Не щадя себя и своих врагов
– Что-то не припоминается.
– Так слушай! Я был ее героем в кавычках и виновником. Хотя как сказать. Однажды «пешка» вылетела на разведку и вскоре вернулась. Как всегда, скандал. Отказала рация. Без радиосвязи что за разведка! Пришел инженер полка Пшенников, любитель снимать стружку. Помнишь его? Ходил вразвалочку. Вместо самолета говорил аэроплан, причем произносил – «ероплан». Стали вскрывать аппаратуру в поисках причины отказа. И что же обнаружили? В проводах – двух сгоревших от электрозамыкания мышей. И смех, и грех. Инженер кричит: «Задраить все дырки!», ну, значит, чтобы мышь не пролезла. Задраили. Но дырки-то в рации служили вентиляцией. В очередном полете рация снова перегрелась. Возвращение. Скандал. Короче, мышиная возня кончилась, когда мы улетели на новый аэродром, дальше на запад.
…Костя стал торопиться в дорогу, но я настоял пойти в санаторский корпус, в мой номер, где хранился баян. Отпускать Костю, не услышав его лирического голоса, я не мог. Правда, спевки, как в молодости, не получилось. На баяне я не играл лет десять. А Костя тоже запамятовал отдельные слова песен. В общем, комнату оглашал смех, крики, возгласы. «Давай проигрыш», «Стоп, не та тональность!» Словом, репетировали. Зайнаб смеялась и сказала:
– Смотрю я на вас. Ну, как мальчишки. Вздорите. Обнимаетесь. Представляю вас молодыми, юнцами. Как хорошо, что вы не потеряли этого мальчишества.
Костя обещал написать про свою 4-ю «эскадру», о которой я в «Воздушных разведчиках» даже не упомянул. Прислал четыре пространных письма, каждое с интервалом в несколько месяцев. Он просил простить «за некоторый сумбур» в хронологии.
– Ты, наверное, знаешь, в Монино после войны открыли музей авиации. Я посетил его с экскурсией. Честно говоря, ехал туда с замиранием сердца. Как-никак, ожидал встречи с юностью. Не вышло. Увидел там одну, всего одну «пешку». Подошел к ней, погладил и задумался. Выглядела она сироткой, одной из многих тысяч, что были изготовлены и воевали, а потом были переплавлены. Так, наверное, и человек, пережив своих сверстников, остается одиноким.
В авиации бывают чудеса, писал Костя. В ходе освобождения Ленинграда один наш экипаж полетел на разведку линии Маннергейма, на Выборг. Разведчики не вернулись. Спустя месяц вдруг на аэродроме появился стрелок-радист пропавшего экипажа по фамилии Гришин. Мы обступили его. Возгласы удивления, расспросы. И вот что он нам поведал. Погода в день полета была сносной. Летчик вел «пешку» под нижней кромкой облаков. И вдруг Гришин увидел, что параллельным курсом летят «мессеры». Фашисты заметили краснозвездный бомбардировщик и открыли огонь. «Пешка» потеряла управление. Стрелок-радист очнулся в воздухе. Свистело в ушах. Дернул кольцо, и парашют раскрылся. Его тряхнуло и с ног ветром сдуло унты. Он приземлился в полесье. Без еды, одежды, без спичек он пробирался по болотам из-под Выборга 20 дней. Последние двое суток, вконец обессилев, он полз на восток, к линии фронта. На его счастье, Красная Армия начала наступление, его подобрали наши пехотинцы. Он остался жив. Один раз я встретился с ним в Казани. Он был единственным человеком, вернувшимся в эскадрилью после жестокого воздушного боя.
И ТОКАРЬ, И ПОЭТ
С Андреем Сакеллари нас подружила любовь к поэзии. В польском городке Крынки мы поселились вместе в бедной хате белорусской крестьянки. И усталые после тяжелого технарского дня, умудрялись до полуночи читать друг другу новые стихи, бесконечно спорить об их достоинствах и недостатках. Андрей был родом из Подмосковья. Служил рядовым в ПАРМе (полевых авиаремонтных мастерских). Токарь-умелец, год обучался в Литературном институте столицы. Он был старше нас, 1913 года рождения. Росточка был небольшого. Зато энергией и задором нас превосходил. Говорил, что в жилах его течет греческая кровь, подтверждение тому фамилия. Хотя по виду был чистый россиянин. Жаловался на солдатскую норму харчей и обмотки с башмаками. В них зимой замерзал. А работал порой сутками на допотопном станке, установленном в кузове грузовика «ЗИС».
