – война сердца, чувств и разума. Победитель никогда неизвестен. Но как опытный «стратег» могу сказать – не бойся разума, Анахарсис, бойся сердца. Знай, что оно пристрастно, часто провоцирует нас, что оно умирает раньше разума и тащит его за собой в никуда. Разум же, наоборот, – сдержан, устойчив; он бережёт и щадит сердце. А посему разум не должен спать, ему следует беспрестанно работать, пахать ниву человеческой жизни. Сердце должно чаще отдыхать, а разум творить. Сердце не должно превышать своих полномочий; разум должен указать ему его истинное место!

– Я не согласен с твоими суждениями, – восклицал Анахарсис, хотя в глубине души соглашался, но внешне не хотел этого признавать.

Мисон догадывался об этом и весьма сдержанно отвечал:

– Ну что ж, каждый живёт сообразно своему сердцу и разуму, сообразно собственным представлениям о добродетели.

– Плохо, когда разум подавляет сердце и добродетель, – обидчиво говорил скиф.

– А ещё хуже, если сердце, обуреваемое сомнительными добродетелями, отстаёт от разума и знаний, – убеждал скифа критянин.

Анахарсис иногда любил подшутить над Мисоном и Главконом. Его шутки были разными – от умных, утончённых, до грубых, «скифских», как называл их Мисон. Однажды критянин с утра пораньше зашёл к скифу, чтобы пригласить его с собой в поездку в Милет. Анахарсис ещё с вечера узнал от Солона о том, что Мисон собирается подобное сделать. Когда Мисон вошёл в дом, Анахарсис совершенно голый лежал в постели, положив одну руку на уста, а другую на мужское достоинство. Вошедший сильно удивился и воскликнул:

– Ты чем занимаешься днём белым, у тебя, что нет дел?

– Я как раз занимаюсь важными делами. Готовлюсь к поездке в Милет. Вот хотел и тебя пригласить. Отправишься со мной? Фалес приглашал.

– Так при чём здесь это? – Мисон показал на него рукой. – И Фалес тут при чём?

– Ах, это! – ответил, смеясь Анахарсис, посмотрев себе ниже пояса – Я учусь сдерживать себя как Фалес. А ещё я хочу, чтобы ты понял. Мудрец должен владеть всем – и удовольствиями, и языком, и всем остальным. Но языком больше всего, а потом и остальным. Тебе же, Мисон, я скажу так:– Обуздывай язык, чрево, уд. Всегда в жизни пригодится!

– Да я уже давно обуздал! – смеясь, ответил Мисон, – надеюсь, и ты сможешь добиться подобного.

– Вот пробую, – тоже смеясь, произнёс Анахарсис, но пока не получается.

– Тогда по поводу языка обратись к Солону, а по поводу удовольствий – к Главкону. Они уж точно помогут тебе, особенно порностратег.

Разговоры и споры такого рода были частыми. Спор однажды принял такой страстный характер и зашёл так далеко, что, не найдя словесного аргумента, Анахарсис ненароком, сам того не желая, толкнул Мисона рукой. Он даже этого не заметил, но когда понял, что произошло, то растерялся и не знал, как быть. Мисон, посмотрев на него как на провинившегося ребёнка, тут же заметил:

– Мудрствующие и стремящиеся к мудрости не должны опускаться до рукоприкладства. В их распоряжении множество иных надёжных средств. Руки – это то, что ниже всех аргументов, после всех аргументов и вне аргументов. Руки предназначены для вещей и коней, а не для унижения людей. Они даны для того, чтобы пахать и сеять, собирать урожай, на худой конец поедать собранное с полей. И вообще, нельзя махать руками. Руками машут те, кто ни на что уже не способен. Так что, Анахарсис, не думай о себе так плохо. Тот, кто о себе думает плохо, тот так же думает и о других.

Да-да, сам Мисон никогда не размахивал руками. А для мудрых разговоров ему вполне доставало ума и языка. Если бы он применял ещё силу, то кто бы с ним стал разговаривать, тем более спорить. Разве что только Солон, который на равных мог посостязаться с критянином в силовых упражнениях.

