Дети подземелья
Когда на террасе, которая вела из сада в гостиную, раздались шаги, все повернулись туда. В тёмном четырёхугольнике широких дверей показалась фигура Эвелины, а за нею тихо подымался по ступенькам слепой.
Молодая девушка почувствовала на себе эти сосредоточенные, внимательные взгляды, однако это её не смутило. Она прошла через комнату своею обычною ровною поступью, и только на одно мгновение, встретив короткий из-под бровей взгляд Максима, она чуть-чуть улыбнулась, и её глаза сверкнули вызовом и усмешкой. Пани Попельская вглядывалась в своего сына.
Молодой человек, казалось, шёл вслед за девушкой, не сознавая хорошо, куда она ведёт его. Когда в дверях показались его бледное лицо и тонкая фигура, он вдруг приостановился на пороге этой освещённой комнаты. Но затем он перешагнул через порог и быстро, хотя с тем же полурассеянным, полусосредоточенным видом, подошёл к фортепиано.
Хотя музыка была обычным элементом в жизни тихой усадьбы, но вместе с тем это был элемент интимный, так сказать, чисто домашний. В те дни, когда усадьба наполнялась говором и пением приезжей молодёжи, Пётр ни разу не подходил к фортепиано, на котором играл лишь старший из сыновей Ставрученка, музыкант по профессии. Это воздержание делало слепого ещё более незаметным в оживлённом обществе, и мать с сердечной болью следила за тёмной фигурой сына, терявшегося среди общего блеска и оживления. Теперь, в первый ещё раз, Пётр смело и как будто даже не вполне сознательно подходил к своему обычному месту… Казалось, он забыл о присутствии чужих. Впрочем, при входе молодых людей в гостиной стояла такая тишина, что слепой мог считать комнату пустою…
Открыв крышку, он слегка тронул клавиши и пробежал по ним несколькими быстрыми, лёгкими аккордами. Казалось, он о чём-то спрашивал не то у инструмента, не то у собственного настроения.
Потом, вытянув на клавишах руки, он глубоко задумался, и тишина в маленькой гостиной стала ещё глубже.
Ночь глядела в чёрные отверстия окон; кое-где из сада заглядывали с любопытством зелёные группы листьев, освещённых светом лампы. Гости, подготовленные только что смолкшим смутным рокотом пианино, отчасти охваченные веянием странного вдохновения, витавшего над бледным лицом слепого, сидели в молчаливом ожидании.
А Пётр всё молчал, приподняв кверху слепые глаза, и всё будто прислушивался к чему-то. В его душе подымались, как расколыхавшиеся волны, самые разнообразные ощущения. Прилив неведомой жизни подхватывал его, как подхватывает волна на морском берегу долго и мирно стоявшую на песке лодку… На лице виднелись удивление, вопрос, и ещё какое-то особенное возбуждение проходило по нём быстрыми тенями. Слепые глаза казались глубокими и тёмными.
Одну минуту можно было подумать, что он не находит в своей душе того, к чему прислушивается с таким жадным вниманием. Но потом, хотя всё с тем же удивлённым видом и всё как будто не дождавшись чего-то, он дрогнул, тронул клавиши и, подхваченный новой волной нахлынувшего чувства, отдался весь плавным, звонким и певучим аккордам…
ХПользоваться нотами слепому вообще трудно. Они отдавливаются, как и буквы, рельефом, причём тоны обозначаются отдельными знаками и ставятся в один ряд, как строчки книги. Чтобы обозначить тоны, соединённые в аккорд, между ними ставятся восклицательные знаки. Понятно, что слепому приходится заучивать их наизусть, притом отдельно для каждой руки. Таким образом, это – очень сложная и трудная работа; однако Петру и в этом случае помогала любовь к отдельным составным частям этой работы. Заучив на память по нескольку аккордов для каждой руки, он садился за фортепиано, и когда из соединения этих выпуклых иероглифов вдруг неожиданно для него самого складывались стройные созвучия, это доставляло ему такое наслаждение и представляло столько живого интереса, что этим сухая работа скрашивалась и даже завлекала.