Моя «Песня авиационного механика» вызвала у него философские рассуждения.
– Как загадочно устроен мир, – начал Андрей очередной разговор. – Одних судьба возносит к облакам, к славе, блестящим орденам и медалям. Труд других, большинства человечества – «тяжкий и скромный», как поется в твоей песне про механика. Но в блеске геройских орденов летчиков есть отблеск и моего труда. Кто, как не пармовцы, латали дырки от пробоин в самолете? Кто сваривал треснувшую моторную раму? Мы – токари и сварщики.
Андрей поведал мне историю – единственный, по его мнению, трудовой подвиг пармовцев на фронте. Дело было на смоленском аэродроме, зимой. К пармовскому «ЗИСу» пришел техник украинец Симерий и загадочно попросил у Андрея одеться и пойти с ним к самолету. Симерий приказал механикам раскапотить мотор и указал Андрею на блок цилиндров. «Бачишь?» – спросил он токаря. Андрей поднялся по стремянке к блоку и увидел в нем пробоину от вражеского снаряда. «Сможешь сдобрить?» – спросил техник. Андрей покачал головой, но сказал, что попробует. Сварочные работы не годятся: блок изготовлен из особого металла. Остается одна возможность – наложить на пробоину фасонную заплату из стального листа. Выгнуть ее под конфигурацию блока, вырезать свинцовую прокладку. Просверлить и нарезать резьбу для шести отверстий. Наконец, крепко затянуть болтами.
Симерий согласился и поднес палец к губам. Мол, все это между нами, тайна. Такого ремонта на моторе боевого самолета не полагалось делать. Однако Андрей управился за сутки и посоветовал опробовать мотор должным образом на земле, а после облетать в воздухе. Эксперимент завершился успехом. Мотор работал отлично, даже выработал моторесурс. Обычно списанные моторы с «пешек» устанавливались на танках. Андрей с улыбкой предвкушал удивление танкистов, получивших мотор с заплаткой.
В начале 1943 года среди нас, фронтовиков, – добавил я – ходили слухи, будто грядут скоро перемены. Якобы к этому сроку, по планам, намечено закончить перевооружение Красной Армии. В 1942 году наши заводы сделали в шесть раз больше танков, чем гитлеровская Германия. Заводы строились в начале первых пятилеток. То были тракторные и автомобильные предприятия. Их продукция – основные узлы и детали – рассчитывались с учетом вероятной установки на танках и самолетах. Еще в 1931 году наша промышленность дала стране 200 тысяч тракторов. Знатоки за рубежом отмечали: «Россия задавила Гитлера своими танками».
Андрей Сакеллари оставил так много тетрадей с воспоминаниями. Его жизнь похожа на жизненный путь многих моих дорогих однополчан. Они также начинали трудиться у станков, в рядах молодых строителей социализма. Свою исповедь Андрей начал так:
«Себя помню с ранних лет, помню даже февральскую революцию, некоторые факты, домашние разговоры. Лучше помню Октябрьскую, гулом артиллерийских орудий, доносившихся до нашего подмосковного Кудинова, где мы жили.
Жили скромно. Отец был земским страховым агентом. Снимали небольшую квартиру. С мальчишеских лет мною владела мысль быть самостоятельным, не одалживаться у родителей. В школьные годы я умел вязать бредень, ловить рыбу, собирать грибы и ягоды. Чуть позже, подростком вместе с братом охотились, били из берданок белок. За шкурку платили рубль. Вылавливали карасей, линей, окуня, щуку. Отец отвозил живую рыбу в Москву, продавал в ресторан. Своего надела не было. Мы нанимались исполу изготовлять деревенским вдовам торф, полоть картошку, подрабатывали на кустарных кирпичных фабричках.
Старшего брата призвали в армию, а я в 28-м году вступил в комсомол. Началась культурная революция, перво-наперво ликбез – мы обучали крестьян грамоте. Их знания потом проверяла комиссия (учитель, представитель сельсовета и комсомола). Липы быть не могло, все делалось всерьез. Потом – книгоношество, брали в библиотеке книги, развозили по домам. За все надо было отчитываться. Начали прижимать богатеев. Реквизировали сразу два помещения. Одно под комитет бедноты (комбед), другое – под клуб. Обустроили клуб скамейками, проводили собрания, крутили кинопередвижку. Света, разумеется, не было. Нужно было попеременно крутить "динаму", а это работа не шутейная.
