Вопросы о России. Свободная монография

Но пока (прибавим мы от себя), пока человек не дошел до этого высшего состояния самопознания, – если ему назначено дойти до него, – он должен страдать от других и заставлять страдать других, восставать и падать, падать и восставать, от заблуждения переходить к заблуждению и от истины к истине. Все эти отступления суть необходимые манёвры в сфере сознания: чтобы дойти до места, часто надо дать большой крюк, совершить длинный обход, ворочаться с дороги назад. Царство истины есть обетованная земля, и путь к ней – аравийская пустыня»[56 - Белинский В. Г. «Герой нашего времени» // он же. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: АН СССР, 1955. Т. IV. Статьи и рецензии. 1840—1841. С. 235—236.].

Б.М.Эйхенбаум считал, что роман Лермонтова проникнут иронией в отношении к тому времени, в котором он писался и в котором действуют его герои. Он отмечает: «Первоначально Лермонтов озаглавил свой роман – „Один из героев начала века“. В этом варианте заглавия можно усмотреть и отражение и своего рода полемику с нашумевшим тогда романом Мюссе „Исповедь сына века“ (точнее – „одного из детей века“). Предмет художественного изучения Лермонтова – не типичное „дитя века“, заражённое его болезнью, а личность, наделённая чертами героики и вступающая в борьбу со своим веком. <…> В этой редакции слово „герой“ звучит без всякой иронии и, может быть, прямо намекает на декабристов („герои начала века“); в окончательной формулировке („Героя нашего времени“) есть иронический оттенок, но падающий, конечно, не на слово „герой“, а на слово „нашего“, то есть не на личность, а на эпоху. <…> Значит, это действительно отчасти ирония, но адресованная не к „характеру“ Печорина, а к тому времени, которое положило на него свою печать»[57 - Эйхенбаум Б. М. «Герой нашего времени» // он же. О прозе: Сборник статей. М., 1969. С. 264.].

В.В.Виноградов, кроме того, конкретизирует это обстоятельство, отмечая, что главный герой, Печорин, демонстрирует с помощью иронии и презрения свои претензии к Грушницкому, «с которым он играет, как кошка с мышью»[58 - Виноградов В. В. Стиль прозы Лермонтова // он же. Избранные труды. Язык и стиль русских писателей. От Карамзина до Гоголя. М.: Наука, 1990. С. 251.]. Эти персонифицированные эмоции к представителю своего поколения уже позволяют переводить разговор из психологической в социально-историческую плоскость. Особенно не прощает Печорин Грушницкому его постоянное прикрывание своего небогатого внутреннего содержания солдатской шинелью, имеющей на Кавказе недвусмысленный признак «политического изгнанника», разжалованного офицера, а то и декабриста[59 - Там же. С. 253.].

И нам представляется, что в немалой степени именно это раздражающее щегольство «солдатской шинелью» служит Печорину одним из побудительных мотивов испытать Грушницкого на дуэли. Сцена поединка и его приготовления вообще одна из самых ярких в лермонтовском романе, здесь развитие характеров достигает высшей остроты.

Вообще литературная новизна «дневника Печорина» давно привлекает литературоведов – именно здесь новаторски был показан предельно исчерпывающими языковыми средствами конкретный человек, (личность, по словам Эйхенбаума: «„Герой нашего времени“ – первый в русской прозе <…> „аналитический“ роман: его идейным и сюжетным центром служит не внешняя биография („жизнь и приключения“), а именно личность человека – его душевная и умственная жизнь, взятая изнутри как процесс»[60 - Эйхенбаум Б. М. «Герой нашего времени» // Указ. изд. С. 265.]), отражавший новое явление русской действительности. Раньше – и в поэзии – обычно жизненные ситуации и чувства конструировались (вспомним хотя бы литературные опыты в жанре оды М.В.Ломоносова, Г.Р.Державина, логаэды К.Ф.Рылеева), а теперь это стало неприемлемым.