Тем не менее между изображённою на бумаге пьесой и её исполнением ложилось в этом случае слишком много промежуточных процессов. Пока знак воплощался в мелодию, он должен был пройти через руки, закрепиться в памяти и затем совершить обратный путь к концам играющих пальцев. Притом сильно развитое музыкальное воображение слепого вмешивалось в сложную работу заучивания и налагало на чужую пьесу заметный личный отпечаток. Формы, в какие успело отлиться музыкальное чувство Петра, были именно те, в каких ему впервые явилась мелодия, в какие отливалась затем игра его матери. Это были формы народной музыки, которые звучали постоянно в его душе, которыми говорила этой душе родная природа.
И теперь, когда он играл какую-то итальянскую пьесу с трепещущим сердцем и переполненною душой, в его игре с первых же аккордов сказалось что-то до такой степени своеобразное, что на лицах посторонних слушателей появилось удивление. Однако через несколько минут очарование овладело всеми безраздельно, и только старший из сыновей Ставрученка, музыкант по профессии, долго ещё вслушивался в игру, стараясь уловить знакомую пьесу и анализируя своеобразную манеру пианиста. Струны звенели и рокотали, наполняя гостиную и разносясь по смолкшему саду… Глаза молодёжи сверкали оживлением и любопытством. Ставрученко-отец сидел, свесив голову, и молчаливо скучал, но потом стал воодушевляться всё больше и больше, поталкивая Максима локтем, и шептал:
– Вот этот играет, так уж играет. Что? Не правду я говорю?
По мере того как звуки росли, старый спор-щик стал вспоминать что-то, должно быть, свою молодость, потому что глаза его заискрились, лицо покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком по столу, но удержался и опустил кулак без всякого звука. Оглядев своих молодцов быстрым взглядом, он погладил усы и, наклонившись к Максиму, прошептал:
– Хотят стариков в архив… Брешут!.. В своё время и мы с тобой, братику, тоже… Да и теперь ещё… Правду я говорю или нет?
Максим, довольно равнодушный к музыке, на этот раз чувствовал что-то новое в игре своего питомца и, окружив себя клубами дыма, слушал, качал головой и переводил глаза с Петра на Эвелину. Ещё раз какой-то порыв непосредственной жизненной силы врывался в его систему совсем не так, как он думал… Анна Михайловна тоже кидала на девушку вопросительные взгляды, спрашивая себя: что это – счастье или горе звучит в игре её сына… Эвелина сидела в тени от абажура, и только её глаза, большие и потемневшие, выделялись в полумраке. Она одна понимала эти звуки по-своему: ей слышался в них звон воды в старых шлюзах и шёпот черёмухи в потемневшей аллее.
XIМотив давно уже изменился. Оставив итальянскую пьесу, Пётр отдался своему воображению. Тут было всё, что теснилось в его воспоминании, когда он, за минуту перед тем, молча и опустив голову, прислушивался к впечатлениям из пережитого прошлого. Тут были голоса природы, шум ветра, шёпот леса, плеск реки и смутный говор, смолкающий в безвестной дали. Всё это сплеталось и звенело на фоне того особенного глубокого и расширяющего сердце ощущения, которое вызывается в душе таинственным говором природы и которому так трудно подыскать настоящее определение… Тоска?.. Но отчего же она так приятна?.. Радость?.. Но зачем же она так глубоко, так бесконечно грустна?
По временам звуки усиливались, вырастали, крепли. Лицо музыканта делалось странно суровым. Он как будто сам удивлялся новой и для него силе этих неожиданных мелодий и ждал ещё чего-то… Казалось, вот-вот несколькими ударами всё это сольётся в стройный поток могучей и прекрасной гармонии, и в такие минуты слушатели замирали от ожидания. Но, не успев подняться, мелодия вдруг падала с каким-то жалобным ропотом, точно волна, рассыпавшаяся в пену и брызги, и ещё долго звучали, замирая, ноты горького недоумения и вопроса.
Слепой смолкал на минуту, и опять в гостиной стояла тишина, нарушаемая только шёпотом листьев в саду. Обаяние, овладевавшее слушателями и уносившее их далеко за эти скромные стены, разрушалось, и маленькая комната сдвигалась вокруг них, и ночь глядела к ним в тёмные окна, пока, собравшись с силами, музыкант не ударял вновь по клавишам.