Анахарсис шутливо утверждал, что Мисону не присущи любовь и ненависть, страсти и ощущения, страдания и наслаждения, радость и печаль, день и ночь, и что даже тень и свет он различает плохо. Мисон и вправду мог выдержать неистовые крики в свой адрес, любой агрессивный напор со стороны оппонентов, и даже такой, который содержал клевету, грязь, грубость, хамство, бесстыдство. Его невероятная выдержка, отсутствие робости часто выводили из себя собеседников; иных доводили до истерии. Выдержку и спокойствие, наряду с мыслительными добродетелями, знаниями и верными суждениями Мисон рассматривал как главные лекарства и оружие мудрствующего человека по отношению к другим. Будучи человеком хорошего внутреннего настроения, критянин никогда прилюдно не смеялся. Даже улыбка на его лице была редчайшим гостем. Мудрствующий критянин знал, что смех является мощным оружием, способным обидеть собеседника или случайного прохожего. Однажды Анахарсис застал его смеющимся наедине с собой, причём смеющимся громко, весело, радостно. Скиф был удивлён, поражён и даже напуган происходящим. Он ведь никогда не видел Мисона смеющимся и сразу же подумал, не случилось ли с критянином чего-то болезненного. Вдруг он помешался умом?

– Ты чего смеёшься? – удивлённо спросил царевич. – Кругом ведь никого нет!

– Как раз, поэтому и смеюсь, – улыбаясь, ответил Мисон. – Если смеяться при людях, то они могут подумать, что я насмехаюсь над ними. Смеяться над людьми, так же, как и оскорблять их, – негоже. Смех, Анахарсис, есть острое оружие. А оружия, как известно, многие боятся. Им нельзя бессмысленно размахивать.

Мисон не любил болтунов, лжецов, бездельников, параситов, ловеласов, хамов, жуликов, наглецов. Он никогда им не верил и не доверял, и всегда чётко и назидательно отвечал: «Нужно исследовать не дела по словам, а слова по делам, ибо не дела совершаются ради слов, а слова – ради дел».

Иначе говоря, не надо ничего во всеуслышание рассказывать о своих успехах и заслугах – лучше покажи их. И то, если они кому-то интересны. Одно хорошее дело может заменить тысячи тысяч неубедительных хвалебных слов. Необходимо приучать себя к делам, добрым и полезным делам, а не рассуждениям о них. Хотя, разумеется, и рассуждения о полезных делах тоже имеют смысл. Когда Анахарсис возражал ему по этому поводу, дескать, большие дела сразу не делаются, Мисон тут же предлагал ему делать их постепенно. Но обязательно делать. Можно творить и малые дела, главное – дела полезные, добрые.

Как-то Анахарсис спросил Мисона, кого и чего он боится. Тот с большим удивлением посмотрел на скифа и преспокойно ответил:

– Что значит бояться? Я не знаю боязни. Ко всем и ко всему я отношусь спокойно, нормально. Если я никого не боюсь, то и меня никто не должен бояться. Хорошие люди не должны бояться друг друга.

Мисон никогда бездумно не делал что-либо «вопреки» или «за», так сказать, заодно с кем-либо или вопреки кому-то. Все его действия и слова были по-существу, в силу необходимости, продуманности, осознанности. Его собственной продуманности и осознанности. Если изредка случалось так, что кто-то из стариков или молодых мужей попрекал его в чём-то, то он сдержанно объяснял – дескать, одни критикуют меня потому, что слишком стары, а другие – потому, что слишком молоды. А вот мужи среднего возраста молчат, следовательно, соглашаются со мною. Мисон крайне не любил стяжателей, стяжателей денег и стяжателей власти. Он был уверен, что такие люди ради денег и власти могут предать человеческие идеалы, предать богов, родину, родителей, друзей и даже самих себя.

Он никогда не напрашивался в гости, не рвался на пиры, не стремился на званые и незваные обеды, различного рода празднества. Даже участие в спорах и в поиске истинных ответов на многие вопросы он принимал тогда, когда его призывали к этому. Его, конечно, не надо было уговаривать, и упрашивать по пять раз, напоминать о каких-то просьбах, присылать за ним посыльных. Достаточно было произнести один раз, что Солон ждёт его вечером у себя дома, и Мисон был тут как тут.

