Зимняя вишня

– А подумай. Как живешь?

– Да ладно тебе, отец… – Виктор тянется к бутылке.

– Нет, Витька, подожди, как я живу?

– Филиппу зачем дала уйти?

– Отец, да ладно, сколько можно об этом… – Что же мне, за хвост его было держать?

– Действительно! – возмущенно вздыхает Нинка.

– Женщина захочет – за что хочешь удержит.

– Ну вы даете, Николай Митрофанович!

– Отец, ты того… Больше майору не давать.

– Жила бы как все люди, полной семьею.

– Значит, важнее, по-твоему, казаться, чем быть?

– Вот, вот, с этого все и начинается. С этой самой философии, которую вам, дуракам, подбрасывают… – И вдруг суровость отца исчезает. – Генерал явился. – И на лице появляется радостная, но вороватая улыбка. – Здравия желаем, товарищ генерал!

На пороге кухни стоит мама. В строгом, черном платье, тоже удивительно молодая, без единой морщинки. Вся иконописная и отрешенная, что не мешает ей мельком и с презрением оглядеть наш стол.

Она молча уходит в комнату, и я вижу, как там крестится на иконы, потом возвращается, уже сняв платок.

– Антошка почему без куртки бегает?

– Тепло, мама!

– Антон в деда, солдат! – бодро заявляет отец, но глаза у него беспокойные.

– А ты, солдат, уже прикладываешься?

– Так дочка же приехала, как же… Под такое дело!

– Из стаканов, без скатерти, креста на вас нет. Надолго к нам?

– До завтра.

– Значит, завтра на рыбалку махнем! – подхватывает отец. – Витька, как насчет рыбалки?

Заговорили, заспорили о чем-то, мне непонятном.

– Здравствуй, дочка.

– Здравствуй, мама.

Мама глядит на меня, а я гляжу на маму.

– Все одна кукуешь?

– Все одна, слава богу.

Не верит, что слава богу, глаза печальные.

Мама, ты вовсе не строгая, а самая добрая и понимающая на свете. И тепло от тебя родное, и запах, знакомый с детства. И так бы стоять с тобой, обнявшись, долго.

– Выживу, мама, – не бойся.

Утро такое раннее, какого я в городе давно не видела. На речке тишина, дыхание слышно. Мужчины, включая моего Антошку, засели на берегу с удочками. Нинка разводит костер. А мы сидим с мамой на пригорке, среди высокой травы, говорим тихо, почти шепотом.

– Нас ведь как всю жизнь учили, – рассказывает мама, – будь готов! Живи начеку. С войны отца ждала – все время готовилась, что вот оно случится, вот случится. И в мирное время ночные тревоги, готовность номер два, командировки. Сидишь с вами, ждешь, вы еще несмышленые, кому поплакаться, кого попросить, чтобы минула отца чаша сия? Одного Бога. Стала молиться – спокойнее стало. Раньше тайком в церковь ходила, а теперь что таиться. – Мама смолкает на минуту, наклоняется ко мне: – К Богу, дочка, все больше людей прибегает. И молодежь. А у тебя Антошка некрещеный. Покрестить бы надо…

– Во! Попробуй у меня только!

Это отец отозвался. Как ни шептались – услышал.

– Ты уди, тебя не спрашивают! Время, Ольга, какое тревожное.

– Мировой войны она ожидает с минуты на минуту! – вставляет, посмеиваясь, отец.

– Чего ее ждать, когда она уже есть. И Афганистан тебе, и Иран… У Витьки в части тревоги чуть не каждую ночь.

– Мама, а может, обойдется?

Не верит, что обойдется, молчит, и лицо скорбное, словно всех нас уже похоронила.

На реке оживление, кого-то поймали.

– Тащи! – Да не так! – Дай мне! Я сам!

Блеснула в воздухе рыбешка.

– Мама! Я пойма-ал! Лыбу поймал!

Бегу смотреть. Действительно поймал какую-то кильку.

– По первому разу всегда везет, – гововорит отец ревниво.

А Витьке не везет. Сидит в сторонке от всех, помалкивает и таит в себе надежду.

Я подошла к нему, села рядом

– Не клюет?

– Клюнет.