И опять звуки крепли и искали чего-то, подымаясь в своей полноте выше, сильнее. В неопределённый перезвон и говор аккордов вплетались мелодии народной песни, звучавшей то любовью и грустью, то воспоминанием о минувших страданиях и славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой пробовал вылить своё чувство в готовые и хорошо знакомые формы.
Но и песня смолкала, дрожа в тишине маленькой гостиной тою же жалобною нотой неразрешённого вопроса.
XIIКогда последние ноты дрогнули смутным недовольством и жалобой, Анна Михайловна, взглянув в лицо сына, увидала на нём выражение, которое показалось ей знакомым: в её памяти встал солнечный день давней весны, когда её ребёнок лежал на берегу реки, подавленный слишком яркими впечатлениями от возбуждающей весенней природы.
Но это выражение заметила только она. В гостиной поднялся шумный говор. Ставрученко-отец что-то громко кричал Максиму, молодые люди, ещё взволнованные и возбуждённые, пожимали руки музыканта, предсказывали ему широкую известность артиста.
– Да, это верно! – подтвердил старший брат. – Вам удалось удивительно усвоить самый характер народной мелодии. Вы сжились с нею и овладели ею в совершенстве. Но, скажите, пожалуйста, какую это пьесу играли вы вначале?
Пётр назвал итальянскую пьесу.
– Я так и думал, – ответил молодой человек. – Мне она несколько знакома… У вас удивительно своеобразная манера… Многие играют лучше вашего, но так, как вы, её не исполнял ещё никто. Это… как будто перевод с итальянского музыкального языка на малорусский. Вам нужна серьёзная школа, и тогда…
Слепой слушал внимательно. Впервые ещё он стал центром оживлённых разговоров, и в его душе зарождалось гордое сознание своей силы. Неужели эти звуки, доставившие ему на этот раз столько неудовлетворённости и страдания, как ещё никогда в жизни, могут производить на других такое действие? Итак, он может тоже что-нибудь сделать в жизни. Он сидел на своём стуле, с рукой, ещё вытянутой на клавиатуре, и под шум разговоров внезапно почувствовал на этой руке чьё-то горячее прикосновение. Это Эвелина подошла к нему и, незаметно сжимая его пальцы, прошептала с радостным возбуждением:
– Ты слышал? У тебя тоже будет своя работа. Если бы ты видел, если бы знал, что ты можешь сделать со всеми нами…
Слепой вздрогнул и выпрямился.
Никто не заметил этой короткой сцены, кроме матери. Её лицо вспыхнуло, как будто это ей был дан первый поцелуй молодой любви.
Слепой всё сидел на том же месте. Он боролся с нахлынувшими на него впечатлениями нового счастья, а может быть, ощущал также приближение грозы, которая вставала уже бесформенною и тяжёлою тучей откуда-то из глубины мозга.
Глава шестая
IНа другой день Пётр проснулся рано. В комнате было тихо, в доме тоже не начиналось ещё движение дня. В окно, которое оставалось открытым на ночь, вливалась из сада свежесть раннего утра. Несмотря на свою слепоту, Пётр отлично чувствовал природу. Он знал, что ещё рано, что его окно открыто – шорох ветвей раздавался отчётливо и близко, ничем не отдалённый и не прикрытый. Сегодня Пётр чувствовал всё это особенно ясно: он знал даже, что в комнату смотрит солнце и что если он протянет руку в окно, то с кустов посыплется роса. Кроме того, он чувствовал ещё, что всё его существо переполнено каким-то новым, неизведанным ощущением.
Несколько минут он лежал в постели, прислушиваясь к тихому щебетанию какой-то пташки в саду и к странному чувству, нараставшему в его сердце.
«Что это было со мной?» – подумал он, и в то же мгновение в его памяти прозвучали слова, которые она сказала вчера, в сумерки, у старой мельницы: «Неужели ты никогда не думал об этом?.. Какой ты глупый!..»
Да, он никогда об этом не думал. Её близость доставляла ему наслаждение, но до вчерашнего дня он не сознавал этого, как мы не ощущаем воздуха, которым дышим. Эти простые слова упали вчера в его душу, как падает с высоты камень на зеркальную поверхность воды: ещё за минуту она была ровна и спокойно отражала свет солнца и синее небо… Один удар – и она всколебалась до самого дна.
