Силуэты

Варя глубоко, удовлетворенно вздыхает. Опускает руку в карман и сжимает мобильный телефон. На лице этой невзрачной женщины появляется прелестная и немного хитроватая улыбка.

Теперь если кто-то позвонит, я уже не смогу бросить трубку. Мне обязательно нужно будет ответить, думает она.

Одинокая душа, когда нуждается, все делает для своего Счастья.

Меланхолический блюз моего бытия

Люблю Нотебоома. Его роман «Ритуалы». Там, где написано, что наша память – как собака. Она где захочет, там и ляжет.

Вот и у меня есть собака. Иногда я вывожу ее погулять, но не всегда ей нравится ходить на поводке. Например, сегодня она вырвалась и побежала сама, ошалев от свободы. Я видел ее виляющий хвост. Побродила по задворкам юности, заглянула в детство, но легла совсем в другом месте. Она легла там, где я был восемь лет назад, в Киеве, на Ямской, во дворе приемки, заваленной металлом. Она легла, положила голову на лапы и посмотрела в мои глаза.

Я сразу почувствовал запах дешевого вина, сырой земли и земляничного мыла. Почему-то запах всегда приходит первым, все остальное потом.

Тогда я работал приемщиком металла. Там был большой двор, заваленный хламом, длинный сарай, забитый барахлом и строительный вагончик, в котором я ночевал. Да, я там работал, жил, а по вечерам я пил вино и растворялся в своих фантазиях. Рядом строили «Олимпийский» стадион к Европейскому кубку по футболу, и мне носили металл круглые сутки. Понятно, ворованный металл. Чищенный медный кабель в мешках по 60-80 килограмм, или, например, тонны железа, которые завозили на грузовиках, ночью, когда темно и милиция вроде бы спит. Но милиция не дремала, в самое стрёмное время она устраивала пикеты и брала половину с тех, кто воровал. В результате кормились все, денег хватало. Меня не трогали, меня уважали, потому что я был связующей нитью между преступлением и наказанием.

Работа была напряженной, все время в движении, и когда вечером я закрывал ворота приемки, я пил дешевое вино из картонных пакетов. Однако все по порядку, ведь я хочу рассказать про метаморфозу, которая случилась со мной в то время.

Коренные киевляне и историки знают, что Ямская – это историческое место, однако такое, которым не принято гордиться. Сейчас это улочка в пару километров, узкая, неприметная, с промышленными объектами, кооперативными гаражами, новостройками и ветхими домами из прошлого, которые вскоре исчезнут вовсе. Собственно, сейчас Ямская – это просто название, которое для современников ничего не значит. Однако сто лет назад Яма была средоточием разгульной жизни города, местом разврата, растления и греха, на который стекались, как вода с гор, все любители сладких утех. Сюда в одночасье перевели все дома терпимости Киева, которые до этого находились в центре. Почему это произошло – отдельная история. Большую часть из этого мне рассказала Женька, потом я что-то нашел в интернете, потом у Куприна в «Яме» …

Итак, сейчас я могу сделать вывод, что все это сплелось в моей голове воедино – Женька, Куприн, интернет. Не обязательно в такой последовательности. Куприна я помнил, но смутно; из интернета почерпнул немного. Женька… не знаю, была ли она вообще?.. И еще вино. Оно было точно. И собака, которая виляет хвостом и смотрит мне в глаза.

Когда я закрывал ворота, литровый пакет вина уже ждал меня, я его покупал заранее. Я не пил на приемке, чтобы меня никто не тревожил. Я вешал на ворота табличку «Буду скоро» и пройдя через промдвор, выходил на речку Лыбидь. Сейчас эта речка единственный свидетель того, что было сто лет назад. Речка узкая, два метра шириной, глубиной по колено, неспешно катит желтоватую воду в никуда. Это в спокойную погоду. В дожди в нее поступает вода из множества боковых стоков, и тогда безобидный ручеек поднимается на два метра и с огромной скоростью гонит всю муть со множеством мусора вдаль. Поэтому она заключена в высокий бетонный рукав. На берегу в укромном месте стоит одинокий памятник диггерам, которые как-то попали под раздачу стихии, находясь в боковом стоке.

Там, на бетонном парапете я сидел в одиночестве и пил вино. Смотрел на реку, на зеленый мох, что растет на дне, на плакучие ивы и тополя. Я расслаблялся, включал воображение, просто отдыхал. И еще иногда мой взгляд ложился на несколько домов, которые сохранились с тех времен. Это были дома, в которых продавали любовь. Они были заброшены, с выбитыми окнами, в них никто не жил. Изредка там ночевали бродяги. Тогда оттуда тянуло дымком костра и слышалась матерная брань.

Как-то я немного перебрал, но был не пьян. Это было состояние между и между, когда ты можешь видеть и ощущать немного больше, чем обычно. Кажется, собирался дождь, сгустились тучи и в воздухе витало легкое роение. Сначала возник запах сырой земли, пряный, сладковатый, густой. И вдруг к нему примешалось дешевое мыло, приторное, земляничное. Со стороны тех домов я услышал цокот каблучков по бетону, поднял голову и увидел девушку в странной одежде. Конечно, в наше время каждый ходит в чем угодно, но то было совсем другое. Снизу вверх: старинные черевики из кожи, поношенные, бардового цвета, длинное темное платье, по ходу, с корсетом, приталенный жакет, жабо в цвет сапожкам и маленькая шляпка, как мне показалось, довольно нелепая. Девушка не обратила на меня внимания, она была задумчива и просто шла мимо.

– Эй, – сказал я. – Привет. Вина хочешь?

Она вздрогнула всем телом, будто ее ударили по лицу.

– Будьте здоровы… барин. Вы меня видите?

– Да и слышу тоже, – я решил, что она шутит и хотел подыграть. Мне было весело. – Кличут-то как?

– Женька я, – она подняла глаза и посмотрела на меня. Никогда не забуду этого взгляда. В больших серых глазах витали клубы тумана, там совсем не было жизни, меня через них начало затягивать в пустоту, и там было чуть-чуть жалости, страдания, любви, надежды, это были всего лишь крупицы, остатки, как звезды в огромной холодной вселенной. Меня передернуло, я стал трезветь.

– Ты откуда такая странная? – спросил я.

– А оттуда я, с двухрублевого дома. Женька я, не слыхали? – ее жест был в сторону старых нежилых домов. – А вина… што ж, ежели угощаете…

Вот так мы и познакомились. Сказать о ее внешности я мало что могу, сам не знаю почему. Я бы не назвал ее красивой, но и дурнушкой она не была. Черты лица напомнили мне портрет "Неизвестной" Крамского, но в отличии от надменной красоты портретного персонажа здесь я видел полную безнадегу и отрицание жизни. Это не портило впечатления, а лишь придавало ощущение хрупкости бытия. Фигура ее была стройна, но не вызывала у меня никакого побуждения, не вызывала ничего.

У нас было всего несколько встреч. Последовательность их запутана в восприятии, так же как и время, однако я помню, что все это длилось пару недель.

Есть такое понятие – родственные души. Так вот, что-то подобное было у нас, мы как-то сразу сблизились, понимали друг друга с полуслова, хотя она говорила на старом, полузабытом языке, я же щеголял современным сленгом. В первую нашу встречу мы пили вино, оно быстро закончилось и я сбегал еще за пакетом, она ждала меня на том же месте, смотрела в воду, шляпка съехала набок, надломленный силуэт на фоне изменчивой воды, символ потерянного человека. Мне почему-то стало очень жалко ее, хотя тогда она еще ничего не сказала, а только стояла, молча, покорно, вся в ожидании. Наверное, она была бы мне хорошей сестрой, почему-то подумал я, подходя к ней. Она повернулась на шаги и робкая улыбка мелькнула на ее лице.

– А я уж подумала, шо вас не будет, барин.

– Хорош тебе, какой я барин? Что за приколы? Зови Володей.

– Как скажете, барин. Володя.

– Зови на ты.

– Как скажете.

С первой нашей встречи и до последней она была со мной очень откровенна, говорила душой, в ее словах не было иронии, веселья, не было ничего напускного, что часто сопровождает девушек подобного рода занятий. Все, о чем она говорила, звучало убедительно, мрачно, правдиво. Как-то я ее спросил, почему она так искренна со мной. Она взглянула на меня большими серыми глазами и сказала:

– Можно ли по-другому, Володя? Вы ж меня увидели, заметили меня. Вы заметили меня, и я стала вашим вниманием.

– А ты думаешь, незаметная такая?

– Замечают нас, только когда надо одного. А так нос воротят. Незаметные мы.

В первый вечер, когда мы пили вино, разговор зацепился за эти дома, из которых она пришла. Как они здесь появились? Женька говорила, что какое-то время до этого все такие дома находились в центре, на Эспланадной, Крещатике, Бессарабке. До тех пор, пока не случился один казус. Один чин очень любил посещать их заведения, приезжал часто, отдыхал бурно. И однажды в самый пикантный момент издох на одной девке от сердечного приступа. Скандал был сильный – ведь чин был большой. Городской голова в гневе заставил девок стоять на его похоронах у гроба, ну прямо смех и грех. Говорили об этом везде, смеялись. Молва плохая пошла по городу. Городской голова решил было разогнать всех девок на окраины города. Однако не очень удобно было такое для мужиков, которые любили это дело.

– Тогда местный люд, жители, отселя, с Ямы, писал голове письмо коллективное. Писали, шо грошей мало зарабатывают, меньше, чем другие, а налоги платят как все. Писали, шо дела хотят поправить, за счет нас, девок. Просили устроить номера здесь, и шоб мы тута были, торговали шоб тута. Мерзота коллективная, гадство какое…

Это письмо было отправлено голове города и сразу было утверждено. Вопрос решился, так появилась легендарная Яма. Работали на ней несколько сотен девок, мужики съезжались со всего Киева, приезжали и с окрестностей.

– А вы што ж, Володя, не знаете нас, коль спрашиваете? Не ходите до нас? Не видите нас? Как такое возможно, лукавый вы, наверное.

– А ты в каком времени живешь?

– Живем мы в своем времени. А вот вы в каком, не знаю я. Зачем вы пьете столько вина, Володя? У вас может быть помешательство, это всегда вредно для здоровья. Был у нас один тапер, Сенька, хорошо играл, к девкам хорошо относился. Угорел он от водки, а до этого с окна прыгал, думал в речку купаться…

– Ты понимаешь, что происходит?

Она опустила глаза, взяла меня за руку.

– Вот, рука теплая, живого человека. А больше мне не надо. Много не надо, не привыкшая я. – Потом все же подняла голову, смотрит мне в глаза. Говорит быстро: – Понимаю. Што-то не то. Но это лучше чем то, што есть. Кто вы? Откуда? Может, вы шпиён, Володя? Вы из тех, кто хочет революцию? Я все равно никому не скажу, никогда. Можете мне верить. Я не болтуха какая-то, в самом деле.

Тогда я стал ей рассказывать о себе. Я начал медленно, с юности, сначала задумывался, запинался, а потом я выпил еще вина и меня прорвало. Как-будто рухнула плотина, и поток слов рванулся из моего нутра. Я говорил то, чего никогда бы не сказал другому человеку: о своей неприкаянности, о вечном одиночестве, которое со мною всегда, сколько себя помню, даже тогда, когда я был не один, когда кто-то был рядом; о поисках приключений, о вечном гнете слов, которые постоянно зудят в моей голове, и которые просятся наружу, на свет, на бумагу; я говорил о бесконечных редакциях, о материалах, которые надо писать, но не хочешь, и потом заставляешь себя, заставляешь их полюбить, и только тогда что-то из этого всего получается; я рассказал о том, как мне пришлось покинуть родину и о том, что теперь я заложник ситуации, и что потерял все, что было и что я любил, и что вся моя жизнь – сплошное вранье, которым приходится закрываться, как щитом, и что так будет всегда, до смерти, пока я не умру…

Она слушала молча, не перебивая, и потом, когда я закончил, она еще какое-то время молчала. Поняла ли она то, что я ей говорил, думал я. И тогда Женька сказала:

– Вот уж как, поговорили… Ранимый вы человек. Скиталец, как и я. Как я вас понимаю… Однако ж я на привязи. Уже привязали. А вы еще бежите, вы в полете. Дай Бог, бегите без остановки. Иначе как я. Ничего уже нет, ничего не осталось. Впрочем… я могу еще што-то сделать. Я могу им отомстить…

– Женька, кто говорил про вино? Ты пьяна.

– Не от вина это. Ну да ладно…

Смысл того, что она сказала, я тогда не понял. Все стало ясно гораздо позже. Тогда, изрядно выпив, мы расстались. Я добрел до приемки и рухнул спать. Ночью стучали в ворота, сигналили машины, но я никому не открыл. Утро было противным, серым и дождливым. Я убеждал себя, что мне все приснилось.

Я ходил на Лыбидь каждый день, как всегда, но вновь я увидел ее лишь через несколько дней, когда почти убедил себя в том, что схватил тем вечером «белочку». Я уже выпил полпакета вина и сидел у воды, когда вдруг почувствовал ее запах – земля и земляника, – и сразу же понял, что сейчас появится она, и почему-то в груди моей защемило, приятно, как будто сейчас появится что-то родное, вслед за этим запахом, и она пришла сразу, уже не проходила мимо, а прямо ко мне, подошла, остановилась и смотрит, и рот чуть кривится в усмешке, наверное, подумал я, она тоже хотела меня видеть.

– Еще не пьяный, наверное? – и чуть больше улыбается, и я вижу, что в глазах уже нет тумана, как в первый раз, и я тоже хочу улыбнуться, но не позволяю себе, держу марку, хочу быть серьезным, чтоб знала, что я такой и есть.