Разъезд Тюра-Там, или Испытания «Сатаны»

Пассажиры, поджидавшие свои рейсы, с интересом разглядывали непонятную для них группу людей, к которой со стороны лётного поля подошел человек в форме пилота и начал, заглядывая в ученическую тетрадь, делать перекличку, тут же бегло проверяя командировочные удостоверения.

Одна из женщин, то ли сгорая от любопытства, то ли опасаясь пропустить регистрацию на свой рейс, спросила:

– Куда ваш самолет летит?

– Куда билет дали, – ответил ей за всех Июдин.

– А куда билет дали? – не унималась женщина.

– В карман! – нашёлся Июдин, гордый своей причастностью к тайне, и, обращаясь к Ковалёву, посоветовал:

– Ты, Володя, садись в автобус последним, а на стоянке выйдешь первым и первым садись в самолет на лавку по правому борту, у самой пилотской кабины.

Автобус, покружив по летному полю, подъехал к стоянке авиаотряда, приписанного к «фирме» Сергея Павловича Королева. Самолеты отряда стояли компактной группой на площадке между взлетной полосой и рулежной дорожкой.

Как и советовал Анатолий Павлович, Ковалёв первым вышел из автобуса, первым забрался в самолет и занял место у самой пилотской кабины по правому борту. Это был транспортный Ли-2, поэтому пассажирам пришлось разместиться на алюминиевых сиденьях, откинутых с бортов.

Попутчиками оказались несколько офицеров в форме артиллеристов и одна женщина, по поведению которой было видно, что она летит к мужу.

Все успели крепко замерзнуть. В замкнутом пространстве фюзеляжа, казалось, было еще холодней, чем на улице, от которой пассажиров отделяла только обшивка из дюраля толщиной в доли миллиметра, приклепанная к открытым, безо всякой отделки, шпангоутам и стрингерам. Пока самолет выруливал на взлетную полосу, от дыхания людей обшивка покрылась коркой льда.

Как только самолет лег на курс и под черный силуэт правого крыла поплыли огни Москвы, командир, занятый до этого взлетом, видимо, поинтересовался у борттехника:

– А ты включил обогрев пассажирской кабины?

– А как же, – ответил тот, – давно, как только «движки» прогрелись.

И, привычно нащупав в темноте кабины нужный рычажок, передвинул его.

Тут же под сиденьем, на котором разместился Ковалёв, из трубы диаметром сантиметров тридцать, вмонтированной в стенку пилотской кабины, хлынул под приличным давлением раскаленный воздух, а еще через пару минут Ковалёв почувствовал, что сидит скорее на сковороде, чем на аскетичном сиденье самолёта, и принадлежащий ему Божий дар уверенно превращается в глазунью.

Для того, чтобы не дать своему начальнику насладиться результатами розыгрыша, Ковалёв поднялся и под ехидными взглядами попутчиков перешел в хвост самолета, где лежали свернутые чехлы, и улегся на них.

Но для остальных праздник жизни продолжался.

Офицеры, возвращавшиеся из отпусков с чемоданами внушительных размеров, дружно поставили их «на попа», летевшие в командировку положили свои небольшие чемоданчики сверху, в результате чего в проходе образовалось подобие длинного стола, тут же уставленное бутылками с коньяком, бутербродами, французскими булочками, изобильно начиненными красной икрой.

Импровизированное застолье сближает людей, а тем более застолье, отрепетированное за несколько лет полетов на полигон. После того, как «прошлись» по первой, из кабины пилотов появился командир экипажа, будто для того, чтобы проверить порядок в пассажирской кабине. Убедившись, что полет проходит нормально и в духе традиций, он без лишних церемоний выпил предложенный ему двухсотграммовый стакан коньяка и удалился только для того, чтобы ему на смену вышел второй пилот, или, проще говоря, «правак». Так называют вторых пилотов, потому что они сидят за штурвалом на правом кресле.

За «праваком» вышел третий член экипажа, совмещавший в одном лице обязанности борттехника, радиста и штурмана – так было недавно установлено приказом по Аэрофлоту для экипажей самолетов Ли-2 и Ил-14. Ковалёв же, завернувшись в чехлы в хвосте летевшего сквозь ночь самолета, мод монотонный рокот его моторов думал о том, как прозаически протекает этот полет на Ли-2, на «Дугласе». А совсем недавно…

…Совсем недавно, как только в небе появлялся самолет, он с мальчишками, бросал все дела и мчался на аэродром.

Городишко, в котором жил тогда Ковалёв, расположился на стыке рек Кубани и Теберды в каких-нибудь сорока километрах от Главного Кавказского хребта. Раньше он назывался Микоян-Шахаром. Но после того, как в феврале 1944 года выселили местных жителей, карачаевцев, Сталин отдал эту территорию Грузии.

Городишко переименовали в Клухори, в школах ввели изучение грузинского языка, и в Клухори стали прилетать самолеты из Сухуми и Тбилиси.

Небольшая площадка, вызывающе именуемая аэродромом, ограничивалась с одной стороны высокой скалистой горой, с другой стороны – пропастью с бурлящей внизу Кубанью. Со стороны города, откуда чаще всего самолёты заходили на посадку, пилотов дисциплинировал перпендикулярный посадочному курсу крутой склон к реке Теберде, и, наконец, вдали, с аэродромом запирался деревней, населённой исключительно осетинами. Официально деревня носила имя осетинского поэта Коста Хетагурова. Но все жители города Клухори для удобства произношения называл её попросту Осетиновкой.