Теперь он проснулся с обновлённою душой, и она, его давняя подруга, являлась ему в новом свете. Вспоминая всё, что произошло вчера, до малейших подробностей, он прислушивался с удивлением к тону её «нового» голоса, который восстановило в его памяти воображение. «Полюбила…» «Какой ты глупый!..»
Он быстро вскочил, оделся и по росистым дорожкам сада побежал к старой мельнице. Вода журчала, как вчера, и так же шептались кусты черёмухи, только вчера было темно, а теперь стояло яркое солнечное утро. И никогда ещё он не «чувствовал» света так ясно. Казалось, вместе с душистою сыростью, с ощущением утренней свежести в него проникли эти смеющиеся лучи весёлого дня, щекотавшие его нервы.
IIВо всей усадьбе стало как-то светлее и радостнее. Анна Михайловна как будто помолодела сама. Максим чаще шутил, хотя всё же по временам из облаков дыма, точно раскаты проходящей стороною грозы, раздавалось его ворчание. Он говорил о том, что многие, по-видимому, считают жизнь чем-то вроде плохого романа, кончающегося свадьбой, и что есть на свете много такого, о чём иным людям не мешало бы подумать. Пан Попельский, ставший очень интересным круглым человеком, с ровно и красиво седеющими волосами и румяным лицом, всегда в этих случаях соглашался с Максимом, вероятно принимая эти слова на свой счёт, и тотчас же отправлялся по хозяйству, которое у него, впрочем, шло отлично. Молодые люди усмехались и строили какие-то планы. Петру предстояло доканчивать серьёзно своё музыкальное образование.
Однажды осенью, когда жнивы были уже закончены и над полями, сверкая золотыми нитками на солнце, лениво и томно носилось «бабье лето», Попельские всей семьёй отправились к Ставрученкам. Имение Ставруково лежало верстах в семидесяти от Попельских, но местность на этом расстоянии сильно менялась: последние отроги Карпат, ещё видные на Волыни и в Прибужье, исчезли, и местность переходила в степную Украину. На этих равнинах, перерезанных кое-где оврагами, лежали, утопая в садах и левадах[107], сёла, и кое-где по горизонту, давно запаханные и охваченные жёлтыми жнивами, рисовались высокие могилы.
Такие далёкие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села и ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Пётр терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу своё чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к тёмной и неопределённой дали, которою охватывал его внешний мир. Она начинала тянуть его, всё расширяясь в его воображении.
Несколько дней промелькнули очень живо. Пётр чувствовал себя теперь гораздо свободнее в молодом обществе. Он с жадным вниманием слушал умелую игру старшего Ставрученка и рассказы о консерватории, о столичных концертах. Его лицо вспыхивало каждый раз, когда молодой хозяин переходил к восторженным похвалам его собственному, необработанному, но сильному музыкальному чувству. Теперь он уже не стушёвывался в дальних углах, а, как равный, хотя и несколько сдержанно, вмешивался в общие разговоры. Недавняя ещё холодная сдержанность и как бы настороженность Эвелины тоже исчезла. Она держала себя весело и непринуждённо, восхищая всех небывалыми прежде вспышками неожиданного и яркого веселья.
Верстах в десяти от имения находился старый N-ский монастырь, очень известный в том крае. Когда-то он играл значительную роль в местной истории; не раз его осаждали, как саранча, загоны татар, посылавших через стены тучи своих стрел, порой пёстрые отряды поляков отчаянно лезли на стены, или, наоборот, казаки бурно кидались на приступ, чтобы отбить твердыню у завладевших ею королевских жолнеров…[108] Теперь старые башни осыпались, стены кое-где заменились простым частоколом, защищавшим лишь монастырские огороды от нашествия предприимчивой мужицкой скотины, а в глубине широких рвов росло просо.
Однажды, в ясный день ласковой и поздней осени, хозяева и гости отправились в этот монастырь. Максим и женщины ехали в широкой старинной коляске, качавшейся, точно большая ладья, на своих высоких рессорах. Молодые люди, и Пётр в том числе, отправились верхами.
Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться к топоту других коней и к шуршанию колёс едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную, смелую посадку, трудно было бы угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомых дорог, Максим посматривал искоса с гордостью ментора[109] и с насмешкой мужчины над бабьими страхами.
