Посреди времен, или Карта моей памяти

Его хоронят, где-то рядом станция.
Нет, нет, сюда никто не опоздал.
Идут как прежде мимо поезда,
У гроба не свои, а иностранцы.

Это было написано в период гонений, когда нынешние почитатели старались делать вид, что такого поэта нет. И все-таки была у отца абсолютная независимость мысли. Когда в постсоветское время из Пастернака сделали кумира, а вчера поносившие стали произносить славословия, превращая его в главного и независимого русского поэта советской эпохи, отец в своей книге о Маяковском написал о сервилизме Бориса Леонидовича, о его приспособленчестве и внутренней согнутости перед властью[3 - Кантор К. Тринадцатый апостол. М.: Прогресс-Традиция, 2008. С. 157.].

Благодаря занятию дизайном, промышленным искусством, отец вышел на проблему проектирования, которую он хотел прочитать (и написать) как философскую идею. Даже проговаривал много раз, что придумал некую философическую клеточку мироздания, вроде платоновской идеи или монады Лейбница, которую он назвал ПРОЕКТОН. Но так и не написал в той полноте, какую идея заслуживала. У него на столе долго лежала выписка из «Фрагментов» Фридриха Шлегеля: «Проект – это субъективный зародыш становящегося объекта. Совершенный проект должен быть одновременно и всецело субъективным и всецело объективным – единым неделимым и живым индивидом»[4 - Шлегель Фр. Фрагменты // Эстетика. Философия. Критика: В 2 т. Т 1. М.: Искусство, 1983. С. 290.].

В каком-то смысле его дети были его проектом. Я приведу стихотворение, которое отец написал к моему дню рождения в 1980 г. Мне исполнилось тогда 35 лет, я работал в «Вопросах философии», был женат, у меня был уже взрослый сын, я написал две повести: «Два дома», «Я другой» и десяток рассказов. Прозу мою не печатали, читали ее два-три человека; один из них, Владимир Федорович Кормер, замечательный писатель, которого тоже не печатали, говорил мне: «Это нормально. Было бы хуже, если б печатали». Можно было провести жизнь за вечерними застольями, махнув на себя рукой, как многие тогда делали. Я помню, как морщился отец, видя, как я трачу время. И в итоге я усвоил его позицию. Это была стоическая неприязнь к внешнему успеху, которую он мне привил раз и навсегда. Хотя сам любил, чтобы его слушали и восхищались. Человек противоречив. Но меня он спас, объяснив нечто важное – к тому же в стихах. Должен еще сказать, иначе не очень понятна будет первая строка стихотворения. Я назван Владимиром в честь Маяковского. А теперь отцовские строчки:

В Начале все же было Слово,
И это Слово было – «Вова!»

Потом…. Слабеет память тела
Быстрее памяти души…
Потом, наверно, было «дело»…
Но ты об этом не пиши.
……….
В Начале, точно, было Слово.
В Начале, После и Всегда.
Теперь опять, как и тогда,
Его я повторяю снова:

«Будь Словом, Вова! Плоть – трава,
Оставь слова, слова, слова».

    28 марта 1980 г.
С тех пор я написал немало слов – повестей, романов и рассказов, много научных статей и монографий. Какие-то были замечены, большинство нет. Но было еще самое важное, чему меня тогда сумел научить отец, что я хотел бы выделить как доминанту его духовной позиции: несмотря на внешний успех или неуспех – отец требовал от себя и своих детей, как говорят спортсмены, «держать планку». Ориентироваться на высокое – наплевать, поймут сейчас или вообще не поймут, или прочтут тебя когда-либо много позже. Но необходимо говорить только то, что чувствуешь и думаешь.

