Терское казачество. Вспомним, братцы, про былое

– Федор, салам алейкум! – поприветствовал его стоящий неподалеку горец. – Не иначе, приехал выбирать коня?

– Алейкум салам, Джамбот! – ответил на приветствие атаман и спешился. Они обнялись, как старые кунаки, обменялись новостями.

– Вот, готовлю сына на службу, – показал он на Григория, – конь нужен.

– А это младший? – показал горец на Егора. – Да.

– Хороши джигиты, – удовлетворенно высказался кунак, пожав обоим руки и похлопав по плечу.

– Хороший конь нужен?

– В столицу служить еду, какой попало не пойдет, – ответил Григорий.

– Ту видишь? – показывая на одну из лошадей, сказал кунак.

– Которую, что в середке? – переспросил Григорий, – вороная?

– Да, да! Хороший конь, бери!

Кунак говорил правду. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы по достоинству оценить лошадь. Но они еще раз внимательно осмотрели ее, спросили о цене и, подтвердившись мыслью, что она действительно стоит этих денег, решили – брать.

Собралась толпа.

– Добрый конь, – похвалил усатый казак.

Вороной между тем перебирал ногами, словно танцуя, подразнивал покупателей.

– Да ты попробуй ее в седле, – посоветовали в толпе, и Григорий подошел к коню. Вороной был оседлан, но только Григорий протянул к нему руку, он, играючи, взбрыкнул задними ногами и обдал того комьями липкой глины, полетевшей от копыт. Вокруг захохотали.

– Это тебе не на кляче дрова возить, – сказал кто-то, и опять смех.

У Григория даже шея покраснела от стыда и обиды. Но отец подбодрил:

– Не робей, оботрется.

Пока вокруг судачили, Григорий вновь подошел к коню, смело потрепал его по шее и вскочил в седло. Конь не сдвинулся с места. Тогда Григорий достал из-за голенища плетку и хлестнул ею по крупу. Вороной взвился на дыбы, тряхнул головой и, пробиваясь через людское кольцо, победно заржал и поскакал прочь.

Толпа загудела, заволновалась. Десяток всадников понеслись по равнине, растянувшись цепочкой, пытаясь догнать коня. Однако никому не удалось настичь вороного. Вытянувшись в струну, он мчался ровным наметом.

Черная грива его, как крылья, играла под ветром. По одному, по двое, на взмыленных лошадях верховые возвращались обратно.

– Вот это конь! – слышалось в толпе.

– Скакун золотой, святая правда, – подтверждали разгоряченные всадники.

А жеребец, почувствовав силу в руке, державшей повод, показал все, на что был способен. Они несколько раз обскакали станицу, пролетели по обрыву над Малкой, которая делала здесь крутой поворот, а вороной все скакал, не зная устали. И с каждым часом он становился все покорнее. Когда Григорий решил, что пора возвращаться к базару, и направил туда коня, он почувствовал, что лошадь ему повинуется. Солнце теперь светило казаку в спину, согревая его тело и сердце, наполненное ликованием и смутным ожиданием перемен, которые непременно должны произойти в его судьбе.

Они остановились. С боков коня падала пена, он стоял статный, разгоряченный в облаке пара, струившегося на солнце от мокрой шерсти. Но в темных глазах коня уже не было ярости и протеста.

Григорий слез с седла, взял в руки лошадиную морду и поцеловал в лоб, где красовалось лучистое белое пятно.

Назад они возвращались уже в полдень. Солнце припекало. Вокруг парило. Переправившись обратно через Малку, атаман, посмотрев в сторону Эльбруса, заметил:

– Кажется, гроза приближается.

– Где, где? – в один голос спросили братья.

– Да вот она идет, находит, – указал он на показавшуюся тучу. Туча появлялась с гор тихо, беззвучно, как далекая, темная тень. От нее стало веять прохладой.

– Не с градом ли? Что-то холодит, – встревоженно спросил Егор у отца.

– С градом ли, с бурей ли, будет нехорошо.