Еду в Ногинск, в райком комсомола, прошу направить на завод учеником токаря. Я встал к станку сразу в третью (ночную) смену. Радости не было предела. Под старость напишется: "В кармашке метр, кронциркуль, нутромер как классовые символы в металле обязывали подавать пример и мир, ниспровергая, утверждали. Романтика станка и заводской гудок, и получить по группе "А" свой месячный паек: не это ли предел земного счастья? Ты был опорой матери больной, ты был кормильцем младшего братишки. В чулане темном, за сырой стеной, никчемные в углу пылились книжки". Работа нравилась. В первый месяц я, сопляк, принес домой зарплату – 140 рублей. Невиданные деньги.
В 1936 году меня призвали в армию. Зачислили в пулеметный эскадрон. Сочинял стихи. Одно из них – "Знакомство" – было напечатано в газете Московского военного округа "Красный воин". Словами песни о нашей дивизии заинтересовался известный тогда композитор Лев Книппер. Со своими виршами я выступал по праздникам в Колонном зале в Москве. Это дало мне повод возомнить, что я самородок. Таких, из рабочей среды, партия поддерживала. После двух с половиной лет службы я поступил на заочное отделение Литературного института.
Мое учение, увы, продолжалось недолго. Вернулся из армии старший брат. Он женился, стали жить под одной крышей. У него родился сын. Поселился у нас еще племянник. Ты представляешь, как мне было трудно совмещать сменную работу на заводе и учебу в обстановке перенаселенности. Но случилось самое невероятное, хотя – естественное. Я влюбился в 17-летнюю красавицу. Ради этой любви стоило пережить все муки бытовых неудобств и вообще все муки, выпавшие на мою долю. Ее звали Рая, и я прожил с нею всю зрелую жизнь.
Как и в молодости, я посвятил много сил общественной работе. В партию вступил в 1950 году. Окончил Заочный институт марксизма- ленинизма, сотрудничал в обществе "Знание", был лектором по международной политике. Я читал Ленина и Сталина. Ты тоже их читал. Согласись, что Ленин труден для понимания. Он всеохватен, его натура, его язык огранены многомерно. Он анализирует со всех сторон. А чем импонирует Сталин? Лаконизмом. Готовыми выводами. Его речи не требуют труда мыслить: глотай, что подано. Все просто и ясно, хотя в жизни нет ни простого, ни ясного. Все противоречиво.
Пишу с трудом. Не пишу, а как бы вырисовываю буковки. Старость. Сводит пальцы. Обнимаю. Твой Андрей».
«Дорогой Андрей! Ты знаешь, я тоже был влюблен в юную красавицу. Но быстро обнаружил, что кроме пылкой любви нас ничего не связывало, нам не о чем было поговорить. Она, как Бэла у Печорина, после страсти молчала. Ее звали Катя. О чем она думала, я так и не узнал. Наверное, о замужестве. Лишь под старость она написала, что поняла мое "нравоучение": птицы вьют гнезда, когда научатся летать, и решила расстаться. Вышла замуж за летчика-узбека. Он видел в ней рабыню, а Катя мечтала об учебе в институте. Порвала с мужем и осталась одна с маленьким сыном. Трудно было, очень трудно. Но она проявила волю, добилась заветного – диплома педагога.
Андрей, за многие годы дружбы я познакомился с десятками твоих прекрасных стихов о любви, рабочем человеке, о природе, о земле, о "елецкой махорочке", о "технарях". В них много самобытных образов. Жду от тебя новых стихов о родной елецкой земле, о природе. Не поддавайся на конъюнктуру. Для меня ты все равно останешься токарем-самородком, поэтом от народа. Обнимаю, и не пиши много, если трудно с суставами рук».
Перестроечная «гласность», как ураган, разметала старые представления. Разбухли от количества страниц «Огонек», «Московские новости» и другие издания, которые стали ставить под сомнения наши идеалы. Уж на что мой близкий друг Андрей Сакеллари был умнейшим человеком, но и он попал под шкив «приводных ремней» перестройки.
Андрей жаловался в письме: «В общих чертах, сам понимаешь, одинокая старость, да еще на фоне очередной «революции» и надоевшего словоблудия. Фальшью, ложью, лицедейством забиты все поры организма и сознания. Моя слабость – пристрастие к познанию, философии, органическая приверженность к порядочности в переплетении с наивностью и верой в человека терпят фиаско. А ведь вся жизнь отдана истому труду, вере в будущее, справедливости, светлой надежде. Увы, увы!»