Тем более, без дуэльного эпизода характер Григория Александровича Печорина не может быть понят в полной мере. Печорин останется чудаковатым аристократом, подглядывающим, подслушивающим, издевающимся над теми, кто ему не нравится, а потом быстро всё забывающим (красноречивая запись в дневнике от 22-го мая: «Взойдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения»[61 - Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В четырёх томах: Том четвёртый: Проза. Письма. Изд. второе, испр. и доп. Л.: Наука. Ленингр. отд., 1981. С. 272.]). Тем более, что изображение дуэли Пушкиным в «Евгении Онегине» и Лермонтовым в «Герое нашего времени» во многом сходно. Объединяет эти сцены, как нам представляется, не столько сходство мотивов обеих дуэлей, вызванных «пустыми страстями», сколько кульминационность обоих событий для произведений.

Дуэль, или поединок[62 - «(Duel, Zweikampf) – условленный бой двух лиц на смертоносном оружии, по условленным на данный случай или же освященным обычаем правилам, обыкновенно – с целью восстановления оскорбленной чести». – Абрамович-Барановский С. Поединок // Энциклопедический словарь / Изд. Ф.А.Брокгауза, И.А.Ефрона: В 86 т. СПб., 1900. Т. 47. С. 143—149.], в европейской культуре в средние века играл важную роль формирования ведущей части общества. С его помощью культивировалось понятие чести, внутренней свободы, создавались условия применения непосредственной реакции на бесцеремонность, прямое неуважение, оскорбительные формы проявления чувств, а также защиты прав и достоинства личности[63 - «У римлян П [оединок]. не мог служить для восстановления чести уже потому, что они смотрели на него как на зрелище, развлечение, составлявшее презренное ремесло гладиаторов. Иное мы видим у германцев и вообще северных народов. Здесь в древнейшие времена каждый лишь постольку имел значение, поскольку он сам, с оружием в руках мог доставить себе право и мир; понятие чести было субъективное и в высшей степени индивидуальное. По свидетельству Тацита, у германцев вошло в обычай разрешать оружием все ссоры. В средние века, по воззрениям рыцарства, „честь была не что иное, как вооруженное требование на внешнее уважение, которое в случае необходимости следовало вынуждать силою“ (Teichmann). Отсюда широкое применение П. в делах чести. В современной своей форме П. получил развитие во Франции и оттуда распространился по всей Европе». – Абрамович-Барановский С. Поединок. Указ изд. С. 145.]. Монархическое государство не могло не преследовать проявления независимости подданных в этих вопросах, ибо усматривало в акте дуэли недоверие самодержавию. Вряд ли это всегда было именно так, но значительная доля вольнодумства здесь присутствовала – все декабристы были дуэлянтами. Во всяком случае, кары за участие в дуэли предусматривались – хотя бы для сдерживания количества поединков, сокращающих дворянский и офицерский состав.

Пётр Первый выпустил указ, предписывающий смертную казнь всех участников. Однако в России эта кара никогда не приводилась, дело ограничивалось разжалованием, ссылкой, а то простым закрыванием глаз начальства на случаи самовольной организации выяснения отношений[64 - «В России до XVIII в. не было никаких постановлений о П [оединке]. в делах чести. П. в западноевропейской форме был чужд допетровской Руси, не знавшей ни феодализма, ни рыцарства. Петр Великий перенес к нам западноевропейские постановления о поединке, создав запрещение П. прежде, чем он появился в нашем обществе». – Абрамович-Барановский С. Поединок Указ изд. С. 660. Впрочем, имеются свидетельства иного рода: дуэли в России встречались ещё в XVII в. – Кацура А. В. Поединок чести. Дуэль в истории России. М.: Радуга, 1999. С. 5—21.].