– Знаете ли… – сказал, подъезжая к коляске, студент. – Мне вот сейчас вспомнилась очень интересная могила, историю которой мы узнали, роясь в монастырском архиве. Если хотите, мы свернём туда. Это недалеко, на краю села.
– Отчего же это вам приходят в нашем обществе такие грустные воспоминания? – весело засмеялась Эвелина.
– На этот вопрос отвечу после! Сворачивай к Колодне, к леваде Остапа; тут у перелаза остановишься! – крикнул он кучеру и, повернув лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам.
Через минуту, когда рыдван, шурша колёсами в мягкой пыли и колыхаясь, ехал узким просёлком, молодые люди пронеслись мимо него и спешились впереди, привязав лошадей у плетня. Двое из них пошли навстречу, чтобы помочь дамам, а Пётр стоял, опершись на луку седла, и, по обыкновению склонив голову, прислушивался, стараясь по возможности определить своё положение в незнакомом месте.
Для него этот светлый осенний день был тёмною ночью, только оживлённою яркими звуками дня. Он слышал на дороге шуршание приближающейся коляски и весёлые шутки встречавшей её молодёжи. Около него лошади, звеня стальными наборами уздечек, тянули головы за плетень, к высокому бурьяну огорода… Где-то недалеко, вероятно, над грядами, слышалась тихая песня, лениво и задумчиво веявшая по лёгкому ветру. Шелестели листья сада, где-то скрипел аист, слышалось хлопанье крыльев и крик как будто внезапно о чём-то вспомнившего петуха, лёгкий визг «журавля» над колодцем – во всём этом сказывалась близость деревенского рабочего дня.
И действительно, они остановились у плетня крайнего сада… Из более отдалённых звуков господствующим был размеренный звон монастырского колокола, высокий и тонкий. По звуку ли этого колокола, по тому ли, как тянул ветер, или ещё по каким-то, может быть, и ему самому неизвестным, признакам Пётр чувствовал, что где-то в той стороне, за монастырём, местность внезапно обрывается, быть может, над берегом речки, за которой далеко раскинулась равнина, с неопределёнными, трудно уловимыми звуками тихой жизни. Звуки эти долетали до него отрывочно и слабо, давая ему слуховое ощущение дали, в которой мелькает что-то затянутое, неясное, как для нас мелькают очертания далей в вечернем тумане…
Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо его уха, как протяжный звон эоловой арфы[110]. Какие-то смутные воспоминания бродили в его памяти; минуты из далёкого детства, которые воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний, прикосновений и звуков… Ему казалось, что этот ветер, смешанный с дальним звоном и обрывками песни, говорит ему какую-то грустную старую сказку о прошлом этой земли, или о его собственном прошлом, или о его будущем, неопределённом и тёмном.
Через минуту подъехала коляска, все вышли и, переступив через перелаз в плетне, пошли в леваду. Здесь в углу, заросшая травой и бурьяном, лежала широкая, почти вросшая в землю, каменная плита. Зелёные листья репейника с пламенно-розовыми головками цветов, широкий лопух, высокий куколь[111] на тонких стеблях выделялись из травы и тихо качались от ветра, и Петру был слышен их смутный шёпот над заросшею могилой.
– Мы только недавно узнали о существовании этого памятника, – сказал молодой Ставрученко, – а между тем знаете ли, кто лежит под ним? Славный когда-то «лыцарь», старый ватажко[112] Игнат Карый…
– Так вот ты где успокоился, старый разбойник? – сказал Максим задумчиво. – Как он попал сюда, в Колодню?
– В 17.. году казаки с татарами осаждали этот монастырь, занятый польскими войсками… Вы знаете, татары были всегда опасными союзниками… Вероятно, осаждённым удалось как-нибудь подкупить мирзу, и ночью татары кинулись на казаков одновременно с поляками. Здесь, около Колодни, произошла в темноте жестокая сеча. Кажется, что татары были разбиты и монастырь всё-таки взят, но казаки потеряли в ночном бою своего атамана.
В этой истории, – продолжал молодой человек задумчиво, – есть ещё другое лицо, хоть мы напрасно искали здесь другой плиты. Судя по старой записи, которую мы нашли в монастыре, рядом с Карым похоронен молодой бандурист… слепой, сопровождавший атамана в походах…
– Слепой? В походах? – испуганно произнесла Анна Михайловна, которой сейчас же представился её мальчик в страшной ночной сече.
