Мрак в конце тоннеля

– Э-э… Валера я…

– Платон.

Щедрой рукой я отмерил в кружку граммов сто коньяка, на этом угощение закончилось.

– Ну, за знакомство!

Валера поднял кружку, рассчитывая, что я чокнусь с ним фляжкой, но я не откликнулся на его призыв.

– Спасибо, я уже выпил.

– Ну, еще пару глотков.

– Я человек непьющий, – совершенно серьезно сказал я.

– Да?! – вытаращился на меня парень.

Похоже, он снова захотел спросить у меня про сорок первый год или что-то в этом роде.

– Я выпиваю только в одиночестве. И только по мере надобности.

– Но в одиночку пьют…

– Отстань, – перебил я Валеру и, отмахнувшись, повернулся к нему спиной.

Одеяло подо мной, но лень подниматься, чтобы залезть под него. К тому же коньяк мало-мало согревал. И еще действовала методика, которой научили меня еще в армии. О ней-то я и хотел рассказать Валере, но все испортил его дурацкий вопрос. А способ согреться простой – расслабляешь тело и внушаешь себе, что в груди, как в походной печке-буржуйке, пышет огонь. В стужу эта методика, конечно, не сработает, но в такой прохладе, как сейчас, вполне может помочь даже новичку.

Как это ни смешно, но я действительно причислял себя к непьющим. Ведь я избегал застолий, где легко можно было потерять чувство меры и набраться до икоты. Мой тезка Платон советовал пьяным людям смотреться в зеркало, чтобы отвратиться от своего безобразия. В сущности, именно так я и поступал, контролируя себя. И следил за собой, чтобы легкий запах перегара от меня не вызвал в людях отвратительных ассоциаций. И стрижка у меня модная, и волосы я содержу в чистоте, по мере возможности укладываю феном. Мне уже тридцать четыре года, но на лбу ни одной морщинки и под глазами никаких мешков. Волосы не осветляю, смягчающими кремами для лица не пользуюсь, ресницы не выщипываю и не подкрашиваю, бесцветный маникюр не для меня – но все равно, если верить Оксане, выгляжу вполне ухоженно. И отнюдь не женоподобно, в отличие от новомодных метросексуалов, тьфу на них. Если кто-то с этим не согласен, я могу доказать. Только не советую со мной спорить, а то ведь и под мухой мои кулаки могут сорваться с привязи…

Чем больше я согревался, тем сильней одолевала меня дрема. Я засыпал, представляя, что скоро трехдневный срок моего пребывания здесь закончится и я смогу провести две недели в обществе своей дочери, в доме, где она жила со своим отчимом. У Кости – гостиницы, казино, рестораны, на этом он и зарабатывал свои миллионы. Дом у него большой, в стиле классического помещичьего особняка с колонами и флигелями, посреди сосновой рощи, на берегу тихого озера. Воздух там и вкусный, и целебный. А еще есть сауна с крытым бассейном. В общем, отдохнуть там можно было как в лучшем санатории. И на теплое море потом ехать вовсе не обязательно – сразу можно выйти на работу. Если она сама не выйдет на меня.

Я уже почти заснул, когда вдруг услышал знакомый громкий голос. К нам обращался тот самый офицер, что вышел встречать нас в переходном шлюзе. Тогда он рассказывал нам про радиацию, а сейчас приглашал на обед. Приятная новость, но вовсе не удивительная, а изумило меня то, что «советский капитан» Болгаров звал нас в общую столовую с экрана включившегося вдруг телевизора, который, оказывается, был составной частью действующей здесь системы оповещения. Неплохо, кстати говоря, придумано.

Сначала с лица офицера сошла дежурно-дружелюбная улыбка, а затем исчез и он сам. На экране телевизора его сменило известное лицо ведущего «Других новостей», который с фирменной своей улыбкой рассказывал что-то про метро. Я прислушался. А еще пришлось всматриваться в экран, потому что качество изображения было, мягко говоря, неважное.

