Мороз

В освещенном пространстве около камина появилось испуганное лицо нашего хозяина. Уже с минуту он шевелился, прислушиваясь к непонятному и тревожному разговору незнакомых проезжих людей, упоминающих об убийстве. И теперь, все еще полусонный, испуганный не столько, вероятно, словами, сколько дикой энергией, звучавшей в голосе почти помешанного человека, он быстро вскочил и стал напяливать на себя верхнюю одежду. Потом, не говоря ни слова, он открыл дверь и вышел в темноту. Ямщик, привезший нас, тоже проснулся, зевнул, сошел с своего места и подбросил поленьев в камин… Он, видимо, совсем не понимал, в чем дело. В углу заплакал ребенок, и послышался успокаивающий его женский голос.

Все это навсегда врезалось мне в память, и никогда не забыть мне этой ужасной ночи, темной избушки с тихо набиравшимся в нее народом и этого протяжного гула снаружи. Знаете, порой есть что-то изумительно сознательное в голосах природы… Особенно, когда она грозит…

VI

– Послушайте, может быть, вы все-таки доскажете, что было дальше? – спросил я через некоторое время, видя, что мой спутник задумался и как будто забыл о своем рассказе, глядя прямо перед собой на освещенные солнцем горы нашего берега. Реки с ледоходом теперь не было видно. Мы ехали лугом, впереди плелись мои спутники, о чем-то весело балагуря с своим ямщиком.

– Да, простите, пожалуйста!.. – заговорил рассказчик. – Я задумался. Это очень тяжелые воспоминания, но… конечно, я доскажу… остановился я на том, что…

– Что в избу стали набираться ямщики, которых, вероятно, созвал хозяин.

– Да, да, конечно… Хозяин созвал их чуть не всех, думая, что в самом деле надо будет вязать убийц. Ямщики входили робко, зевая, крестясь, и жались к сторонке, оставляя вокруг нас пустое пространство. Скоро в углу около дверей образовалась темная куча людей, лица которых с любопытством и испугом тянулись из-за плечей стоявших впереди, глядя в нашу сторону. Последним явился староста с десятскими. Перекрестясь на икону, он резко ступил прямо к нам и заговорил грубо, очевидно стараясь ободрить и себя, и станочников:

«Ну, что такое набедокурили? Винуйтесь богу, великому государю…»

Однако когда я стал разъяснять, в чем дело, в избе постепенно водворялось что-то вроде разочарования. Этим людям жилось всегда так холодно, и мой рассказ, правда бессвязный и сбивчивый, не облекался для них тем захватывающим, трагическим смыслом, какой он имел теперь для нас. Где-то в углу послышался даже смех.

«Да это Митрохин, поселенец!» – сказал кто-то.

«Верно, он… Недели, сказывают, уж три плетется с приисков. Надоели нам…»

«И верно, – вставил свое замечание привезший нас ямщик. – У нас на станке третьего дня был. Лошадь просил. Свезите, говорит, Христа ради, ноги не ходят».

«Ну, что ж не дали?» – спросил староста сурово.

«Надоело уж нам возить-то их. Да и бумаги нет… – ответил ямщик, отворачиваясь. – Была бы бумага или бы к нам привезли его, а то пешком же пришел… Как люди, так и мы…»

«Пешком пришел! Умные! То, чай, тепло было, а тут, видишь, сивер. Застынет теперь, – заседатель с доктором, небось, пешком не придут… Возить же доведется… А вы, господа, что народ зря булгачите?.. Ночное дело…»

«У него теплина была (костер)», – вставил ямщик в виде оправдания.

«Как же зря, – сказал я, чувствуя, что почва у нас начинает ускользать. – Ведь человек замерзнет… Надо помочь».

«Как поможешь?.. Ежели бог сохранит, придет, дальше свезем… Почто, Тимофей, не подобрал его?» – обратился он опять к нашему ямщику.

«Где посадил бы я? Сани махоньки, сам околел…»

«Верно и то… Трое ехали… Что ж теперь делать? Теплина была, так, может, господь упасет…»

«Постойте, – крикнул я с тоской. – Нельзя же этак… Ведь в эту минуту, может быть, человек умирает… Слышите, что делается…»

На мгновение водворилась тишина, – и опять со двоpa слышны были удары, точно кто размеренно и с промежутками толок что-то в ступе. И по временам воображение примешивало к этому стоны… Это доносился, вероятно, звенящий гул лесных верхушек или, может быть, на реке трескался лед.

В избе послышались вздохи. Тем не менее дверь открывалась. Ямщики начинали понемногу выходить.