Он и свои тексты писал, годами не печатая. Известная теперь «Двойная спираль истории» до 2002 г. лежала в разбросанных рукописях почти двадцать лет. И еще он советовал: «Когда пишешь даже о самом великом мыслителе и писателе, не бойся посмотреть на него критически – иначе никогда не скажешь своего, утонешь в чужих идеях». И вместе с тем у каждого должен быть свой проводник в мир идей – скажем, у Мераба Мамардашвили это были Декарт и Кант, у отца – Маркс и Маяковский, для меня остаются значимыми два мыслителя – Достоевский и Соловьёв. Кумиров у отца не было. Были учителя и духовные водители. Это давало ему точку опоры, духовной, не внешней.

Последние годы отец вернулся к проблеме философии истории, которая, по сути, всегда стояла в центре его интересов, пробиваясь в его работах по эстетике и дизайну. Он ввел понятие «парадигмы всемирной истории» как парадигмы истории культуры в ее движении к свободе индивида, уточняя его другим понятием – «паттерна», т. е. проекта конкретных культурно-исторических типов. Есть паттерны истории западноевропейской, российской и др. С его точки зрения, нет общества – ни русского, ни западноевропейского, ни китайского, – в котором бы укоренялся лишь один тип паттерна. Тип культуры связан с определенным народом и формируется в процессе жизнедеятельности определенного общества, этноса, народа. Но он обладает способностью перемещаться в другие общества, входить в них наряду с другими паттернами, которые в нем укоренены. Отец выделял три фундаментальных типа паттернальной культуры: персоноцентрический, социоцентрический и смешанный. В российской культуре, на его взгляд, доминирует смешанный – персоносоциоцентрический. Если парадигмальность в культуре может быть понята как ее изменчивость, способность к развитию, выходу за однажды достигнутые пределы, то паттернальность культуры есть выражение ее наследственности. Развитие всемирной истории, в отличие от движения доистории, не может быть реализовано без парадигмальных проектов (как пример – иудеохристианская религия).

Внешне, бытово, он был часто зависим от тех, кто в данный момент мог о нем заботиться. Он мог капризничать. Но в трудные и плохие минуты удивительно стоически принимал судьбу. Так получилось, что в ночь на 9 февраля 2008 г. в больнице из его близких был я один. Он, видимо, понял раньше меня, что умирает. И дальше была поразительна твердость. Вспомнил маму, просил поцеловать внучку и внуков, сказать им, что они талантливы, и он рад, что успел это увидеть, посожалел, что редко видел правнука, говорил о женщине, которую любил последний год. Я пытался сказать, что мы еще попируем по выходе «Тринадцатого апостола». Он закрыл глаза, произнес спокойно: «Уже без меня. Главное, чтобы том вышел»[5 - Том вышел спустя пару месяцев после его кончины: Кантор Карл. Тринадцатый апостол. М.: Прогресс-традиция, 2008.].

Карл Кантор. Незадолго до смерти

Написано им много. Насколько помню, он писал всегда. Опубликовано гораздо меньше. О печатании его текстов чаще всего и говорить не приходилось. Сначала его тексты называли «евромарксистскими», а потому печатали с трудом. Как говорил тогда Володя Кормер: «Если бы Карл Моисеевич жил во Франции, мы бы сейчас изучали его, а не Гароди». А потом его не очень печатали за то, что он остался марксистом, когда марксизм перестал быть общеобязательным мировоззрением. Он продолжал думать и писать, что хотел. И говорил о том, чтобы оставить слова, а не утвердиться посредством слов. Высшая оценка все равно приходит после смерти, дается на Божьем суде, достигая нашей Земли отголоском. Сейчас этот отголосок начинает звучать по поводу его собственного творчества.

Последние папины стихи, неожиданные для меня (он был таким русофилом), совершенно библейские по интонации, были написаны примерно за месяц до смерти. Написав, он прочитал мне вслух, потом оставил их среди своих бумаг на столе. Слава Богу, что тогда же я переписал их в свой блокнот.

Скончался век, исчерпан срок,
Пройдет и время.
И вечность явится, как Бог,
С лицом еврея.
Это был экспромт.