– Станция «Волоколамская» построена в одна тысяча девятьсот семьдесят пятом году; это единственная станция-призрак, которую могут наблюдать пассажиры подземного поезда.

Камера вплотную приткнулась к окну вагона, и я в замедленной съемке хоть и смутно, но увидел стены неосвещенной станции и зал без всякой отделки.

– Ведомственная инструкция рекомендует машинистам проезжать эту станцию на максимальной скорости, чтобы пассажиры не догадывались о ее существовании. А она существует и расположена в перегоне между станциями «Щукинская» и «Тушинская». Как существуют и другие станции-призраки, совершенно скрытые от посторонних глаз. В следующей передаче мы расскажем о подземных транспортных сооружениях мобилизационного предназначения, известного в народе, как «Метро-2».

Ведущий переключился на следующую тему, и только тогда Валера подал голос.

– Знаю я эту станцию, каждый день мимо проезжаю, только видно плохо. Да и ничего особенного там. Темно, пыльно. Ни ходов там, ни выходов. И с засекреченным метро она никак не связана… Не для того это метро засекречивали, чтобы в него так просто можно было попасть.

– А если непросто? – насмешливо сказал я, пропуская его на выход из кубрика.

– А за «непросто» и по голове получить можно. Да еще и пробраться туда нужно. Не думаю, что журналисты будут рисковать. Может, старые кадры покажут. Ну, раньше снимали про это метро. Шахты там, рельсы… Там, говорят, рельсы бесконтактные, и в бетон уложенные, ну, чтобы не только поезд, но и машина могла ехать…

– Еще про танковый завод расскажи, – насмешливо посоветовал я.

– Что за танковый завод?

– Ну, там же, под землей расположен. Чтобы танки во время войны выпускать. И мобилизационный резерв там – две тысячи законсервированных танков.

– Да нет, ерунда это, – озадаченно мотнул головой Валера. – Зачем танки под землей?

– Там транспортные коммуникации есть, в случае войны танки на поверхность выйдут.

Мой голос звучал совсем не убедительно, потому что я и сам не верил в существование танкового завода. Даже не помню, от кого я о нем слышал. А может, читал… Но слишком уж все это на вымысел смахивает. Танковый завод – не избушка на курьих ножках, так просто под землей его не спрячешь. Да и кому нужны танки после того, как мир сгорит в ядерном огне…

А может, и нужны. Может, придется еще повоевать в условиях радиоактивного заражения. Есть такая старая и не очень веселая песенка на музыку из «Голубого вагона». «Ядерный грибок стоит, качается, жесткость радиации растет. Танки США прекрасно плавятся, и зачем их выпустил завод?»… Только и наши танки тоже расплавятся. Те, что на поверхности. А те, которые под землей, могут продолжить войну… Но все это теория, и слишком уж затратное это дело – подкреплять ее практикой. Хотя всяко может быть…

Стены в столовой были выкрашены в успокаивающий зеленый цвет, но качество работы могло вызвать раздражение. Как будто уборщица тетя Клава макнула швабру в краску с ведром и одной рукой размазала ее по стенам. Будь стены наружными, с выходом во внешнюю среду, эту малярную вязь можно было принять за камуфляж, но ведь они внутренние, и маскировать их вовсе незачем. И еще освещение в столовой было тусклым, отчего сидевшие за столами, а также входившие в зал люди казались бесплотными обитателями мира полутеней. Впрочем, это не помешало мне разглядеть двух наших запропастившихся соседей. Они занимали одну половину дощатого четырехместного стола, а другая была свободна. Я решил присоединиться к ним, а Валера тенью последовал за мной.

– А-а, соседи! – хоть и вяло, обрадовался нам крепкого сложения приземистый мужчина лет пятидесяти.

Он был спокоен, но брови его были приподняты, как у изумленного человека. Видимо, это было его обычное выражение лица, поэтому вертикальные морщины глубокими бороздами прорезали высокий лоб. Нос у него крупный, но вздернутый, как будто от его кончика к поднятым бровям тянулись невидимые ниточки. Губы пухлые, подбородок широкий, будто раздутый. За столом он сидел основательно, как уверенный в себе хозяин крестьянского дома в ожидании честно заработанного обеда.

