Повесть палёных лет. Короткие повести

С нехитрыми своими обязанностями она освоилась быстро, но в цеху по производству печенья, где работала Люба, к ней стал приставать один ещё молодой и, как выяснилось, женатый мужчина, избалованный в чисто женском коллективе чрезмерным к себе вниманием, и, видимо, уже окончательно им испорченный.

Похотливый слесарь-механик пытался при случае за что-нибудь её ухватить… И всё время звал Любу в раздевалку, за шкафы, где обещал дать что-то ей пососать, при этом странно и глупо улыбался, как ненормальный.

«Что я ему, прошмандовка какая? – удивлялась она. – А, может, он просто маньяк?!»

Время шло, слесарь-механик не унимался и девушка призадумалась: «И чего он ко мне прилип?.. Вон, технолог в цеху, совсем молоденькая, только после института – он же к ней не пристает?!.. А если я из подсобных, значит, можно?.. Можно лапать… гадости разные говорить – так, что ль?!»

Люба терпела, думая, как ей лучше отвадить от себя этого наглого, противного типа, и устав от приставаний, пожаловалась ребятам со двора:

– Достал один женатый придурок – проходу от него нет!

Ребята пообещали ей уладить этот вопрос и как-то после смены, подкараулив приставалу, поговорили с ним по душам, но бить слесаря-механика на первый раз не стали, решив, что пока хватит словесного внушения.

После разговора с приятелями Любы, приставала уже обходил её стороной и всё реже попадался девушке на глаза. А вскоре она перешла работать фасовщицей в конфеточный цех и позабыла про эту неприятную историю.

Однако на этом Любины злоключения не прекратились. И на новом месте у неё возникли проблемы со старшим мастером, которую многие звали за глаза стервой в мармеладе. Уж чем она не угодила ей и за что та невзлюбила Любу, разбираться девушке не хотелось, как, впрочем, и прибегать к помощи знакомых ребят из своего двора в непростых женских отношениях… Она просто уволилась с фабрики, когда ей всё это надоело.

Однажды, в поисках новой работы, неуживчивая Люба оказалась в малознакомой части города и, бросив случайно взгляд на старую женщину, стоящую около овощной палатки, признала в ней отцовскую мать – ту самую любимую бабушку из уже далёкого детства. Она приблизилась к ней и с удивлением спросила:

– Баба Люба?!.. Вы, баба Люба, да?.. Вы, меня узнаете… узнаете?!

Женщина вздрогнула и, обернувшись, посмотрела на неё с чуть испуганным видом, а затем, вглядевшись в девушку, вдруг вся засияла, причитая:

– Батюшки мои!.. Неужто Любаня?!.. Люба, внучка моя… Любаня, милая!

Радостная Кузьминична бросилась обнимать и целовать свою единственную внучку.

Уже потом, в квартире Кузьминичны, они пили чай и вели неторопливую беседу. Бабушка расспрашивала Любу обо всем. Ей, после стольких лет разлуки, очень хотелось знать про внучку всё. И дошла очередь поговорить о том, как она очутилась здесь.

– Мать отправила, чтоб кавалеров у неё не отбивала, – не то шутя, не то серьёзно сказала Люба, лукаво улыбаясь, но заметив непонимание на лице бабушки, уже через мгновение заговорила рассудительно: – Я же не маленькая – всё вижу… Ей свою жизнь устраивать надо, замуж выходить, а тут я рядом – одна забота да помеха!.. Я на неё не в обиде… В нашем городке всё равно делать нечего, особенно, молодым!

– Как же нечего?! – удивлялась Кузьминична, глядя на внучку. – Люди везде живут… Россия-матушка большая, потому-то со всем разом не справляется… А где родился, там, говорят, и пригодился!

– А я здесь родилась, – вздёрнув носик, задорно отвечала Люба, – разве ты забыла?

– Как забыть, Любаня?! – всплеснула руками Кузьминична. – С Васькой… тоись отцом твоим, в роддом за тобой ездила… Как же такое забыть – ещё как помню!

Радостная, полудетская улыбка неожиданно исчезла с лица девушки, и Люба, став задумчивой, негромко и с грустью произнесла:

– Родилась-то, родилась да не слишком, видно, пригодилась…

Они на время умолкли, и Кузьминична, ласкова заглядывая в лицо внучки, подбадривала её:

– А ты, милая, не робей… Сказывай, Любаня, сказывай!

И Люба рассказала ей, как поступила на кондитерскую фабрику, про свою подсобную должность и работу в цеху, и даже про приставания к ней со стороны, как выразилась она, женатого и похотливого слесаря.

– Только этот придурок отстал, как другие неприятности начались, – говорила обиженно Люба. – Я в фасовщицы перевелась, а там мастерица придираться стала… Тоже проходу не давала. Даже не знаю, на что ей сдалось это?!.. Разок с ней повздорила, так она потом на меня так взъелась, что из цеха пришлось уйти!.. Вот теперь с фабрики уволилась – другую работу ищу…

Бабушка с внучкой замолчали и призадумались.

– Учиться тебе надо, Люба – успеешь ещё наработаться, – первой заговорила Кузьминична, нежно коснувшись внучкиного плеча.