6. Сергей Бычков, Владимир Кантор

Вспоминая отца Александра…

Уроки «прямоты без лести» и «дружбы без фарисейства» – крылатые слова важнейшей переписки.

    Журнал «Гефтер»

Современная переписка из двух углов

Дорогой Владимир!

Думаю, что сама мысль о подобной переписке возникла не случайно. Тени Великолепного Вячеслава и смиренного Михаила Осиповича Гершензона осеняют нас, поскольку мы стремимся продолжить их дело, как они продолжали дело своих предшественников по сохранению и приумножению русской культуры. Они не сетовали на времена неблагоприятные. Они трудились, не покладая рук, невзирая на враждебные ветра. Их наследие приходит в сегодняшнюю Россию и заставляет нас более пристально всматриваться в происходящие перемены и в самих себя. Вечные вопросы продолжают беспокоить нас. Кто мы? Зачем мы здесь? В чем заключается наша задача?

Да и времена предельно схожи. Они затеяли свою переписку в самое, казалось бы, неблагоприятное время, когда умирало то, что составляло славу России. Во время Гражданской войны умирали от недоедания поэты, ученые, живописны и композиторы. Мартиролог третьей русской революции до сих пор не составлен. Мы живем во время пятой русской революции, которая длится без малого вот уже четверть века. Мой духовник, православный священник Александр Мень, считал, что хрущёвские перемены следует считать четвертой русской революцией. Видимо, он был прав. Горбачёв стоял у истоков пятой, которая продолжает менять лик современной нам России. Многие из тех, кто покинул страну в начале горбачёвской перестройки, уже не узнают ее лика. Кто-то считает, что России после таких катаклизмов не суждено возродиться.

Хотя считаю, что деление, предложенное Гегелем, на страны «исторические» и «неисторические» не потеряло своей актуальности. Россия, несмотря ни на что, остается «исторической» страной. А это означает, что у нее может быть будущее. Великая русская культура вполне может ассимилировать поток варваров, хлынувших на ее просторы после развала империи под аббревиатурой СССР. Историческая закономерность, на мой взгляд, заключается в том, что прорывы, подобные тому, который предпринял Петр I или Михаил Горбачёв, на десятилетия опережают инерционность масс. Государственные деятели, приходящие на смену реформаторам, боязливо отступают, пытаясь реставрировать прошлое. Иногда кажется, что эти попытки приносят успех, как это происходит в сегодняшней России. Увы, это только иллюзия. Странно, что дело Петра продолжила немка Екатерина II. Причем не только продолжила, но и во многом завершила его замыслы. В этом – смысл надписи на памятнике Петру, изваянном Фальконе: «Петру Первому Екатерина Вторая». Мне кажется, прав был академик Александр Панченко, первым отметивший это духовное родство.

Сергей Бычков

Дорогой Сергей!

Ты сразу задал высокую планку (и дело не в параллелях с классикой – «перепиской из двух углов»), это мы обговорили заранее, а в том соображении, которое сквозит в твоих строках: что, несмотря на бесконечные перемены последних десятилетий, Россия остается равна себе. Не могу не согласиться, что самый решительный прорыв, выводящий страну из ситуации внеисторического существования, совершил Петр Великий (тут, разумеется, и Екатерина Великая, и Александр Освободитель – три фигуры, прокладывавшие европейский путь для России). Но начало – Петр. За это, кстати, бранил его Шпенглер, писавший о «псевдоморфозе» Петра, «втиснувшего примитивную русскую душу» в чуждые ей европейские формы. И далее каркнул, как ворон, что «примитивный московский царизм – это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня». Впрочем, писалось это уже после победы большевиков, совершивших антипетровский переворот, символически подкрепив его перенесением столицы в Москву. Я бы поэтому говорил не о равенстве себе, а о своего рода маятнике, амплитуда которого слишком велика. Хотя Французская революция тоже была своего рода возвратом в варварство, начиная от гильотины, уничтожения высшего сословия (хоть и не в российских безмерных масштабах) и, главное, уничтожения священников, отказа от христианской парадигмы. Русские революционеры отчасти подражали французским якобинцам, но шагнули в пропасть много решительнее (как называл эту пропасть Степун, «преисподнюю небытия»).