Хорошо сказал о поведенческой роли дуэли в нашем общественном сознании А.В.Кацура: «Когда в начале XX века по горькой исторической прихоти дворянский слой исчезнет из российского общества, исчезнут не только учтивая речь и французский прононс. Не только вежливость и терпимость, уважение к другому и умение выслушать оппонента. Старый „матерны лай“ вновь зальет всю страну от низа до самого верха, и вместе с ним вернутся государственное и бытовое насилие, хамство и ложь, трусость и ябедничество, доносительство и сутяжничество, холопство и плебейство, жестокость и презрение к человеческому достоинству. Огромная империя <…> исторгнет из себя <…> всё лучшее европейское. И это больно отзовётся на судьбах человеческой личности»[65 - Кацура А. В. Поединок чести… С. 20—21.].

Несомненно, сцены дуэли всегда в художественной литературе были выигрышным средством проявления характеров героев и местом концентрации художественной идеи (кроме названных романов назовём хотя бы ещё «Отцов и детей» И.С.Тургенева, «Поединок» А.И.Куприна, не считая обширного круга зарубежной литературы, особенно французской). И, кроме того, дуэльная традиция занимала важное место в общественной жизни России XIX века. Что же касается «Героя нашего времени», вообще нельзя в полной мере осмыслить роман без жестокой сцены, развернувшейся на «узенькой площадке» в кавказском ущелье.

И при этом верно замечено: «Несмотря на, в общем, негативную оценку дуэли как „светской вражды“ и проявления „ложного стыда“, изображение её в романе не сатирическое, а трагическое, что подразумевает и определённую степень соучастия в судьбе героев»[66 - Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий: Пособие для учителя. Л., 1983. С. 98.], – сказанное Ю.М.Лотманом по поводу «Евгения Онегина» вполне относимо и к истории Печорина.

Кстати, как и в «Герое нашего времени», в «Евгении Онегине» есть свой, по выражению Пушкина, «истинный мудрец», знаток дуэльного этикета, соблюдавшегося в России на уровне устных преданий и живого опыта, – Зарецкий. А вот у Лермонтова роль «мудреца» выполняет безымянный драгунский капитан[67 - Лотман приходит к заключению, что смерть Владимира Ленского участники дуэли выдали как самоубийство, чему немало способствовал его гейдельбергский романтизм. – Лотман Ю. М. Указ изд. С. 105. Между тем, обязанностью секундантов было первым делом примирить противников. Зарецкий, как и драгунский капитан, напротив, постарались осложнить дело. – В.Н.].

Оба дуэльных авторитета иронично описаны в «Евгении Онегине»:

IV
«…В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надёжный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!

V
Бывало, льстивый голос света
В нём злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь
<…>.

VII
<…>
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черёмух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.

VIII
Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нём,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том, о сём.
<…>».

Помимо собирательного портрета авторитетных дуэлянтов здесь[68 - Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В десяти томах: Том пятый. Изд. четвёртое. Евгений Онегин. Драматические произведения. Ленинград: Наука. Ленингр. отд., 1978. С. 104—106.] просматривается и будущий портрет Грушницкого. Во всяком случае, это ясно увидел Печорин, предрекая тому подобную судьбу: « <…> он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы… <…>. Производить эффект – их наслаждение: они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда и тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать <…>»[69 - Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений. Указ. изд. С. 238. Далее в главе цитаты из Лермонтова сопровождаются указанием страниц.]. В другом месте: « <…> он мог <…> удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести <…>» (294).

В подробном описании развития событий, ведущих к дуэли, демонстрируются характеры, портретные описания, нюансы психологических реакций. Печорин, сам проявляя противоречивости своего характера, тем не менее, не чужд саморефлексии. При том он вполне ощущает себя в своей стихии, когда подвергает Грушницкого всё большим и большим испытаниям, чему способствует преимущество осведомлённости в заговоре, где бывшему юнкеру уготована главная роль. Печорин, конечно же, досадует, что Грушницкий всё больше погрязает в подлости, но, с другой стороны, ему выгодно, чтобы это было так: судьба находится в его власти!