Однако токарь-умелец, прирожденный поэт не мог до конца расстаться с иллюзиями. Он не мог жить без стихов собственного сочинения, сотрудничал в елецкой газете «Красное знамя», созданной при ней «литературной группе». К сожалению, попал под влияние ее руководителя, бывшего зэка, репрессированного политического заключенного. Андрей присылал мне свои стихи. В одном из них воображалось невообразимое для нас с ним. Он писал, что нам повезло служить в авиации. А если бы нас призвали в НКВД, то заставили бы охранять заключенных, быть карателями, палачами. Ох, Андрей!
После августовских событий трагического 1991 года он прозрел. Андрей Сакеллари писал: «В стране воцарилась духовная деградация общества, коррупция, воровство, поголовное пьянство, проституция, разрушение экологической среды. Конечно, и при "развитом социализме" существовали эти явления, их называли "пережитками капитализма". Но не в таких ужасающих размерах, как при горбачевском правлении и реформах Ельцина».
Разочаровалась в перестройке и моя фронтовая подруга Катя. Было время, когда она писала, что надеется на лучшее и связывает это с Горбачевым. Спустя два года она еще не теряла надежды, но сообщала, что «мы устали, мы в годах, а спокойствия нет. Много говорят о заботе о ветеранах, но на местах только разговоры».
Катя прожила нелегкую жизнь. В восемнадцать лет пошла добровольно в армию, на фронт. Работала в нашем батальоне аэродромного обслуживания – БАО. Ей выхлопотали льготы как участнице войны. Пенсионерка Катя писала: «Похвастаться нечем. Я такой старости не ожидала. Обидели наше поколение, сделавшее нашу страну непобедимой, хотя и были недостатки. Но такого разгула, как сейчас, вандализма, обмана – не было. Обидно за Россию». Катя сообщала, что пенсии едва хватает, чтобы сводить концы с концами. Ее родной Серпухов был процветающим городом, а теперь предприятия закрыты.
В письмах других моих однополчан также не было прежней радости, уверенности в завтрашнем дне.
ГДЕ НАША НЕ ПРОПАДАЛА
Ранней весной 73-го года поехал на «Волге», чтобы навестить двух однополчан. Один жил в Богородске, что в сорока километрах от Горького, другой в городе металлургов Выксе.
Оба города расположены на правобережье Оки. Выкса значилась первым пунктом поездки, на карте автомобильных дорог был красным цветом обозначен мост через Оку. На всякий случай написал в Выксу другу, Герою Советского Союза штурману Евгению Романову, чтобы узнать, можно ли к нему доехать на машине. Конечно, ответил он. И вот я «газую» по знакомой дороге – «Владимирскому тракту». Слева остался аэродром
Монино. Въезжаю, наконец, во Владимир, сворачиваю вправо на шоссе, ведущее к старинному городу Мурому. Приличную скорость «Волги» пришлось укрощать. Асфальт разбит. На въезде в Муром меня встречает каменный гигант – монумент Илье Муромцу. Решил спросить у милиционера, как проехать к мосту. Не ответив на мое приветствие, младший лейтенант нагнулся, увидел московский номерной знак, улыбнулся.
– Москвич, видать? – сказал. – Ну и ну! А моста-то нет!
– То есть как нет? На карте обозначен. Выходит, ошибочку допустило здешнее ГАИ?
– Ну, вы потише, товарищ водитель. Никакой ошибки нет. Проехать через Оку на ту сторону можно по мосту. понтонному. Его мы наводим, когда сойдет ледоход. А зимой, когда Ока встанет, организуем движение по льду. А сегодня на дворе что? Весна! Лед подтаял. Опасно. Мы вчера установили на переправе «кирпич», как вы называете запрещающий проезд знак.
И ушел младший лейтенант, махнув рукой в сторону переправы. Я был в отчаянии. А когда подъехал к реке, увидел ледовое море и крутизну берегов, мысли мои ушли далеко, в воспоминания тяжелого 41-го года. Настроение тогда у всех было унылое. И вот, спустя десятки лет после войны, взглянув на простиравшуюся передо мной широченную Оку, я про себя воскликнул: «Нет, Гитлеру никогда не удалось бы покорить Россию! Захватив Москву, он уперся бы в Оку, Волгу.» Младший лейтенант, однако, шел мимо меня и как бы вернул мои мысли к реальности. «Как же добраться до Выксы?» – спросил я его. «Кругалем! Через Горький. Только там есть автомобильный мост через Оку», – посоветовал он.