Петра бранят за уничтожение патриаршества, но даже Хомяков снял с него это обвинение, заметив, что независимость Церкви была «уже уничтожена переселением внутрь государства патриаршего престола», который был независим в Константинополе, но не мог быть свободным в Москве. Сам же Петр, конечно, был фигурой, несшей в себе основные христианские инициативы, что так тонко описал Пушкин:

Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За дело, с Богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как Божия гроза.

Как ты понимаешь, слова выделены мной.

Пока Бог в советское время писался с маленькой буквы, советский читатель мог воспринимать эту фразу как старинную манеру выражения, но для Пушкина это было очень серьезно. Преисподняя небытия означала не только истребление русских мыслителей и писателей, но массовые расстрелы священников, чтобы не было возврата к христианству, которое, худо ли, хорошо ли, но устанавливало и поддерживало нормы нравственной жизни. Понемногу возрождавшаяся в хрущёвское время интеллигенция снова искала этих норм, чтобы можно было противопоставить их людоедству сталинского режима. И, конечно же, это должны были быть не «ленинские нормы партийной жизни», ибо лагеря уничтожения (скажем, Холмогорский), расстрелы заложников были устроены с благословения Ленина. Россия так или иначе вписана в парадигму христианской цивилизации и вне христианства, пусть секуляризованного, развиваться цивилизованно не может. Сегодня молодым людям трудно это представить, но Библия в советское время была абсолютно недоступна для чтения, если не хранилась в семейной библиотеке. Но был еще ход, этим ходом я как раз и прошел. Для меня учителями христианства стали русские писатели. Священникам я не доверял, зная их сервильность сталинского периода. Пока в конце семидесятых не познакомился с отцом Александром Менем, человеком абсолютно свободным, интеллектуалом, при этом православным священником. Познакомился я с ним у нашего общего приятеля Льва Турчинского, собравшего самую полную библиотеку русской поэзии начала века. И тогда, к своему стыду, я впервые услышал о катакомбной церкви, независимой, существовавшей вопреки всем советским жестокостям, ее-то воспитанником и оказался отец Александр. Мы как-то сдвинулись на край стола и проговорили несколько часов. Причем я услышал и его рассказ о юности, о том, что все свои последующие идеи он в семнадцать лет записал в школьную тетрадку.

Но я знаю, что ты много больше общался с отцом Александром, занимался и церковными делами. Поэтому, думаю, пришла пора рассказать о катакомбной церкви и как туда попал отец Александр. Сережа, я разболтался. Но ты должен внести строгую ноту специалиста.

22 февраля 2014

ВК

Дорогой Володя!

Во многом мы единомышленники. И, во-первых, в области российской истории. Что бы ни говорили о России, но ее цивилизация в основах своих зиждется на христианстве. Не будем забывать, что Русь приняла крещение в те времена, когда Европа еще пребывала в младенческом состоянии. А учительницей Руси была Византия, сохранившая и приумножившая откровения иудейской и эллинской мысли. Эта страна в Х веке была наиболее высокоразвитой как в культурном, так и в богословском плане. И наши предки оказались способными учениками. Уже в XVIII столетии они положили начало великой русской литературе. И в годы сталинщины, на которые выпало наше формирование, русские писатели зажигали в наших девственных сердцах христианские идеалы, так яростно уничтожавшиеся в 20-30-е годы большевиками-богоборцами. Не будем забывать, что вплоть до конца 50-х годов в СССР Достоевский оставался запрещенным писателем.

Сергей Бычков и о. Александр Мень, 1985 год