Мисон был готов к любым поворотам в жизни, будь они радостными или огорчительными. Он многое предчувствовал и предугадывал. Кто-то даже назвал его афинским оракулом. Но делал он свои предположения сдержанно, ненавязчиво, даже скрытно. Основательное чувство времени и надвигающихся перемен, видимо, были обусловлены его высокой образованностью и глубиною знаний. Он всегда, что называется, готовил «сани летом, а телегу зимой».

Мисон был убеждён в том, что следует всё делать своевременно и загодя, делать основательно, добротно, без спешки.

Критянин обладал недюжинной телесной силой. Он запросто, одной рукой, мог поднять тяжёлый плуг или колесницу. Спокойно удерживал буйствующего жеребца, мог справиться с бешеным быком. Поговаривали, что в молодости он побеждал на каких-то играх. На каких играх именно – точно, никто не знал, а сам он не распространялся о собственных победах, считая главной – победу над собой. Когда кто-либо восхвалял его силу, он тут же отвечал:

– Сильных много, мудрых мало. Сила нужна коню, а человеку нужен ум, чтобы покорять силу.

Если его силу продолжали восхвалять, то он вновь отвечал:

– Человеческая сила только тогда имеет вес, если она используется по назначению. Человек не бык – напрасно тратить силу не должен.

Мисон был убеждён, что сильные мужи должны быть добродетельными. Сила, помноженная на добродетель, – устанавливает справедливость, так размышлял он.

Анахарсис как-то невзначай сказал ему:

– Даже самый слабый воин может стать героем. А сильный мудрец может стать героем?

– Слабый воин не станет героем, ибо эллинские герои – это дети богов и смертных. А они слабыми не бывают. Мудрствование преимущественно удел смертных. В каком-то смысле это тоже героизм. Но героизм особого рода, в ходе которого не убивают, не калечат, а наоборот из мертвецов делают живых, и не просто живых, но и здоровых. Слепым – возвращают зрение, немым – язык, заблудшим – указывают на правильную дорогу жизни. У мудреца поле битвы огромно, намного больше, нежели у героев. На этом поле всегда стоит несметная армия противников. И мудрствующий часто вступает в битву один. Один на один с армией невежества и тьмы. Очень многим хочется его побить, пленить, оклеветать, хотя бы обойти стороной. Мудрости боятся многие, ибо мудрость есть правда. А правду, особенно о себе, знать редко, кто желает. Многие желают знать правду о других.

– Вправе ли мудрец иметь пристрастия? – донимал Мисона Анахарсис.

– Об этом следует спрашивать самих мудрецов, а не их учеников. Но если тебя интересует моё мнение, то оно таково. Крайне редко встречаются люди без больших пристрастий. Мудрецы, похоже, из их числа. Они, разумеется, могут иметь пристрастия к кому-либо и чему-либо, но такие пристрастия не являются определяющими в их жизни. Их главные пристрастия – знание, истина, мудрость. Они способны их найти и постичь.

– Ты их нашёл? – иронизировал Анахарсис.

– Я же не сказал тебе, что являюсь мудрецом. Но истину ищу и мудрость почитаю.

Так отвечал Мисон Анахарсису, а тот задавал ему всё новые вопросы.

Рассказывать о себе Мисон не любил, если его даже об этом расспрашивали. А посему о нём, как при жизни, так и после смерти, ходили самые противоречивые слухи. Он любил, когда его просто звали Мисоном. Радовался, когда величали учеником Солона. Такое он почитал за большую честь. Не возражал, когда его называли критянином. И даже отзывался в тех случаях, когда его окликали лаконцем. Называть его оскорбительно или шутливо, как Анахарсиса или Эзопа, никто никогда не смел, даже Главкон. Не то, чтобы боялись его, а просто уважали и считали неприличным такое делать по отношению к нему.

За то, что он не афинянин, его иногда попрекали или при случае пытались поддеть. Как-то Писистрат будто-бы невзначай спросил его:

– Почему ты, Мисон, не учишься мудрости на Крите и не мудрствуешь там же?