Туча стала быстро сгущаться, расти, клубиться. На ней начали возникать какие-то седые башни, черные трубы с дымными кольцами. Вдруг она забормотала глухо и грозно.

– Надо поторопиться, а то застанет, – предупредил атаман. И они пустили лошадей в намет.

Туча глухо, предостерегающе заворчала, напомнив о себе. Солнце еще не зашло, но туча стала его заслонять, и вокруг быстро стало темнеть. Сверкнула молния. Предшествуя грозе, налетел ветер. Он пригибал к земле траву, цветы, расшевелил деревья. Терек, к которому они вскоре подъехали, вспенился, отражая отблески молний. Раздался треск грома. Один, другой… Сильные порывы завихрили все вокруг, да так, что стало трудно двигаться. Но это продолжалось до тех пор, пока не полил дождь. Ветер сразу стих, как будто ему намочили крылья. Дождь хлынул прямой, ливневый. Казаки сразу же промокли, но хода не сбавили. Небольшая речушка Деменюк вместо ручья теперь бушевала рыжим пенным потоком. Он нес траву, кустарник, вырванный с корнем, солому, какие-то доски. Егор сходу попытался перескочить бурлящую речушку, но отец придержал его.

– Стой, сынок, не торопись – берега сейчас коварны. Смотри, с каким шипением они погружаются в пенную воду.

И действительно, обваливающиеся берега словно предостерегали их. Они отъехали в сторону и, найдя более мелкое место, проскочили речку.

– Ну, вот мы и дома! – в сердцах произнес атаман, когда они, выстроясь в цепочку, въезжали в станицу.

А дождь лил, не переставая. Сверкали молнии, сгущая тьму…

Глава III

В радостном, но беспокойном ожидании летели дни в станице. В конце месяца горными потоками опять вздуло Терек, и потонули его берега. Лес по-над станицей залило как никогда. Казалось, вот-вот и верхушки потонут. Но это продолжалось недолго. Вскоре разлив спал. Из воды то тут, то там торчали кусты, куги, коряги, стволы деревьев. А по-над берегом стали просматриваться зеленые полянки, жадно ловившие солнечное тепло после долгого пребывания под водой.

В эти дни освобожденный от службы Григорий, закончив дома хозяйственные дела, уходил на реку. Он садился на ствол поваленной ивы, у кромки песка, полого уходившего под воду, и предавался размышлениям. Сухой, ободранный ствол, на котором он сидел, поблескивал на солнце, будто отлит из металла. Глядя на него, Григорий вспоминал: эта ива когда-то была любимым местом его свиданий с Машей. Она надежно прикрывала их от посторонних глаз. Она росла на самом краю Терека, и ее ветви свисали до самого берега. Идя на свидание, он поднимался к иве по пригорку от реки, а Маша спускалась туда по заросшей давней тропинке, протоптанной конями. Бывало, разлученные на много дней, истомленные тревожным и нетерпеливым ожиданием, они стремительно обнимались под этим деревом и, безотчетно поддаваясь обоюдному влечению, целовались. Лунный свет падал на их сближенные лица и радостно терялся в сумеречной темноте. Положив беспокойную руку на ее крепкое горячее плечо, он рассказывал ей о службе, о домашних делах. Однажды он упомянул о том, что отец намекнул о женитьбе.

– Ну, и женись, Гриша, станешь семейным, – тихо тогда сказала Маша и запнулась.

– На ком? На тебе, да? Ты как… – только и успел проговорить он ей. Маша не дала ему договорить. Она прильнула к нему губами, без робости падая на мягкий ковылек, и с тихим радостным удивлением ответила:

– А на ком же еще? Ты давно мой!

– О чем вопрос, Машенька! Я тоже давно решил.

Он попытался расстегнуть ей кофточку, но она резко отдернула его руку и протестующее сказала:

– Не смей трогать, я глупая, а ты? – И она всхлипнула. У него тогда сжалось сердце горячим комочком. Он осторожно обнял ее, а она, притихшая, не отстранилась, но потребовала:

– Гриша, скажи своим, пусть присылают сватов.

– Обязательно скажу, родная, – взяв ее за руки, пообещал он.