«Спаси господи!» – прошептал кто-то, и чей-то другой голос прибавил резко:

«Сами тоже стынем… Зима не пройдет, чтобы на ближних станках не застыл человек, а то двое. Перегон у нас лютый!»

«Третий год – Федька в этом же лесу застыл».

«В прошлом годе баба с мальчонком».

«А у меня мнук не застыл, что ли?» – злобно выкрикнул в толпе какой-то старик.

«Этому ветру почта не ходит», – опять сказал наш ямщик.

Двери скрипнули еще и еще… Народу убывало.

«Постойте, – сказал я в отчаянии. – Возьмите деньги, что ли! Десять рублей – кто согласится поехать со мною…»

В это время мой взгляд упал на лицо Игнатовича, безмолвно сидевшего на скамье у стола с совершенно помертвевшим лицом, и мне стало вдруг как-то жутко. Голос мой сорвался…

Помню, что в эту минуту староста с внезапным участием взглянул мне в лицо и сделал движение…

«Двадцать, тридцать, все, что у нас есть!» – сказал я, почти задыхаясь от волнения…

«Стойте, – крикнул староста своим грубо-решительным голосом, от которого толпа ямщиков сразу остановилась. – Никто не уходите! Слышите, люди деньги дают, а и без денег все одно надо бы. Верно, что грех!.. Надо бога вспомнить! Ну, чья очередь? Говорите, старики!..

Толпа отхлынула от порога к середине избы… Староста стоял рядом со мною, и я теперь не сводил с него глаз. Это был мужик средних лет, рослый, смуглый, с грубыми, но приятными чертами лица и глубокими черными глазами. В них виднелась решительность и как будто забота.

«Эх, господин, – сказал он мне сурово, когда среди ямщиков начался тот говор, которым открывается обыкновенно обсуждение мирского дела на сходе. – Совесть у тебя есть, а ума мало… Без денег-то бы, пожалуй, лучше было… Я уж хотел объявить наряд… Теперь пойдет „склёка“.

И действительно, началась мучительная «склёка». Вы знаете, – эти ленские ямщики составляют своеобразные ямские общины, обломок прошлых веков. Земли у них нет, и состоят они на жалованье. «Пара лошадей» составляет основание подушной раскладки, «душа» равняется части лошади, которой соответствует часть жалованья. Все доходы станка и все повинности приурочены к этому основанию… Теперь мои деньги вступали в эту раскладочную машину, и притом деньги экстренные. Предстояло разверстать их на мир, а мир должен был выставить очередных.

Поднялись споры… Прогонная плата, части лошадей, старые счеты, очереди, возка дров, прогон почты, провоз заседателей и исправников, сироты, кормежка арестантов – все это теперь выступило на сцену и обсуждалось горячо и всесторонне. Я несколько раз пытался остановить эти споры тоскливым напоминанием о том, что человек в это время может погибнуть, но ближайший ямщик сказал мне с серьезной непреклонностью:

«Ничего не поделаешь, не мешай! Дело мирское… помешаешь, хуже…»

Споры продолжались. Решение все еще не выяснялось… Снаружи несся все тот же зловещий гул…

Наконец вмешался староста, которому как будто сообщалось мое нетерпение. Он лучше меня, конечно, знал ту разверсточную машину, которая так шумно действовала перед нашими глазами, и видел, что пока она сделает точно и справедливо свое дело, – пройдет еще немало времени… И вот он выступил вперед, одним окриком остановил шум, потом повернулся к иконе и перекрестился широким крестом. Кое-где в толпе руки тоже поднялись инстинктивно для креста… Тревожная ночь производила свое действие на грубые нервы…

«Братцы, – сказал он. – Нельзя эдак-ту… Видит бог, святая владычица… Я отказываюсь. Не надо мне денег… Я еду, не в зачет, без очереди… Когда господь ежели поможет, – оставьте свои деньги, господин… Свечку, когда что, поставите…»

В толпе водворилось молчание, и через минуту один из станочников, еще недавно много споривший и горячившийся из-за какой-то неочередной «выти», – первый сказал с спокойным сочувствием:

«Ну, помоги тебе господи… Ежели охотой…»

«Дело твое…»

«Не в зачет, – твоя воля… И то сказать: душа дороже денег… Тут и сам застынешь…»

«Ишь ведь, сиверко… Господи помилуй… Верно, – почта не пойдет… Ну их, и с деньгами. Своя душа дороже…»

«Помоги тебе владычица, Софрон Семеныч».

Я с безотчетным облегчением взглянул в ту сторону, где сидел Игнатович… Мне казалось, что в великодушном предложении старосты и в том, как оно было принято, – есть что-то разрешающее и как бы оправдывающее также и нас… Но Игнатовича на этом месте уже не было.