– Учиться?!.. Учиться всю жизнь можно, а личную жизнь надо щас устраивать, – произнесла Люба уверенным голосом, а затем, будто размышляя вслух, добавила: – А для чего учиться, чтоб потом с дипломом безработной стать?!.. Да ещё за свои деньги!.. Такие нынче в супермаркете на кассах сидят или в конторе на клаве стучат… Не хочу!

– Смотри, Любаня, думай – тебе жить, – поучала Кузьминична внучку, – а знания – это не камни за пазухой носить – они не в тягость… А потом, глядишь, и пригодятся!

– Подумаю, – уже не так уверенно, как прежде, отвечала ей внучка. – Мне щас важнее работу найти, а там поглядим… К чему душа ляжет, туда учиться затем и пойду!

– Правильно, Любаня, верно! – соглашалась с ней Кузьминична. – Главное, чтоб толк был, а без него ничего… А без толку и жить нельзя!

Кузьминична вздыхала и, задерживая на внучке тревожный взгляд, спрашивала:

– А с работой как – найдёшь?

– Найду, баушка, найду…

Так, беседуя, они просидели почти до самого вечера. Любаня ушла, пообещав Кузьминичне, что будет иногда заходить к ней в гости. Однако с тех пор с этим не спешила, а лишь звонила бабушке по телефону, но та была рада и этому.

7

Унылая прежде жизнь приобретала ныне какой-то новый смысл, и душа Кузьминичны наполнялась тихой радостью при одной лишь мысли о Любе. Теперь старуха знала, что Люба живёт в родном городе, пусть не у неё, но зато она может видеть и общаться с внучкой, что ещё совсем недавно казалось ей таким несбыточным. И у неё стали возникать даже кое-какие планы относительно своего будущего, но делиться ими с близкими людьми Кузьминична пока не спешила.

Она приободрилась, чуток повеселела, а необузданные, чванливые соседи сверху напомнили ей о себе только через неделю, когда затеяли по какому-то поводу гулянку в своей квартире.

Они, уже поздним вечером, устроили вместе с гостями что-то вроде танцев или плясок. Кузьминична терпела до одиннадцати ночи, а затем постучала деревянной скалкой по трубе отопления, как бы предупреждая их, что настала пора им угомониться. Однако эффект от стука по трубе получился для старухи неожиданно противоположным: люди наверху, явно назло ей, начали подпрыгивать и топать ногами ещё чаще и сильнее, словно в отместку Кузьминичне за её оригинальность в борьбе за законную тишину. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока у крикливой и пьяной компании не заболели, видимо, пятки. Им надоело дурачиться, и они продолжили свою весёлую попойку.

Кузьминична, перестав стучать по стояку, собралась было к соседям, чтоб как-то устыдить их, но передумала, представив на миг наглого, нетрезвого соседа сверху; пьяненькое, безглазое лицо его пастушки и такие же хмельные, бараньи физиономии их гостей.

Через день Кузьминична вышла во двор, чтоб отнести мешок с мусором. Вороньё, завидев старуху, слетело с мусорных баков, но недалеко. Остался всего лишь один ворон, точнее, молоденький воронёнок, однако выглядел он, как показалось Кузьминичне, смелым не по годам.

Воронёнок прилип на загородке, застыв в надменной позе, и даже не шелохнулся… Ветер обдувал ему чёрно-серую грудку, шевеля перышки, а жёлтые, ехидные глаза воронёнка смотрели на старуху с презрением, и он всем своим видом как бы говорил ей: «Чего уставилась, бабка?!.. Кидай свой мешок да проваливай, откуда припёрлась!»

Кузьминична удивилась этому и махнула на него рукой, но воронёнок не испугался и остался на своем месте, а старухе, сквозь завывания ветра, послышался чей-то недовольный, грубый окрик:

– Проваливай, дура!.. Проваливай!

Услышанное поразило старуху – ей почудилось, что это прокаркал гнусный воронёнок… И она побрела обратно домой в расстроенных чувствах, словно кто-то незаслуженно обидел её или опозорил.

Она медленно поднялась в подъезде до своей квартиры и, остановившись у двери, посмотрела наверх. Там, у распахнутого окна, стоял её сосед. Он лениво повернулся и бросил небрежный взгляд в сторону Кузьминичны. Свет из окна немного слепил её, но она сумела разглядеть самодовольное, злое лицо соседа, которое выражало лишь одно: «Ты ещё не сдохла, старая ведьма?!.. Ещё не сдохла, старая…»

Сосед, прежде чем отвернуться от неё, кажется, усмехнулся, а Кузьминична, пораженная тем, что прочитала в его глазах, замешкалась у двери с ключами и не сразу вошла в свою квартиру.

В прихожей она медленно разулась и, не надевая тапочек, прошла в комнату и в раздумьях уселась в кресло.

– Истинное слово – фашист… – тихо произнесла она и неожиданно удивилась собственным словам, поскольку давно, с далёкой военной поры, не произносила таких слов.

Кузьминична за всю жизнь не видела этих ненавистных извергов живьем, кроме военнопленных, работавших после войны на стройках её города, но тогда они показались ей обычными, несчастными людьми, а вот своего соседа она почему-то представила настоящим фашистом и искренне поверила в это.