– А мы тут ходили, смотрели!

Зато его сподвижник был более щедр на эмоции. И широко улыбался, глядя на меня. И еще в его взгляде смутно угадывалось чувство вины, как будто он поступил неправильно, что не зашел за нами, не позвал на обед.

Внешне он очень напоминал своего соседа – такой же приземистый, хотя чуть менее крепкий на вид, и черты лица те же, только брови не вскинуты вверх, и нос не так сильно вздернут. Он был примерно моего возраста и по этому критерию не годился своему спутнику в сыновья. Но ведь эти двое могли быть братьями, один лет на десять старше другого. И судя по говору с нажимом на «о», приехали они в Москву откуда-то с северных или восточных областей. Может, из Кирова, а возможно, из Вологды.

– Интересно? – спросил я, усаживаясь за стол.

– Очень. Такое ощущение, что на самом деле война началась. Все там, наверху, погибли, а мы здесь живые… Все погибли, зато мы живые… Кстати, меня Леша зовут.

Я представился в ответ, а заодно познакомился и с его братом – Сахатовым Геннадием Ефремовичем, как представился самый старший из нас мужчина. Что ж, пусть будет по имени-отчеству, я не против.

А потом нам подали обед. Два молодых парня в солдатской форме советского образца и в поварских куртках быстренько разнесли дюралюминиевые бачки с горячим супом. Тарелки уже стояли на столах, осталось только наполнить их. Массивный черпак лежал в гуще ложек и вилок. Исподлобья глянув на меня, Геннадий Ефремович взялся за него. Видимо, решил, что в силу своего возраста может быть разводящим за столом. Как будто кто-то собирался бороться за это право.

Хлеба на столе не было, вместо него на тарелке лежали похожие на печенье галеты в шелестящей целлофановой обертке. И сам рассольник, как я понял, сварен был из концентрата, входящего в армейский сухой паек. Что ж, по-другому и быть не могло: в бомбоубежищах свежие продукты не хранятся.

Судя по внешнему виду и вкусу галет, изготовлены они были относительно недавно. Значит, и рассольник законсервировали не очень давно, точно не в сорок первом году. Но все-таки я какое-то время перемешивал его ложкой в поисках вареных червячков, как будто они могли там быть.

Геннадий Ефремович был далек от таких сомнений и ложкой орудовал, как мастер спорта по академической гребле веслом. И хлебцы у него на зубах трещали так, что у меня у самого вдруг разыгрался аппетит. Леша не отставал от своего старшего брата, хрустел, чмокал. От галет он откусывал над тарелкой, чтобы крошки падали в нее, а не тратились понапрасну. Что ж, крестьянская смекалка достойна уважения. Только Валера смотрел на него с хорошо скрытой насмешкой. Впрочем, он сам с жадностью наяривал горячий суп. Не знаю, нравился ли он ему на вкус, но ему точно нужно было согреться.

В зале было прохладно, поэтому кашу тоже подали не сразу, чтобы она не остыла. Это была перловка с мясом, опять же из аварийного запаса продовольствия. Кашу выковыряли из консервных банок, смешали с кипятком, разогрели на паре – вышло, надо сказать, совсем неплохо. Это уж куда лучше, чем выколупывать холодную затвердевшую кашу из банки.

На третье был компот в пластиковых стаканчиках, знакомых мне по службе в армии. Только вкус порошкового компота мало напоминал мне напиток из сухофруктов. Вода с химическими вкусовыми добавками. Зато горячая.

– А что, жить можно, – с довольной улыбкой Леша неторопливо, круговым движением погладил себя по брюху.

– Что там полагается после сытного обеда? Ну, по закону Архимеда? – глядя на меня, весело спросил Валера.

По закону Архимеда после сытного обеда полагалось поспать. Это я знал, но игру не принял.