Перелет «Дугласа» из Сухуми через Кавказские горы, если он протекал нормально, с затратой времени на полёты по кругу, на взлет и посадку занимал не более сорока минут. Как только старший авиационный начальник и, в том же лице, единственный сотрудник аэродрома Гогия, грузин неправдоподобно больших размеров, доброта которого была также безгранична, как и его комплекция, получал уведомление о вылете самолёта, он тут же брал ракетницу и выходил на крыльцо.

На пригорке разместилась детвора, неравнодушная к авиации.

Гогия, окинув взглядом лётное поле, наблюдал обычно на нём нескольких худых и почему-то чёрных осетинских свиней, больше похожих на гончих собак, и ишака, лежавшего как раз на том месте, где самолёт должен коснуться земли. Гогия привычно заряжал предусмотрительно прихваченную ракетницу и стрелял, не прицеливаясь, в сторону свиней. Перепуганные свиньи тут же с визгом удирали, освобождая аэродром.

Наступала очередь проверить эффективность выбранного способа удаления живности с аэродрома на ишаке, и Гогия стрелял в его сторону. Ракета падала, угрожающе шипела рядом с животным, но флегматичный ишак обычно не обращал на неё никакого внимания.

Тогда Гогия подключал другой, более действенный способ:

– О, готверано шена! – произносил он в сердцах, что по-нашему, по-русски, несомненно, должно было означать «Ну и сволочь же ты!»

На что ишак, видимо, по незнанию грузинского языка всё равно никак не реагировал.

Гогия убеждался, что угроза в адрес животного, произнесённая на грузинском языке, оказывалась недостаточно сильной и убедительной. В то же время Гогия был уверен, что ишак забрёл сюда из Осетиновки и наверняка уважал команды, поданные на осетинском языке. Но вся беда в том, что Гогия не знал ни слова по-осетински. Сама жизнь требовала от него, выросшего в грузинской глубинке, обратиться к ишаку на языке межнационального общения.

Известно, что наиболее успешно изучение нового языка протекает в том случае, если начинается со слов, которые, несмотря на все невзгоды и запреты, сохранил и пронёс через века и до наших времён народ – носитель языка, и которые позволяют наиболее сильно выразить своё отношение к происходящему.

Таким образом, у притихшей в предвкушении аудитории появилась возможность оценить успехи Гогии:

– У, биляд такой! – воскликнул он, не обманув ожиданий толпы, чем и привёл зрителей в дикий восторг.

И действительно, ишак, заслышав знакомое и устрашающее словосочетание, понял всем своим предшествующим жизненным опытом, что за этим последуют репрессии, неохотно поднялся с земли и медленно побрёл за дорогу.

Летчикам приходилось снижаться, маневрируя между двумя остроконечными пиками скал, нырять в ущелье Кубани выше по течению и рассчитывать посадку, снижаясь над рекой, тесно зажатой горами.

Но у пилотов был богатейший опыт, приобретённый на войне, закончившейся недавно – посадку они выполняли с ювелирной точностью

Мальчишки, сидя на травке неподалеку, с благоговением наблюдали, как пилоты, словно боги, выходят из «Дугласа», как звонко потрескивают остывающие цилиндры моторов, как непередаваемо красив абрис фюзеляжа и как изящно нависает над ними правое крыло со стреловидной передней кромкой.

Посадкой пассажиров всегда руководил Гогия. В этот раз к нему, подобно назойливой мухе, приставал с просьбой пропустить в самолет щупленький горбатый соплеменник.

– Если тебе так необходимо лететь, почему своевременно не купил билет? – спрашивал по-грузински Гогия.

– Пули ки ара! (Денег нет!) – отвечал жалобно горбун.

– Нельзя сажать в самолёт лишнего человека, – объяснял горбуну Гогия по-грузински. – Полет проходит на высоте четыре километра над Клухорским перевалом Главного Кавказского хребта, и малейшее превышение грузоподъёмности делает полёт опасным.

Летчики терпеливо дожидались конца перепалки. Какой может быть перегруз? Они вылетели из Сухуми с полной загрузкой самолёта и запасом горючего до Клухори и на обратный путь. И ничего. Преодолели перевал без вопросов. Половину горючего уже сожгли, что облегчило самолёт почти на тонну. А тут горбун. В самом деле, что весит тот горбун? Баран больше весит, чем горбун. Они сейчас на прогрев моторов сожгут больше бензина, чем весит весь горбун вместе с ботинками.

Но они не вмешивались, всё-таки Гогия – официальное лицо, пусть он и решает.

Гогия же стоял в самолете, полностью закрыв собой дверной проем, а горбун, глядя на него снизу вверх, на трапе. Оба они, подогреваемые южным темпераментом, отчаянно жестикулировали, громко, почти криком, доказывали на грузинском языке – один, что ему позарез необходимо лететь, а другой – что не имеет права пустить в загруженный самолет.

– Цади акед! (Иди отсюда!) Торе мовклав ахла! (А то убью!) – кричал доведенный до белого кипения Гогия.

– Шени чириме! (Дорогой!) – умолял горбун. – Мэ минда Сухумши! (Мне нужно в Сухуми)!

Наконец, терпению начальника пришел конец. У Гогия от бессилия (в самом деле, не драться же с щуплым горбуном) непроизвольно появилась на лице гримаса отчаяния, похожая на ту, что появляется перед тем, как человек начнёт плакать. И Гогия, объяснявшийся до сих пор с горбуном только по-грузински, вдруг вскинул вверх правую руку с поставленной на ребро ладонью и оттопыренным большим пальцем, и, будто взмолившись, как можно убедительнее привел последний аргумент: