Оценить:
 Рейтинг: 0

Лиля

Год написания книги
2019
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Прекрасны утренние часы в деревне. Соседи спят, и это радует. Благо – созерцать природу в абсолютной тишине. Рыбаки в этом смысле – часть природы: так же безмолвны. Соловьи заливаются в берёзовой роще, что вытянулась по берегу пруда перед моими окнами. Их трели гармонично вплетаются в утреннюю тишину, не нарушая её.

Как торжественно это тихое пробуждение…

Гуси на противоположном берегу неожиданно включают свои клаксоны, и вслед за ними в открытое окно врывается несносный собачий гвалт. Терпеливо жду, когда вновь воцарится тишина и гармония…

Прихватив чашку кофе, я выхожу на «палубу», чтобы насладиться солнечным утром и деревенским покоем. С «палубы» открывается прекрасный вид. Она обнесена ограждением, напоминающим корабельные леера. Сидя в кресле и закинув ноги на леера, я наблюдаю, как медленно поднимается из-за леса солнце, как редеет туман над прудом и оживает природа, наполняясь звуками дня.

Зажмурив глаза, я вспоминаю белёсые суглинки тосканских холмов и зелёные долины Умбрии, извилистые дороги, обсаженные колоннадами кипарисов, крутые и узкие улицы средневековых городов, разбросанных по вершинам холмов. С высоты их стен я любовался чарующими видами, какие открывались и древним этрускам, и римлянам, и великим живописцам Возрождения. Люди, жившие в этих городах, в своих орлиных гнёздах, подобно птицам, могли озирать огромные пространства. Может быть, именно это ощущение полёта окрыляло и вдохновляло итальянских мастеров к созданию своих шедевров? Ландшафт, несомненно, оказывает наибольшее влияние на развитие искусства, на его формы, стили и характерные особенности.

Обо всём этом я думаю, пребывая на «палубе», наслаждаясь благодатью и тишиной. В этом торжественном безмолвии мне иногда начинает казаться, что я нахожусь в раю. Такое состояние длится до тех пор, пока первый автомобиль своим наглым появлением не нарушает природную гармонию.

Но порой мне кажется, что я уже присмотрелся к этой красоте, и она меня не радует. Причина такого огорчения кроется в том, что любоваться красотой в одиночку – всё равно, что в одиночку пить…

Не по-русски как-то…

Помню, первый в своей жизни отпуск я провёл в Крыму. За две недели, что я находился на южном побережье, я превратился в глухонемого, так как мне не с кем было общаться. Тогда я, быть может, впервые понял, что не только в беде, но и в радости негоже быть одному.

Я покидаю «палубу» и возвращаюсь в дом. И вновь, как блохи, набрасываются на меня воспоминания, выстраиваясь в обрывочные и нестройные ленты. «Дела давно минувших дней» поднимаются из тёмных глубин памяти и надсадно стучат в висках. Моя последняя институтская любовь – последняя отчаянная попытка обрести счастье…

Что ж, если сон так упорно напоминает мне о ней, быть может, настало время – рассказать, как всё было.

3

История эта началась в середине пятого курса, в один из последних дней 1976 года, а именно двадцать девятого декабря. Несмотря на приближение новогоднего праздника, голова моя была забита иными делами и заботами.

В институт я приехал к обеду, чтобы узнать оценку за сданный накануне курсовой проект реконструкции центра города Гагарина. Войдя в аудиторию, я обошёл расставленные по периметру проекты, нашёл свой, на котором в правом углу красным карандашом была выведена большая пятёрка. Не успел я отнести свой подрамник на кафедру, как меня вместе с другими старостами групп попросили зайти в кабинет проректора по научной работе.

Проректор Степанов был не один. В кабинете находились ещё два преподавателя, и сразу стало понятно, по какому поводу нас вызвали. Разговор зашёл об экзамене по теории архитектуры и о нашем коллективном письме на имя ректора архитектурного института с просьбой – отменить этот экзамен.

Дело было в том, что конкретных учебников по этому предмету в институтской библиотеке не было. Уважаемый профессор, читавший нам лекции, весь семестр рассказывал разные истории из своей трудовой жизни, которые, естественно, никто не записывал, так что конспектов тоже не было. А как сдавать экзамен, если к нему нельзя подготовиться? Коллективное письмо курса было подписано старостами всех групп, поэтому нас – двенадцать представителей и пригласили к проректору.

Спорили долго. Профессор Иванов, читавший нам курс «теории», нервничал, коллеги успокаивали его. Ясно было, что уступить он не мог – не позволяли амбиции, ущемлённое самолюбие, потеря лица и всё такое прочее. Чтобы как-то выйти из сложившейся ситуации, проректором было принято «соломоново» решение: экзамен не отменять, но оценки в дипломные ведомости не выставлять.

Забегая вперёд, скажу, что через две недели на экзамене по «теории архитектуры» всему курсу поголовно были поставлены отличные оценки, и только старосты групп – двенадцать апостолов профессора Иванова – были удостоены оценки «удовлетворительно» . Это была мелкая месть обиженного профессора, а для меня – пример неизбежных последствий борьбы за свои права.

Только я успел покинуть кабинет проректора, как на парадной лестнице был пойман моей однокурсницей Мариной Гнедовской, высокой, красивой и очень серьёзной барышней, и буквально за руку приведён в Красный зал для съёмки в телевизионном фильме «Летопись поколений, год 1932 » . Там, в зале, уже находилась небольшая группа студентов. Нас усадили в полукруг, и режиссёр, он же ведущий, стал задавать нам вопросы об эпохе конструктивизма в советской архитектуре. Мы отвечали на задаваемые вопросы и просидели, таким образом, около часа.

Сразу после окончания съёмки зал заполнился студентами, и началась новогодняя программа: демонстрация мультфильмов и выступление артистов Театра сатиры, но, по правде сказать, всё выглядело как-то скучно, не по-новогоднему. Все ожидали главного мероприятия – танцевального вечера, который, как всегда, должен был состояться на первом этаже в выставочном зале.

Ансамбль «Машина времени», руководимый нашим однокурсником, уже настраивал свою аппаратуру. Снизу то и дело доносились пробные «громовые раскаты», заставлявшие радостно вздрагивать сердца. Ансамбль этот был популярен в кругах московской молодёжи, и попасть в МАрхИ на праздничные вечера в семидесятые годы мечтали многие. Просвещённая публика осаждала наши институтские вечера, пытаясь прорваться сквозь охрану. По этой причине нам часто приходилось дежурить на входе и отсекать нежелательных гостей.

Но в этот день я был свободен от дежурства и из Красного зала сразу спустился на первый этаж, где у входа в выставочный зал уже толпился народ. То ли после встречи с проректором, то ли по иной какой-то причине, но настроение моё было далеко не новогодним. Я ушёл в дальний конец зала – подальше от шумных музыкантов – и не принимал активного участия в общем веселье, оставаясь простым наблюдателем.

Так я прослонялся весь вечер, не находя себе места и никого не приглашая танцевать. Только под конец вечера, уже переместившись к источнику шума, я заметил среди танцующих одну молодую и незнакомую мне девушку, которая сразу привлекла моё внимание.

Одета она была в модные джинсы – большая редкость в те годы – и белую пушистую кофту. Её густые русые волосы были заплетены в короткую косу, которая очень шла её молодому светлому личику, убранному в мягкий красивый овал. Лёгкая, едва заметная горбинка прямого носа придавала лицу её особую прелесть и благородство. Открытый лоб опирался на прямые брови, густые к переносице и расходящиеся к вискам тонкими дугами. Но то, что меня остановило, были её глаза. В темноте и суматохе вечера я не мог определить их цвет, но та нежность, которую они излучали, в сочетании с её детской улыбкой показалась мне необычной. В её лице светилась та редкая русская красота, в которой не было и намёка на влияние степных кочевников.

Я невольно залюбовался ею.

С этой минуты всё, что происходило вокруг, перестало для меня существовать. Оглушая возбуждённую публику мощностью своей аппаратуры, музыканты всё время играли что-то быстрое. Толпа прыгала, охваченная коллективным безумием, а я не сводил глаз с девушки в белой кофте, которая танцевала в паре со своей подружкой, и было видно, как по-детски она была увлечена творившимся вокруг неё весельем. Так и простоял я до конца вечера, наблюдая за той, которая поразила меня в самое сердце.

За час до полуночи вечер закончился. Не найдя возможности познакомиться с девушкой в белом и боясь потерять её навсегда, я в отчаянии решил поехать за ней, чтобы попытаться познакомиться по дороге или, по крайней мере, узнать, где она живёт. О том, что для знакомства было уже довольно позднее время, я в тот момент не думал. Великая и неподвластная мне сила подхватила меня и увлекла за собой, не спрашивая моего желания.

Получив в гардеробе своё пальто, я вышел во двор института. Разгорячённая толпа, окружившая фонтан, выпускала клубы морозного пара. Из дверей института вываливалась возбуждённая молодёжь, и в этом множестве лиц я боялся пропустить свою незнакомку.

Наконец она появилась в сопровождении своей подруги. Улыбка по-прежнему светилась на её лице, и обе спутницы оживлённо что-то обсуждали. Девушки направились в сторону станции метро « Кузнецкий мост», я последовал за ними на небольшом удалении. В метро я сел в один вагон с ними, стараясь не терять их из виду, так как не знал, на какой станции они могут выйти.

Так доехали мы до конечной станции – « Юго-Западной» . Несмотря на поздний час, в вагоне оставалось ещё достаточно пассажиров, и это помогло мне не привлекать к себе внимание. У меня ещё теплилась надежда, что подружка, рано или поздно, должна будет где-то отстать и тогда у меня появится возможность познакомиться. Но надеждам моим не суждено было сбыться.

От выхода из метро влево уходил длинный тротуар. Он тянулся мимо трёх крестообразных высотных домов, которые были мне знакомы по фильму « Ирония судьбы» . Дальше дорожка пересекала большое, открытое пространство, где мне пришлось увеличить дистанцию, чтобы оставаться незамеченным. Через несколько сотен метров тротуар привёл меня к сквозному проезду длинного девятиэтажного дома, в котором скрылись идущие впереди меня девушки. Когда я миновал проезд, то на другой стороне дома уже никого не было. Вероятно, девушки зашли в один из ближайших подъездов.

Этот неожиданный финал меня очень огорчил. Некоторое время я постоял возле дома, поглядывая на окна, но, ничего не высмотрев, побрёл обратно к метро.

Была полночь…

4

Через день, тридцать первого декабря, следуя новой народной «традиции», я с друзьями отправился в Сандуновские бани. Все годы учёбы в институте мы регулярно посещали разные московские бани. Ходили всегда с утра, и чаще – в расположенные неподалёку от института Центральные бани – к «первому пару», а из бани успевали в институт – ко второй «паре» . Проблем с очередями не было, так как культурный столичный народ давно был приучен пользоваться домашними ваннами. Но душа человеческая жаждет общения. Поэтому бани мы посещали исключительно из любви к демократии и «основам Римского права», ибо только в бане студенты, генералы и мясники гастрономов становились равными пред законом в лице материально ответственных банщиков. Но так было до тех пор, пока первого января 1976 года стране не был представлен фильм « Ирония судьбы» . И хотя в «стране победившего социализма» рекламы не существовало, её следы обнаружились через год…

Заснеженный Звонарский переулок у Сандуновских бань напоминал разворошённый муравейник. У этого «муравейника» имелся плотный центр, который единой живой массой подпирал крепкие филёнчатые двери строения № 4 на углу переулка. Вокруг центра хаотично двигалась по своим орбитам сомневающаяся и колеблющаяся в своём выборе интеллигентная периферия. Со всех сторон в переулок стекался народ, возвещая начало новой эры в общественной жизни столицы. Новая «традиция», как снежный ком, обрастала своими новыми поклонниками. Толпа заполнила переулок, и в этом сборище жаждущих помыться людей не было ничего, что напоминало бы очередь.

Нас было трое студентов, и терять нам было нечего. Рассредоточившись по периметру плотного ядра, мы стали атаковать его, вдавливаясь в его середину. Задача была простой: пробиться как можно ближе к двери, чтобы потом, когда её откроют, быстрее занять свободные места в зале для раздевания и дожидаться подхода остальных.

Евгений, как самый юркий из нас, оказался и самым удачливым, быстро и ловко пробившись к заветному входу. Я застрял где-то в середине, безуспешно пытаясь пробиться вперёд. Толпа зажимала, давила, обезличивала десятки и сотни людей, навязывая им свои законы, превращая их в единую живую массу, устремлённую к одной цели – просочиться в заветное «игольное ушко» . Важно было не провалиться вниз и не оказаться незаметно раздавленным в этот суетный предновогодний день.

Нащупав под ногами ледышку, я пытался опереться на неё, привстать, чтобы не быть поглощённым толпой, но опора была неустойчивой и постоянно выскальзывала у меня из-под ног. «Должно быть, обломок сосульки мешается у меня под ногами», – подумал я и, задрав голову, сначала, на всякий случай, посмотрел наверх, но никаких сосулек над головой не увидел. Тогда я попытался посмотреть вниз и обнаружил, что стою на бутылке «Столичной», при этом совершенно полной! « Вот так чудо! » – пронзила меня радостная мысль. Я посмотрел по сторонам – не ищет ли кто пропавшую бутылку, но взоры всех были устремлены к заветной двери. « Вот и не верь после этого в новогодние чудеса! » – подумал я и покосился в сторону храма Николая Чудотворца. Приложив немалые усилия, я присел и, нащупав бутылку, подобрал её и убрал в свой портфель.

Когда через пару часов мы отдыхали на широких, обтянутых белым полотном деревянных диванах, я достал свою находку из портфеля, сопроводив её знаменитыми словами из фильма: « Вот, жена велела взять для гостей! » Дальше последовала немая сцена, а затем – радостные и одобрительные возгласы однокурсников.

Не привыкшие к такому людскому потопу, обалдевшие банщики не успевали раздавать простыни и отпускать пиво. По особому требованию, тайком, с оглядкой отпускалась и водка. Но у нас в тот счастливый день всё «было с собой» . Известный сандуновский санитар – дядя Юра, изменив своей привычной медлительности, за которую когда-то был прозван «луноходом», то и дело сновал между диванами, собирая пустые пивные бутылки.

Он часто бывал в нашей пирожковой, что находилась напротив института, на углу Варсонофьевского переулка. Дядя Юра приходил туда обедать. Даже зимой, несмотря на мороз, он являлся в пирожковую в неизменном синем халате, без очереди выбивал в кассе чек, так же, без очереди, отоваривал его на раздаче – обычно он брал три пирожка с рисом и относил их на своё любимое место – к угловой стойке у окна. Затем он возвращался к раздаче, брал глубокое блюдце, ставил в него стакан и наливал горячего какао. Наливал он до тех пор, пока какао не переливалось через край стакана и не заполняло до краёв блюдце. Дальше наступало самое главное – несение стакана к своему столу. Дядя Юра, держа перед собой блюдце, готовое выскользнуть из дрожащих рук, начинал мелко семенить ногами, делая маленькие, в полступни, шажки. Он нёс свою добычу так осторожно, как будто нёс не какао с добавкой, а неразорвавшуюся гранату. Студенты и посетители пирожковой, боясь быть облитыми, невольно расступались в стороны. На минуту жизнь в пирожковой замирала. Благополучно дойдя до места, дядя Юра усаживался на подоконник и приступал к трапезе.

В тот день баня наша удалась, хотя весь оставшийся новогодний вечер, до боя курантов, я провёл как всегда – в одиночестве. Мой сосед по комнате уехал на праздники домой, и я наслаждался редкой возможностью – побыть одному.

Я лежал на кровати и, уставившись в потолок, вспоминал события прошедшего года, и особенно ярко – отложившийся в памяти день, проведённый на Бородинском поле в конце октября минувшей осени.

5

Этот день не был похож на все остальные дни, прожитые мной ранее. Он запомнился мне не только тем, что я впервые оказался на Бородинском поле, которое мысленно, по карте давно уже исходил всё вдоль и поперёк, и не потому, что был этот день холодным, а поле – заснеженным. Я помнил этот день потому, что провёл его весь – с утра и до вечера – с Настей, моей однокурсницей, и по её же инициативе. Не обращая внимания на холод, мы весь день ходили с ней по полю, осматривая один за другим все многочисленные памятники, расставленные на обширном пространстве. Поднимались на колокольню церкви в селе Бородино, постояли на батарее Раевского, прошли вдоль Семёновских флешей, осмотрели монастырь, заложенный вдовой генерала Тучкова, и дошли до Шевардинского редута, где в 1812 году отличился мой предок – харьковский драгун.

Настя нравилась мне с первого курса. Мы учились в соседних группах и ежедневно виделись с ней. Я выбрал её из сотен других, таких же молодых студенток, но, отдав предпочтение одной, уже ни на кого больше не смотрел. И три с половиной года я мучился и страдал от неразделённости моих чувств.

Настя была небольшого роста, имела тёмно-русые, почти каштановые, волосы, которые заплетала в длинную косу. На её смугловатом лице гармонично сочетались друг с другом по-детски чуть припухлые губы, прямой нос и большие тёмно-карие глаза. Возможно, именно её глаза были тем магнитом, который притягивал меня к ней. Печальные Настины глаза напоминали мне глаза моей матери и, вероятно, поэтому мне виделось в них что-то родное. Я всегда старался быть рядом с нею: будь то летняя практика или зимний спортивный лагерь.

Но дальше дружбы на расстоянии отношения наши не заходили. Настя держала дистанцию и не желала нарушать привычный образ жизни. На мои приглашения сходить в Большой театр, в который мне иногда удавалось доставать билеты, выстаивая ночами в очередях в подземном переходе, она всегда отвечала отказом, ссылаясь на то, что уже видела эти постановки.

Настя родилась и выросла в Москве, в семье архитекторов, жила в самом центре – на Маяковке. Все эти обстоятельства и создавали тот невидимый и непреодолимый барьер, который разделял нас. В этой искажённой реальности пребывали многие, и этим многим справедливо казалось, что доставшиеся им по праву рождения привилегии следует оберегать от посторонних посягательств. Разумеется, они были правы, а я пребывал в отчаянии.
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
2 из 5

Другие электронные книги автора Владимир Валентинович Губский