С грозной темой судьбы « <…> образ Печорина приобретает черты типического символа всего современного ему поколения: «А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы неспособны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность, и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою» (Ср. образы лермонтовской «Думы» и публицистический стиль Чаадаева).

На этом идеологическом фоне эффектно выступает парадоксальное решение злободневного вопроса русской общественной жизни 30—40-х годов – об убеждениях как об основном атрибуте развитой, интеллигентной личности»[70 - Виноградов В. В. Указ. изд. С. 265.]. Иванов-Разумник, кстати, назвал четыре формальных признака интеллигенции: внеклассовость, внесословность, преемственность, объединённость в группу. При этом он увидел ещё зарождение в то время антипатичного Пушкину, а особенно Лермонтову, явления, получившего брезгливое название мирных жителей городских окраин: «…существует ещё одна группа, характеризуемая также преемственностью, внеклассовостью и внесословностью, но в то же время диаметрально противоположная интеллигенции <…> – «мещанство»»[71 - Иванов-Разумник. История русской общественной мысли… Т. 1. С. 20.].

Характерно, что об убеждениях, надо полагать, политических убеждениях, Печорина, в тексте нет речи. Но есть аллюзии. В конце своего «Журнала» Печорин вспоминает ночь перед дуэлью с Грушницким: «С час я ходил по комнате, потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были „Шотландские пуритане“. Я читал сначала с усилием, потом забылся, увлечённый волшебным вымыслом. Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?» (290—291).

Что же за книга, вернее, её идеи, заставили человека забыть о возможной скорой смерти? Эйхенбаум выяснил это обстоятельство: «В следующей главе Мортон излагает свою политическую позицию: „Я буду сопротивляться любой власти на свете, – говорит он, – которая тиранически попирает мои записанные в Хартии права свободного человека; я не позволю, вопреки справедливости, бросить себя в тюрьму или вздёрнуть, быть может, на виселицу, если смогу спастись от этих людей хитростью или силой“. Дело доходит до того, что даже лорд Эвендел, не принадлежащий к партии вигов, должен признаться: „С некоторого времени я начинаю думать, что наши политики и прелаты довели страну до крайнего раздражения, что всяческими насилиями они оттолкнули от правительства не только низшие классы, но и тех, кто, принадлежа к высшим слоям, свободен от сословных предрассудков и кого не связывают придворные интересы“[72 - Эйхенбаум Б. М. «Герой нашего времени» // Указ. изд. С. 273.]».

Да ведь Григорий Александрович, который зачитался накануне поединка, не только аристократ, но либерал, и даже не чужд демократическим взглядам… Впрочем, либеральными взглядами отличались в России XIX века и противники демократов славянофилы. Но как бы то ни было, процедура дуэли во всей полноте продемонстрировала масштаб личности Печорина. Это необычный человек, и личность, занятая вопросами собственной независимости от существующего порядка вещей, а к тому же сама и влияющая скорей благотворно, чем аморально, на этот порядок. Случайно подслушав разговор заговорщиков во главе с драгунским капитаном, желающих посмеяться над ним, он, в свою очередь не просто сам посмеялся над ними, но жестоко отомстил им и их представителю Грушницкому, а в их собирательном лице обществу, за бессмысленность существования, за покорность судьбе, за мелочность помыслов и страстей. Он опасен в их глазах, потому что издевательски иронично встречает их любые самопроявления, и он страшен в их глазах, потому что не прощает даже их невольные низости. Да, он либерал, а значит человек, старающийся понять других, кто бы они ни были. Правда, помогать этим другим он не собирается, даже наоборот – карает и мстит. Русский либерал человек противоречивый…

При этом ещё, как нам кажется, надо учитывать особенность русских образованных людей того времени – они в своей массе были склонны к сентиментальным реакциям и переживаниям. И в этом Печорин проявил собственное своеобразие натуры: он презрительно смотрит на экзальтированность, слезливую эмоциональность, легко соседствующие с наивностью и ребяческим цинизмом Грушницкого и иных своих сверстников. Печорин откровенно показывает сарказм в отношении к притворной эмоциональности в ущерб образованности у своих современников!