– Да, слепой. По-видимому, это был славный на Запорожье певец… так, по крайней мере, говорит о нём запись, излагающая на своеобразном польско-малорусско-церковном языке всю эту историю. Позвольте, я, кажется, помню её на память: «А с ним славетный поэта козацкий Юрко, нигды не оставлявший Караго и от щирого сердца оным любимый. Которого убивши сила поганьская и того Юрка посекла нечестно, обычаем своей поганьской веры не маючи зваги на калецтво и великий талент до складу песенного и до гры струнной, од якои даже и волцы на степу размягчиться могли б, но поганьцы не пошановали в ночном нападе. И тут положены рядом певец и рыцарь, коим по честным конце незаводная и вечная слава во веки аминь…»
– Плита довольно широкая, – сказал кто-то. – Может быть, они лежат здесь оба…
– Да, в самом деле, но надписи съедены мхами… Посмотрите, вот вверху булава[113] и бунчук[114]. А дальше всё зелено от лишаёв.
– Постойте, – сказал Пётр, слушавший весь рассказ с захватывающим волнением.
Он подошёл к плите, нагнулся над нею, и его тонкие пальцы впились в зелёный слой лишайников на поверхности плиты. Сквозь него он прощупывал твёрдые выступы камня.
Так он сидел с минуту, с поднятым лицом и сдвинутыми бровями. Потом он начал читать:
– «…Игнатiй прозванием Kapiй… року божого… пострелен из сайдака стрелою татарскою…»
– Это и мы могли ещё разобрать, – сказал студент.
Пальцы слепого, нервно напряжённые и изогнутые в суставах, спускались всё ниже.
– «Которого убивши…»
– «Сила поганьская…» – живо подхватил студент, – эти слова стояли в описании смерти Юрка… значит, правда: и он тут же под одной плитой…
– Да, – «сила поганьская», – прочитал Пётр, – дальше всё исчезло… Постойте, вот ещё: «порубан шаблями татарскими»… кажется, ещё какое-то слово… но нет, больше ничего не сохранилось.
Действительно, дальше всякая память о бандуристе терялась в широкой язве полуторастолетней плиты…
Несколько секунд стояло глубокое молчание, нарушаемое только шорохом листьев. Оно было прервано протяжным благоговейным вздохом. Это Остап, хозяин левады и собственник по праву давности последнего жилища старого атамана, подошёл к господам и с великим удивлением смотрел, как молодой человек с неподвижными глазами, устремлёнными кверху, разбирал ощупью слова, скрытые от зрячих сотнями годов, дождями и непогодами.
– Сыла господняя, – сказал он, глядя на Петра с благоговением. – Сыла божая открывае слiпенькому, чего зрячий не бачуть очiма.
– Понимаете ли теперь, панночка, почему мне вспомнился этот Юрко-бандурист? – спросил студент, когда старая коляска опять тихо двигалась по пыльной дороге, направляясь к монастырю. – Мы с братом удивлялись, как мог слепой сопровождать Карого с его летучими отрядами. Допустим, что в то время он был уже не кошевой, а простой ватажко. Известно, однако, что он всегда начальствовал отрядом конных казаков-охотников, а не простыми гайдамаками[115]. Обыкновенно бандуристы были старцы нищие, ходившие от села к селу с сумой и песней… Только сегодня, при взгляде на вашего Петра, в моём воображении как-то сразу встала фигура слепого Юрка, с бандурой вместо рушницы[116] за спиной и верхом на лошади…
– И, может быть, он участвовал в битвах… В походах во всяком случае и в опасностях также… – продолжал молодой человек задумчиво. – Какие бывали времена на нашей Украине!
– Как это ужасно, – вздохнула Анна Михайловна.
– Как это было хорошо, – возразил молодой человек.
– Теперь ничего подобного не бывает, – резко сказал Пётр, подъехавший тоже к экипажу. Подняв брови и насторожившись к топоту соседних лошадей, он заставил свою лошадь идти рядом с коляской… Его лицо было бледнее обыкновенного, выдавая глубокое внутреннее волнение… – Теперь всё это уже исчезло, – повторил он.
– Что должно было исчезнуть – исчезло… – сказал Максим как-то холодно. – Они жили по-своему, вы ищите своего…