«Кругалем» – это лишние четыреста километров. Но что делать. На городском почтамте дал телеграмму Романову: мол, моста нет, еду в Горький, затем поверну к Петрову. Встретимся завтра. Поздно ночью я наконец добрался до Петровых, которые меня не ждали. Выслушав мои злоключения, угостили ужином и уложили в смежной комнате отдыхать. Утром вместе с Виктором мы отправились навестить Романова. По дороге на Выксу я расспрашивал Петрова о том, как воевалось.
– Виктор, а знаешь, как тебя эскадрильские ребята прозвали? – спросил я друга. – Кто-то прозвал живчиком, кто-то – везучим, шутником и даже патриотом. Ну, то, что ты – живчик и везучий, объяснять не нужно? Помнишь, ты, вернувшись на родной смоленский аэродром, не мог приземлить свою «пешку»? При снижении она задирала хвост, как петух перед боем.
– Смеешься? А дело пахло керосином. Нас атаковали «мессеры» и перебили рули высоты. «Пешка» шла по прямой, как положено. А подняться или опуститься вниз не могла. Пришлось сажать ее «на живот». Верно, повезло. Еще бы! Тяги рулей высоты были изрешечены пулями. Одна тяга держалась на честном слове. Чуть что, она лопнет, и самолет свалился в штопор.
– А верно говорят про тебя, что ты играл моторами, вроде музыканта на барабане?
– Что-то не понимаю, на что ты намекаешь? А-а. Догадался. Маленькая хитрость, вводившая фрицев в большое заблуждение. Когда мы переходили линию фронта, то давали разные обороты моторам. Создавался гул, очень похожий на рев немецких бомбардировщиков. Немцы принимали нас за «своего» и не открывали зенитный огонь.
– Но тебе везло и в случаях атаки «мессеров». Как ты увертывался от огненных трасс фрицев?
– Как все. Нырял в облака, если была густая облачность. А чаще пикировал. Во время пикирования «пешка» уходила от истребителей врага. Хороший аэроплан! Правда, ради справедливости, признаю, при резком пикировании с больших высот покрывались льдом стекла кабины летчика, и он ничего не видел. Кроме того, пленка инея образовывалась на остеклении приборов. Летчик не мог ориентироваться, был, как в «слепом полете». Как выходили из положения? Протирали стекла. Разумеется не вашими технарскими тряпками, они всегда в масле и грязи. А женским душистым платочком, подаренным во время ночной прогулки накануне вылета.
– Шутник! Уж ты не свою ли Валю имеешь в виду?
– Как хочешь, так и понимай. А знаешь, где я с ней познакомился? В Смоленске во время праздника. Справляли третью годовщину создания полка. Из Москвы прибыл сам генерал Грендаль. Праздничный ужин состоялся в летной столовой. Среди приглашенных гостей были офицеры и вольнонаемные из авиаремонтных мастерских. Среди них девушки. Мне уж очень понравилась одна из них. В красивом красном шерстяном платье. И танцевала хорошо, и симпатичная на вид. Как, думал, к ней подступиться? Кружилась она все время со своим начальником из мастерских. Танцевать тогда я почти не умел и подойти не решился. Но случай позволил с ней познакомиться. Ее звали Валя. Так она стала моей боевой подругой, женой, матерью моих детей.
– А как мне быть: верить или не верить слухам, будто ты пропадал сутки и никто не знал, где ты. Говорили, что ты дезертировал и перешел границу.
– Ерунда! И кто это мог придумать? Дело было в Крынках, на польско-советской границе. Ты же знаешь, летом 44-го фрицев вышибли из Белоруссии. Они побросали много оружия и боеприпасов. Я люблю охоту. Раздобыл трофейную винтовку, патроны и однажды с утра пораньше отправился стрелять зайцев. Одного быстро застрелил, перекинул тушку через плечо. И вдруг вижу, скачет второй. Больше и жирнее подстреленного. Я за ним. Выстрел. Заяц присел, будто раненый. Я к нему бегом. А он, хитрец, затаился и стрекача. Я за ним. Так я проделал путь в четыре километра вплоть до границы. Польские пограничники еще не успели освоить новую границу. А наши ребята тут как тут. Арестовали, отобрали винтовку и дичь. Отвели на заставу. Хорошо, у меня при себе было удостоверение личности. Пока пограничники созванивались с кем положено, наступил вечер. Обедом меня накормили, настала пора ужинать. Но в этот момент пограничникам подтвердили, кто я такой – не шпион, не дезертир, а летчик-охотник. Вернули винтовку, зайца. К себе домой я вернулся под звездным небом. Глубокой ночью.
– Виктор, скажи честно, были в нашей эскадрилье кутежи?
– Честно, был один загул по причине свадьбы Леши Кузьмичева – штурмана Анатолия Попова. В Смоленске дело было, в воздухе пахло Победой. Приглашенные авиаторы из молодежи малость перебрали спиртного. А утром приказ лететь в разведку. Ваня Голубничий еле-еле забрался в кабину. Я помню, при взлете дал крен влево – трещала голова от похмелья. Но как взлетели – протрезвели, задание выполнили. Это сказки, что нам на фронте ежедневно давали по сто грамм. Давали в тех случаях, когда успешно совершали разведывательные полеты. Но когда сидишь на земле – ни грамма.
– Виктор, а расскажи о своем детстве.
– Я не жалуюсь на свои детские годы. Нас воспитывали в духе любви к Родине и товарищу Сталину. Был еще такой лозунг: «Спасибо тов. Сталину за наше счастливое детство». Да, у нашего поколения детство прошло хорошо. Кандидатом в члены ВКП(б) стал в 1942 году в училище. Считаю: основная масса коммунистов – честные, справедливые люди. Жгучая ненависть к врагу и горячая любовь к Родине – вот истинный патриотизм советского человека. Да, мы шли в бой под лозунгом: «За Родину, за Сталина!» Наше поколение, которое отдало лучшие годы, молодость защите Отечества, ни в чем не раскаивается. Если бы мне пришлось снова начать свою жизнь, я повторил бы все сначала. Мы росли в сталинскую эпоху. И тогда Родина и Сталин составляли нечто единое. Партия пользовалась большим авторитетом в народе. Вспомним выступление Сталина в июле 1941 года, давшего оценку положению страны и изложившему план действий. Он был выполнен! В послевоенные годы, самые тяжелые в экономическом отношении, советские люди нашли в себе силы восстановить разрушенные заводы, электростанции. Вот это и радовало. Только советский человек был способен на такой подвиг.
…В заключение хочу привести несколько строк из последних писем Виктора Петрова. Город Богородск, где он закончил свой жизненный путь, типичный из серии «малых городов» России. Вдоль одной прямой и длинной улицы Ленина стоят деревянные и каменные домишки. В доме Петровых не было канализации, согревались печным отоплением. Славному разведчику, гордости нашего полка после демобилизации пришлось пережить моральную драму. Как, впрочем, и всем его друзьям-фронтовикам. Упоенные славой победителей, для мирной жизни они не имели подходящих профессий. В лучшем случае горкомы партии пристраивали их на работу начальниками отделов кадров, руководителями ЖЭКов, директорами кинотеатров. Виктор преподавал военное дело в соседней школе. Заработок не ахти какой. Выручали пять соток выделенного за городом земельного участка.
Вот его письмо начала 1993 года. Виктор-балагур еще не лишен присущего ему юмора. Он пишет: «Продовольственных карточек у нас пока нет. Введены талоны на некоторые продукты питания, как и повсюду. Сажаем на своих сотках картошку и еще кое-что по мелочи. Теперь я из разведчика превратился в фермера. Высаживаем весной два-три мешка картошки, едим все лето и на зиму хватает. Как вы, москвичи? К весне цены еще поднимутся. Так что готов продать тебе картофеля (шучу, конечно) по договорной цене. Обнимаю».
А вот строки из письма конца 1994 года. Юмора нет. Виктор никогда не ругал власть. Теперь его терпение лопнуло. Он «прозрел».
«Размениваем эти трудные запутанные годы, – писал он. – Не знаю, куда мы движемся. Мне думается, что нас – россиян запрягли в бурлацкие лямки наши новоиспеченные "господа". Мы плывем по мелководью, то ли по течению, то ли против, не знаем, к какому берегу пристанем. Либо упремся в тупик, либо выплывем на большие воды. В последнем сомневаюсь. Ибо повсюду одно и то же – бардак, хаос. Не сидим, не лежим, а находимся в коленопреклоненном положении. Добавить к этому нечего. Чтобы отвлечься от грустных дум, увлекся резьбой по дереву. Получаются красивые вещи. Не забываю и любимое занятие – фотографирование. Крепко обнимаю».
Последнее письмо датировано апрелем 1995 года: «Наконец-то малость отошел от коварного инфаркта. Болел почти полгода. И пока не могу уверенно ходить по больничной палате. Но хорошо, что могу писать. Видит бог, мне уже не увидеться больше с однополчанами».