Так что Лермонтов дал нам представление о гражданских взглядах и настроениях Печорина, и даже внушил, что «„было ему, верно, назначение высокое“: „Но я не угадал этого назначенья, я увлёкся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел твёрд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений“»[73 - Там же. С. 273.]. И далее уточняется: «Печорин должен был играть трудную и рискованную роль „героя нашего времени“ с невыполненным „высоким назначеньем“»[74 - Там же. С. 282].

Кроме того, Иванов-Разумник ещё прежде разглядел другое обстоятельство лермонтовского художественного наследия: «Антимещанство Лермонтова – основа содержания его творчества, та его сторона, которая объясняет нам его с головы до ног. Лермонтов боролся с мещанством не определенной общественной группы, подобно Пушкину, а с мещанством всего общества в его целом, с мещанством самой жизни как таковой. В этом его оригинальная черта, кажется, до сих пор малопонятая, в этом его теснейшая связь с большим художником, отделённым от него полувеком, – с Чеховым. Антимещанство Лермонтова – ключ ко всему его мировоздействию; ненависть к „обыденному“ привела его к яркому провозглашению прав личности и приблизила к тому истинному романтизму, которого до того времени не было в России; она же вложила в его сердце то презрение к окружающему миру, которое принято считать характерным лермонтовским пессимизмом»[75 - Иванов-Разумник. История русской общественной мысли… Т. 1. С. 173.].

Но всё-таки одним антимещанством эстетическая и социальная позиция Лермонтова не ограничена, в ней выявляется и определённая политическая самохарактеристика, которую мы уже называли. В лермонтовском романе по понятным цензурным причинам о политике не говорится. Но этого и не нужно, любой русский роман затрагивает политическую тематику много глубже, чем политический трактат. Чем плоха самохарактеристика Печорина, как мы уже узнали, предпочитающего жить разумом, а не чувствами, не утратившего «навеки пыл благородных стремлений»: «Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов – вот что я называю жизнью!» (274). Самохарактеристика либо разбойника, либо «вольтерьянца»; нигилистов в России ещё не появилось. А благонамеренный подданный Российской империи не мог быть таким, каким здесь описан, ну разве что ловким дипломатом.

«…За что они все меня ненавидят? думал я. За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство? И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу» (282).

Эта рефлексия не может принадлежать нигилисту или цинику. Самокопание благотворно, хотя и горько для души: «Я иногда себя презираю… не оттого ли я презираю и других?..» (283). «Что ж? умереть, так умереть: потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я – как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова? – прощайте!

Пробегаю в памяти всё моё прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлёкся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел твёрд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений, лучший цвет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! <…> Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил; я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью, поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться. <…> И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец!.. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а всё живешь – из любопытства; ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!» (289—290).

Одновременно с этим Виноградов разглядел «экспериментальное отношение» Печорина к людям, особенно к женщинам. В результате «с образа женщины совлекается романтический ореол»[76 - Виноградов В. В. Указ. изд. С. 256.]. Виноградов также отмечает у Лермонтова большую, чем у Пушкина, сложность изображения женского характера, заключая: «Эти принципы парадоксального понимания чужой душевной жизни, эти приёмы аналитического изображения типических характеров современности не только открывали новую сторону живой действительности, не только способствовали более глубокому и непредубеждённому её осмыслению, но и ярче освещали центральный образ самого „Героя нашего времени“»[77 - Там же. С. 262.].

…Княжна, видимо, ждёт от Печорина предложения: он ради неё был на краю гибели! А он: «– Княжна, – сказал я: – вы знаете, что я над вами смеялся!.. Вы должны презирать меня. – <…> Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза её чудесно сверкали. – Я вас ненавижу… – сказала она. Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел. Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска»… (304). Вот и расставлены все точки над «i»! «…И теперь здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя, отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное… Нет! я бы не ужился с этой долею!..» (305)